Текст книги "Я вспоминаю..."

Автор книги: Федерико Феллини

Соавторы: Шарлотта Чандлер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Глава 13. Бренность жизни

У людей, живущих сразу в нескольких городах, странах и испытывающих ко всем им какие-то чувства, всегда есть где-нибудь маленькое местечко, которому принадлежит частичка их сердца. Мое же сердце целиком в одном месте – Риме. Можно было бы сказать, что какая-то часть меня принадлежит Ри-мини, но я так не считаю. Римини я взял с собой, тот Римини, который помню; думаю, те люди, что живут там теперь, имей они возможность заглянуть мне в душу, не узнали бы там свой город. «Амаркорд» – путешествие в мир воспоминаний.

Я не люблю возвращаться в Римини. Когда бы я ни приехал, меня всегда осаждают призраки. Реальность борется с миром моего воображения. Для меня настоящий Римини – тот, что запечатлен в моем сознании. Я мог бы снимать «Амаркорд» в Римини, но я не хотел этого. Тот Римини, что я мог воссоздать, был ближе к реальности моих воспоминаний. Чего бы я добился, отправившись со всей группой в Римини? Память – еще не все. Я понял, что жизнь, о которой я рассказал, более реальна, чем та, которую я на самом деле прожил.

Была и чисто практическая причина, по которой я не хотел, чтобы «Амаркорд» считали автобиографическим фильмом. Иначе горожане, по-прежнему жившие в Римини, непременно начнут узнавать в персонажах себя или своих знакомых. Они узнают даже то, чего не было. Ведь я часто изменял характеры, подчеркивал их слабости, подшучивал над ними, приписывал им черты, взятые у других реальных или вымышленных персонажей. А затем создавал ситуации, в которых Мои герои действовали в соответствии со своими новыми личностями, совершая поступки, которые никогда бы не совершили их прототипы. Таким образом, я мог бы обидеть живущих и ныне людей из моего детства, а этого я не хотел. В роли Градиски, которая когда-то являлась для меня идеалом зрелой женственности и чувственности, я хотел видеть Сандру Мило, но она в то время решила уйти из кино – и это не впервые. В свое время я уговорил ее вернуться и сняться в «8 1/2», но в этот раз мне не повезло, и я предложил роль Магали Ноэль.

Магали с радостью согласилась вновь со мной работать. Она одна из самых покладистых актрис, которых я знаю. Магали делала все, что я просил. Абсолютно все. В одной сцене, которая в результате была вырезана, я попросил ее обнажить грудь, и она сделала это, не колеблясь.

Мне пришлось также вырезать ее любимую сцену, и я не уверен, что она мне это простила. Надеюсь, что простила. Сцена происходит у местного кинотеатра поздно вечером. Камера медленно движется, пока не достигает Градиски, которая стоит рядом с портретом Гари Купера на афише. Она с обожанием взирает на героя своих грез, полируя ногти. Такого мужчину полюбила бы каждая женщина. Мне пришлось пожертвовать этой сценой. Она делала Градиску главным персонажем, а фильм был все же не о ней.

Когда я спросил Магали, понравился ли ей фильм, она закусила губу и храбро попыталась улыбнуться, но покрасневшие глаза выдавали, что она плакала.

На протяжении лет я время от времени вспоминал о Градиске и задумывался, как сложилась ее судьба. Я помнил тот сияющий взгляд, когда она покидала Римини с новым мужем в надежде на новую жизнь. Она была так счастлива, что обрела наконец спутника жизни.

Однажды, когда я ехал на автомобиле по Италии, я увидел указатель с названием местечка, где, как мне говорили, жила Градиска. Я не помнил фамилию ее мужа, шансов найти ее практически не было, но искушение было слишком велико.

Заметив старую женщину, развешивающую белье, я вылез из машины и сказал, что разыскиваю Градиску.

Женщина как-то странно посмотрела на меня и спросила с подозрительным видом:

– А зачем она вам?

– Я ищу ее, потому что я ее друг, – ответил я.

– Градиска – это я, – ответила старуха.

Когда в 1945 году, после окончания Второй мировой войны я вернулся в Римини, зрелище было ужасным. Тех домов, в которых я жил, не было и в помине. Римини бомбили много раз. Я был в ярости. И еще чувствовал стыд, что все это время жил в безопасности и война почти не затронула меня.

Римини разрастался. После бомбежек его перестроили, и он изменился, утратив средневековый облик. Теперь он больше похож на американский город. Перестройку начали при помощи американцев, но американцы не в ответе за плохую пиццу. Римини поменял облик, не спрашивая моего разрешения.

В «Амаркорде» въезжающий в «Гранд-отель» восточный властелин – маленького роста и очень толстый. Тучность – свидетельство его благополучия и процветания, она говорит о его хорошей жизни и о том, что он доволен собой. Это удачное и наглядное культурное несоответствие. Там, где живу я, быть толстым – знак слабости, а не силы.

Я всегда хорошо себя чувствую в обстановке дорогих отелей, особенно «Гранд-отеля» в Риме. Возможно, этот мой символ роскошной жизни родился в тот момент, когда я с улицы заглядывал в холл «Гранд-отеля» в Римини. В детстве эта роскошная среда обитания невообразимо богатых людей казалась недостижимой, окруженная барьером запрета, который я сам воздвиг в своем сознании и который укрепил швейцар, регулярно гнавший меня прочь.

Не знаю уж, откуда проистекало мое детское восхищение «Гранд-отелем» в Римини. Может быть, в прошлой жизни я жил в каком-нибудь великолепном отеле – например, в виде мыши. Атмосфера красоты завораживает, и, кроме того, в этих дорогих отелях тебя окружают комфортом и заботой. На высокой кровати тебя ждут прохладные простыни и теплое одеяло, тебе подают изысканные блюда, а использованная посуда исчезает как по мановению волшебной палочки. Ничто не мешает предаваться фантазиям.

Мне всегда нравилось передвигаться в автомобиле, особенно по Риму, безотносительно к тому, кто его вел – я или кто-то другой. Мне нравится, когда за окном мелькает жизнь и различные образы города сменяют друг друга, как кадры фильма. Когда, сидя в машине, видишь все вокруг в движении, это подстегивает воображение – особенно, если не сам за рулем.

Но ездить по Риму небезопасно. Слишком много итальянцев предпочитают доказывать свою мужественность этим путем. А если выбираешь этот способ, значит ничем другим доказать ее не можешь.

В Риме столько всего можно увидеть, столько пережить! У меня нет потребности ехать куда-то еще. В молодости мне хотелось увидеть мир, но теперь это желание прошло. То, что я повидал, утолило мое любопытство, хотя подчас и разочаровывало. Больше всего мне хотелось посетить Америку. Я был там много раз. А теперь не хочу никаких других поездок, кроме как на автомобиле.

Одно время вождение было моей страстью. Первая самостоятельная поездка принесла мне одно из самых сильных ощущений, которые я когда-нибудь испытывал. Я любил автомобили. Мне нравилось владеть ими. Я наслаждался самим вождением. Думаю, я был неплохим водителем. В юности я с нетерпением ждал дня, когда научусь водить машину, однако перспектива стать собственником автомобиля казалась весьма проблематичной. Тогда мало кто мог позволить себе иметь машину, а сам я еще даже толком не знал, кем буду. Ни о какой другой собственности, кроме автомобиля, я не мечтал и, как только у меня появилась такая возможность, купил его. Думаю, мечта об автомобиле зародилась во мне на киносеансах в «Фульгоре» – об американском автомобиле, конечно.

В одном из американских фильмов я впервые увидел «дусинберг». Не могу сказать, что я мечтал именно о нем, но он ярко запечатлелся в моей памяти. Он мог обогнать все на своем пути, кроме бензоколонки. И еще там были великолепные «паккарды» с откидным верхом, в одних сидели полицейские, в других – бутлеггеры, и между ними велась перестрелка. Мне не верилось, что на свете реально существуют «пирс-арроу» – с фарами в крыльях автомобиля. Мне говорили, такой автомобиль можно увидеть, но не услышать. Меня это удивило в детстве. Да и сейчас тоже удивляет.

Помню, как в «Огнях большого города» Чарли Чаплин разъезжает в «роллс-ройсе» «Серебряный призрак». Модель «Т-Форд» была словно создана для комедии. Стоит мне подумать о ней, как я уже смеюсь: так часто ее использовали в комедиях. Когда Кейстон Копе, Лаурел и Харди и У.С.Филдс садились в этот автомобиль, было понятно, что случится что-то смешное. Помнится, однажды его расплющило между двумя трамваями, но никто не пострадал. В противном случае, было бы не смешно, но я и так не находил этот эпизод забавным. Было жалко прекрасный автомобиль.

Мастроянни тоже любил машины, и какое-то время между нами шло дружеское соревнование: кто купит лучший автомобиль. У меня был отличный «ягуар». Был еще «шевроле» с откидным верхом, и «альфа Ромео». Каждая новая машина приводила меня в восторг. У меня были такие великолепные автомобили, что люди на улицах приподнимали шляпы в знак восхищения. Я очень гордился своими способностями водителя. На свете не так много видов физической активности, в которых я силен.

В начале моей водительской практики водить машину в Риме мне было намного приятнее, чем сейчас. Тогда еще не было такого оживленного движения и пробок. То, что раньше доставляло удовольствие, в новых условиях стало утомлять. Появились водители-лихачи, поэтому надо быть все время начеку, а это большое напряжение. Чтобы получить удовольствие от езды, теперь все чаще приходится выбираться из Рима. Мне нравилось ездить по Италии – не столько ради удовольствия видеть новые места, хотя и это тоже важно, сколько ради наблюдений за людьми, изучения их обычаев и языка.

Как-то, в начале семидесятых, я ехал по городу и вдруг почувствовал, как что-то ударило мою машину. Сначала почувствовал удар и только потом увидел, что случилось. Мальчик на велосипеде поехал не в том направлении по улице с односторонним движением, не обратив внимания на светофор. Он врезался в мой автомобиль. Потом свидетели это подтвердили.

Я вылез из машины. Мальчик лет тринадцати лежал на мостовой рядом с велосипедом. У меня оборвалось сердце. Это был ужасный, ужасный, ужасный миг для меня.

К счастью, мальчик встал на ноги. Он не пострадал. Даже его велосипед был в порядке. Он, конечно, был в шоке, но не в таком, как я.

Движение остановилось. Собралась небольшая толпа. Люди, сидевшие в кафе напротив того места, где произошел несчастный случай, побросали свой кофе и подошли поближе. И тут я это услышал. Кто-то из зевак сказал: «Посмотри-ка, ведь это – Феллини. Он чуть не убил пацана».

Мне хотелось ответить ему, оправдаться. Я был не виноват, но люди подчас не замечают, что случилось на самом деле, и думают, что видели совсем другое. Свидетели происшествия дают самые разные версии. Я подумывал однажды, не взять ли в качестве исходного сюжета рассказ, где действие происходит в суде и все свидетели дают разные показания. Тогда подобный сюжет показался мне подходящим для фильма. Теперь же, когда я стоял в шоке на улице, он мне таковым уже не казался.

Перед моими глазами прошла вся моя жизнь – прошлая, настоящая, будущая. Я представил, как оскорбят и унизят Джульетту газетные заголовки и репортажи; сильное потрясение и горе сломят ее. В газетах появятся фотографии, на которых я буду выглядеть особенно гадко. Им нравится печатать особенно плохие снимки. Все будут говорить: «Только взгляни, как ужасно выглядит Феллини. Должно быть, чувствует свою вину». Найти фотографии, где я выгляжу не очень привлекательно, довольно просто. Обычно я всегда так выхожу. Интересно, почему? Наверное, я так и выгляжу.

Я представил, как меня будут судить, потом посадят в тюрьму. И самое страшное: я не смогу снимать фильмы.

Приехала полиция. Мальчик сказал, что с ним все в порядке и что он сам врезался в мой автомобиль. Полицейские изучили мои права, задали кое-какие вопросы и затем сказали, что мы можем быть свободны.

Немецкий турист, оказавшийся свидетелем происшествия, услышал, как я назвал полицейским свое имя. Я уже собирался сесть в машину и уехать, когда он подошел и сказал, что хотел бы купить мой автомобиль и впоследствии подарить своей жене в Германии. Если я решу его продать, не мог бы я связаться с ним? Автомобиль его интересует потому, что на нем ездил известный кинорежиссер, снявший «Сладкую жизнь». «Хорошо, – сказал я. – Я согласен продать его прямо сейчас».

Мы заключили договор на глазах у многочисленных зевак. Обменялись визитками. Я назвал цену. Все было сделано, оставалось только взять чек и отдать ему ключи.

Но я подумал: что скажет Джульетта, узнав, что я взял чек на такую сумму у совершенно незнакомого человека.

Автомобиль стоил в то время рекордную цену. Помимо себестоимости, он имел дополнительную стоимость – как автомобиль, принадлежащий знаменитости. Но я всегда был плохим бизнесменом, я и сейчас таким остался; тем более, что мне хотелось избавиться от автомобиля как можно скорее. Я запросил очень низкую цену. Меньше, чем сам заплатил – словно мой красавец-автомобиль был виновен в случившемся. Я просил меньше рыночной стоимости, как будто он сделал нечто постыдное.

Мне казалось, будет правильно, если автомобиль отправится на родину, в Германию. На следующий день немец передал мне деньги, а я отдал ему ключи. После этого я не водил больше машин. Это происшествие я воспринял как знак свыше. И никогда не дотрагивался до руля.

Я хорошо ездил на велосипеде и пользовался этим, живя во Фреджене. Никто не понимал, почему я не сажусь больше за руль. Меня называли суеверным. Через какое-то время происшествие забылось, и все стали думать, что я просто не умею водить. В Риме намного больше, чем в США, таких людей: некоторым это не по карману, другие росли в войну, а кое-кто просто не хочет держать автомобиль в таком городе, как Рим. Думаю, в Нью-Йорке то же самое: проще обходиться без автомобиля, тогда нет и проблем с парковкой. Нет машины – нет необходимости охранять ее от угонщиков. Я понял, что мне Доставляет удовольствие– ездить на автомобиле, а не водить.

Я люблю, когда сознание свободно от забот. С годами мои мысли уносятся все дальше, и мне не нравится сосредоточиваться на вождении. Я люблю жить в мире воображения, где нет автомобильных «пробок».

Теперь я могу болтать с приятелем, сидя на заднем сидении. А если еду один, всегда сажусь рядом с шофером. Обожаю ездить в такси. Это для меня наслаждение. Таксисты – интересный народ. Я многое узнаю от них. Они учат меня снимать кино.

Всегда находится кто-нибудь, кто согласен меня везти. Если я попал под дождь, не могу поймать такси и автобуса долго нет, я выхожу на проезжую часть и стараюсь встретиться глазами с каким-нибудь водителем, кто выглядит подобрее. И делаю вид, что с ним знаком. Иногда так и бывает, но чаще они сами узнают меня. Когда автомобиль останавливается, я притворяюсь, что ошибся, но обязательно представляюсь, стараясь четче произносить фамилию. Меня почти всегда подвозят. Иногда даже меняют направление, едут в противоположную сторону, чтобы доставить меня до самых дверей моего дома. Наверное, это потому, что у римлян добрые сердца. Но это и еще одно из преимуществ профессии кинорежиссера.

Отправляясь в дальнее путешествие, я заказываю автомобиль с шофером. Со дня того несчастного случая у меня ни разу не возникало желания сесть за руль. Тот случай изменил меня. Я понял, как все хрупко в этой жизни.

Часть третья

Глава 14. Легенда и малый экран

Слава и легенда – не одно и то же. Обладая славой, работать легче; чувствуя на своих плечах бремя легенды – невозможно.

Поскольку смысл моей жизни в работе, единственное, к чему я всегда стремился, – это работать; а для активно работающего режиссера ореол легенды – не столь подспорье, сколь препятствие.

В легенду входишь постепенно, почти как стареешь. Ею становишься не за день, не за год; этот момент наступает незаметно для тебя самого, как и тот, когда со всей очевидностью открывается: твой последний фильм уже снят и тебя отправили на отдых.

Стало уже традицией поминать великие картины, некогда созданные Феллини, при этом не слишком торопясь увидеть те, какие я снимаю теперь. Вообще о феллиниевских фильмах говорилось слишком много; о них разглагольствовали даже те, кто ни одного из них не видел. В итоге я стал напоминать статуи, пальцы ног которых любил щекотать, проходя по улицам. Знаменитому режиссеру позволено не всегда достигать успеха. Легенду убивают избытком анализа.

Я не раз подчеркивал, что никогда не делаю фильмов с моралью. Это, разумеется, не значит, что мне нечего ими сказать. Даже до меня долетают сигналы, сходящие с уст моих персонажей – только не перед съемками, а в их процессе. Так, Казанова поведал мне: «Самое страшное – это отсутствие любви».

В Дональде Сазерленде не было ничего от его реального прототипа. Меня это устраивало. Латинский любовник был мне ни к чему. Я вдосталь насмотрелся на портреты Казано-вы. Прочел то, что он писал. Я должен был знать о нем все, но стремился к тому, чтобы это знание не слишком повлияло на мое изначальное представление о моем персонаже. Я снабдил Дональда чужим носом, чужим подбородком, вдобавок сбрил половину его волос. Безропотно переносивший часами длившиеся манипуляции гримера, он болезненно вздрогнул, узнав, что с частью шевелюры ему придется расстаться, однако не вымолвил ни слова протеста. Казанова – манекен. У живого мужчины должна быть хоть капля заботы о том, что почувствует женщина в его объятьях. А он всецело поглощен секретами собственного сексуального мастерства, по сути механического, как та птица-метроном, которую он всюду за собой таскает. Поскольку Казанова виделся мне манекеном, казалось совершенно естественным, что и влюбиться он должен в механическую куклу – собственный идеал женщины. Моя детская одержимость кукольным театром, мой опыт кукловода в «Казакове», на мой взгляд, более очевиден, нежели в любой другой из моих лент. Добавлю, что я и сам был заворожен длительным пребыванием рядом с моим героем. Я всегда стремился, сколь возможно, оказаться «внутри» каждого снимаемого фильма. Окунаясь в тот или иной из них, я открывал глубины, проникнуть в которые иначе просто не дано. Мне постоянно задавали вопрос: «Почему вы не снимете еще одну «Сладкую жизнь»!» Так вот: так я и поступил. «Казанова» стал «Сладкой жизнью», опрокинутой в канун девятнадцатого века, только никто этого не заметил.

У телевидения – бесчисленные возможности. Его недуги кроются не в особенностях технологии; они – в людях, составляющих программы и эти программы смотрящих. Мне доводилось видеть телепрограммы, внушавшие подлинное уважение. Вот, допустим, «Маппетс» – чудесные куклы, восхитительные персонажи. Они чем-то напоминают кукол, которых я делал в детстве. В них прямое продолжение традиции великих экранных комиков прошлого – таких, как братья Маркс, Мэй Уэст, Лаурел и Харди. Мисс Пигги – конечно же, сегодняшняя Мэй Уэст, а Кермит – наследник Стэна Лаурела или Харри Лэнгдона. Поработать с «Маппетс» было бы чистым удовольствием, не иначе. Меня снедает ненасытный интерес к лицам, а у них лица незабываемые, и вообще они – замечательная команда, подлинно самобытная. Жаль, мне не довелось познакомиться с ними в пору, когда я руководил своим кукольным театром; правда, в те давние времена «Маппетс» еще на свет не появились, да и откуда им знать, где находится Римини…

Телевидение дает возможность сделать то, что, быть может, не удастся сделать в кино, и притом сделать это быстрее. Время от времени я люблю что-нибудь снять для итальянского телевидения, ибо меня тянет заняться чем-нибудь другим и скорее получить удовольствие. Это очень подпитывает. Такого рода спонтанное удовлетворение подчас стоит большего, чем то, чего ждешь слишком долго. Оно дает уверенность в собственных силах, укрепляя духом для грядущих баталий.

С моей точки зрения, телевидение – нечто принципиально иное, нежели кинематограф. Когда люди собираются в кинозале, там воцаряется сакральная аура зрелища. Не то – на телевидении: оно настигает тебя дома, когда твои защитные реакции дремлют. Вторжение вашего фильма в дом с экрана телевизора чем-то напоминает игру на чужом поле: вся торжественность момента, все благоговейное молчание куда-то улетучиваются. Бросьте взгляд на публику: она в неглиже и набивает себе желудки. Даже когда предстоит обсуждение моих телеработ, я бываю настроен иначе, нежели готовясь говорить о своих кинолентах. Ведь то, что должно быть увидено сквозь маленькое «окошечко», по определению не должно вызвать у вас непреодолимого желания сняться с места и отправиться в кино. Телевизионной продукции органически не присуща магия кинозрелища. Но я горжусь тем, что сделал для телевидения, ибо добился максимума, работая в сфере столь важной, что не сотрудничать с ней нельзя. Игнорировать телевидение попросту невозможно: столь значима его роль в формировании образа мыслей наших современников. В то же время я не стал бы утверждать, что в телефильмах моя индивидуальность выразилась так же прямо и непосредственно, как в моих кинолентах. Фильмы, снятые для кино, – мои дети. Фильмы для телевидения, скорее, племянники и племянницы.

«Репетиция оркестра» – не просто лента об оркестровой репетиции, хотя, разумеется, последнее в центре ее сюжета. В ней обрисована ситуация, складывающаяся в любой группе людей, объединенных некой общей задачей, но при этом воспринимающей ее решение каждый по-своему – как, допустим, на спортивной арене, в операционной или даже на съемочной площадке. Раскрывая такую ситуацию, я привнес в нее кое-что из моего опыта кинорежиссера.

Собираясь на репетицию, оркестранты приносят в зал не только свои музыкальные инструменты; им никуда не уйти от собственных характеров, личных проблем, болячек, сварливых голосов жен или любовниц, надсадно звенящих в ушах, да что там: хотя бы от выматывающей душу лихорадки римского уличного движения. При этом кто-то из них присутствует в репетиционном зале лишь номинально – телом и орудием своего ремесла, кто-то – чувством профессиональной гордости, а немногие и подавно – телом и душою.

Вид музыкальных инструментов странен и разнороден: достаточно сравнить вытянутый, неуклюжий фагот с тонкой, по-русалочьи изящной флейтой (а ведь им часто приходится сидеть бок о бок друг с другом), или с грациозной арфой, одиноко возвышающейся в сторонке подобно плакучей иве, или со зловещей тубой, кольцами свернувшейся в углу, как спящий питон, или с женственной виолончелью.

Невозможно поверить, что наступит момент, и это немыслимое сочетание несочетаемого – людей, дерева, металла, – слившись воедино, воплотится в нечто высокое и неповторимое: в стихию музыки. Я был так потрясен этим рождением гармонии из хаоса и шума, что меня осенило: ведь эта ситуация – не что иное как метафора общества, где самовыражение возможно лишь в рамках того или иного ансамбля.

Долгое время мне хотелось сделать небольшую документальную ленту, в которой я смог бы выразить неподдельное чувство восхищения этим чудом, ленту, которая оставляла бы зрителя с успокоительным ощущением того, что, и не утрачивая собственной индивидуальности, можно сделать вместе нечто полезное и осмысленное. Оптимальной средой действия мне показался именно оркестр.

Работа над этим фильмом началась в 1978 году, когда другие проекты («Путешествие Дж. Масторны» и «Город женщин») оказались отодвинуты в сторону под грузом бесконечно скучных и невоодушевляющих переговоров о финансировании.

Должен сознаться: мое собственное отношение к музыке неоднозначно, оно сводится к чисто защитной реакции. Я постоянно ловлю себя на том, что пытаюсь инстинктивно укрыться от нее. Не бываю ни в опере, ни на концертах. Если вы скажете, например, что Паваротти выступает не в «Набук-ко», а, допустим, в «Оссо Букко», с меня, не ровен час, станется вам поверить, хотя в последние годы, замечу справедливости ради, я и пришел к осознанию величия Верди и итальянской оперы.

Поскольку музыка обладает коварным свойством исподволь кондиционировать слушателя, я предпочитаю оказываться в этой роли строго по выбору (кстати, так же обстоит с моей работой). Ведь она – нечто слишком серьезное, чтобы сводить ее к уровню побочного шумового эффекта. Когда я, к примеру, захожу в ресторан или в квартиру, где она льется из динамика, я со всей обходительностью, на какую способен, прошу отключить его – тем же тоном, каким прошу не курить в закрытом помещении. Мне невыносимо быть пассивным слушателем, пассивным курильщиком, пассивным чем бы то ни было. Не понимаю, как люди могут есть, пить, обмениваться мнениями, вести машину, читать, даже заниматься любовью под музыку. Представьте только: вам приходится быстрее жевать, чтобы не выпасть из заданного ритма! И ведь положение неуклонно ухудшается. Непрошеная музыка становится таким же бедствием, как загрязнение воздуха. В Нью-Йорке музыка доставала меня в телефонной трубке, в кабине лифта, даже в туалете – едва ли не последнем месте, где можно найти пассивного слушателя.

Возможность сделать такого рода небольшую документальную ленту представилась на итальянском телевидении. Условием было делать ее в телевизионном формате. Причлось как бы запихать проблему в маленькую коробочку. Бюджет фильма составляли семьсот тысяч долларов – сумма, половину которой, как мне объявили, готова была предоставить некая германская компания. Все связанное с художественным решением оставлялось на мое усмотрение. Такое обличие принял змей-искуситель.

Были, разумеется, и ограничения. Меня поставили в известность, что в фильме должен преобладать крупный план; фильм не должен идти дольше восьмидесяти минут; в фильме не должно быть обнаженной натуры. Что еще, спрашивается, нужно знать режиссеру?

Перспективная аудитория художника на телевидении сводится к одному или нескольким людям, чьи глаза устремлены на экран. Их реакция не столь предсказуема, как обобщенная, обусловленная аурой затемненного зала реакция зрителей кинотеатра. Поэтому телефильм сродни скорее одностороннему разговору, нежели речи, с которой выступаешь перед зрительным залом.

Как бы то ни было, в моем случае решимость работать для малого экрана была сильнее моральных, технических или художественных ограничений. Ранее мне довелось сделать два телефильма: «Дневник режиссера» и «Клоуны», и каждый раз это значило вступить в мир бессвязных, прерывистых образов. Вновь окунуться в пестрый калейдоскоп разноцветных картинок, какими телевидение переполняет наши умы каждую секунду дня и ночи, – о, на это было нелегко согласиться! Телевидение коварно искушает нас, стирая все приметы реального, как бы предлагая нам адаптироваться к мнимому, альтернативному, искусственному миру. Хуже того: нас снедает желание приспособиться к этому миру, приняв его за реальный. Телевидение и телеаудитория кажутся мне парой зеркал, поставленных одно против другого; в обоих маячит отображение бесконечной, однообразной бездны. Верим мы тому, что видим, или видим то, чему верим – вот вопрос, который мы принуждены вновь и вновь задавать себе.

Любопытно, к каким бы ухищрениям мне пришлось прибегать, дабы объяснить феномен телевидения страннику во времени, прибывшему из прошлого. Боюсь, от такой дипломатической миссии я предпочел бы отказаться.

Ахиллесова пята телевидения – не посредничество, а посредственность. Само изобретение великолепно, потенциал его безграничен, но способ эксплуатации чудовищен. Я взялся за этот проект в убеждении, что хуже того, что делается вокруг, сработать невозможно. Кроме того, мой внутренний голос твердил мне: «Это может быть небезынтересно». В итоге все оказалось куда менее страшно, чем Дантов «Ад». Работать над «Репетицией оркестра» во многих отношениях было легче, чем над другими фильмами. На телевидении в моем распоряжении был куда более динамичный, легче управляемый и не столь гигантский производственный механизм, как в кино.

Как ни странно, работая на телевидении, я меньше ощущал отягощающее бремя ответственности. А благодаря этому мог видеть проект насквозь – причем на удивление свежим и непосредственным взглядом. В довершение всего, сами ограничения, налагаемые телевизионными технологиями, сослужили мне добрую службу: я был в силах гораздо лучше, чем в любом из моих киношных проектов, представить себе все произведение – с первого кадра до последнего. В остальном же не могу сказать, что делал что-либо иначе, нежели раньше или позже. Проще говоря, постоянно имея в виду указанные ограничения и мизерность бюджета, я делал свое дело: рассказывал историю. То есть следовал своему естественному тяготению к чудесному, преувеличенному, фантастичному и, как всегда, воплощал то, что представлялось тревожащим или таинственным видением жизни.

Работа началась с разговора с оркестрантами в моем любимом ресторане «Чезарина»; хотя бы поэтому все предприятие нельзя было счесть полной неудачей. Пусть даже эта встреча не даст мне слишком много духовной пищи, на земную грех сетовать. Как выяснилось, самое ценное, что привнесли в наше общение музыканты, – то, как они просветили меня по части подтрунивания друг над другом в процессе работы. Тру-Дясь каждый у своего пульта, – они ощущают потребность в Разрядке; иначе лежащего на их плечах груза просто не вы-Держать. Мало что из их заразительных шуток и фокусов мне Удалось перенести на экран, но от одного я все же не смог Удержаться: я имею в виду фокус с презервативом, всунутым в Раструб трубы и раздувающимся, как детский шарик.

Для «Репетиции оркестра» мне пришлось попросить Нино Роту написать музыку заблаговременно; как правило, я этого не делаю, но в сложившихся обстоятельствах это было неизбежно. Я также попросил его написать грамотную, но не слишком оригинальную партитуру – и он, как всегда, прекрасно понял, что мне требуется. Само собой, я не говорил ему: «Напиши, дескать, что Бог на душу положит», – но в этом фильме музыка не более чем предмет реквизита. Она – как то пианино, что Лаурел и Харди без устали тащат вверх по длинному лестничному пролету. Сцена из числа тех, какую ни в одном фильме не забудешь.

Как раз в то время, когда я собирался снимать «Репетицию оркестра», в окружающем мире произошло нечто кошмарное: доморощенные «красные бригады» похитили и убили Альдо Моро, премьер-министра и моего знакомого. Терроризм – из области той неприемлемой, немыслимой реальности, постичь которую я неспособен. Раздумывая о нем, теряешься в догадках. Как можно застрелить кого-то, кого не знаешь, а затем с сознанием содеянного провести остаток земного срока? Что за бесы в тебя вселяются? В военное время подавляющим большинством людей овладевает коллективное безумие. На меня самого смутно повлияло мое мимолетное знакомство с войной. И вот «война» из обычного слова претворилась в реальность – в то, что не просто выговариваешь языком, а ощущаешь всем нутром.