Текст книги "Я вспоминаю..."

Автор книги: Федерико Феллини

Соавторы: Шарлотта Чандлер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Федерико Феллини и Шарлотта Чандлер Я вспоминаю…

I, Fellini by Charlotte Chandler

1994 by B.A.Herbig Verlagsbuchhandlung gmbH, Munich

Издательство «ВАГРИУС», 2005

В.Бернацкая, перевод (Главы 1-13)

Н.Пальцев, перевод (Главы 14–23, Послесловие), 2002

Мне вспоминается возвращение с похорон Любича. Мы шли с Уилли Уайлером. Невозможно было представить себе мир без Любича. Я вымолвил: «Любича больше нет». А Уилли добавил: «Хуже. Не будет больше фильмов Любича».

Теперь не будет больше фильмов Феллини.

Я познакомился с его картинами раньше, чем с ним самим. Как режиссера я открыл его после «Дороги». Тогда его сразу заметили; его жену, которая там прекрасно сыграла, конечно, тоже заметили. А после «Сладкой жизни» я узнал его и лично. Я находился в Риме, и Феллини пригласил меня на ланч в ресторанчик, что в пяти минутах ходьбы от киностудии. Там по столам разгуливали цыплята.

– Смотри, – сказал он, указывая на цыплят, – здесь все самое свежее.

Я сказал, что хотел бы поверить ему на слово. Он попросил принести яйца.

– Попробуй, – сказал он, протягивая яйцо. – Оно еще теплое…

Омлет я заказывать все же не стал…

Я встретился с ним снова после выхода на экраны фильма «8 1/2». Мы опять отправились в тот же самый ресторанчик. В этот раз там тоже разгуливали цыплята, но, думаю, уже другие.

Он знал толк в еде. И был в этом истинным итальянцем. Я всегда наслаждался, слушая его рассказы о женщинах, сексе, любви и страсти. Порой он бывал очень остроумным. И еще ему нравилось Локировать собеседника. Мы болтали, легко перескакивая с одного предмета на другой. Оба мы напоминали двух бывалых морских волков. Сам я тоже попадал частенько в передряги.

У нас было сходное прошлое. Он был журналистом, и я был Журналистом. Оба начинали карьеру в кино, беря интервью у кинозвезд и режиссеров. Кстати, я писал для той же самой газеты, что и Эрих Мария Ремарк. И Феллини, и я стали режиссерами, чтобы, подобно Престону Стерджесу, самим воплотить в жизнь наши сценарии. «Сладкая жизнь» не только о Риме, как и «Сансет бульвар» не об одном Голливуде.

И у меня, и у него были напарники. Со мной в течение пятнадцати лет работал Чарльз Брэккет, и в течение двадцати пяти – И. А. Л. Даймонд. А это означает, что вы всегда должны быть готовы выслушать другого человека и с вниманием отнестись к тому, что он говорит, даже если это вам и не пригодится. Вам нужен человек, которого бы вы уважали; и лучше всего, если он не будет похож на вас: нужно слышать возражения, а не постоянно вещать самому. Истина рождается в споре.

Так же, как и я, он любил искусство, у него был глаз художника. Разница между нами была в том, что у него был талант живописца, а я не умел ни рисовать, ни лепить – только восхищаться.

И еще одно различие: я предпочитаю работать с профессиональными актерами, а он – с людьми, ничего не знающими о кино; я сначала долго готовлюсь, а потом быстро снимаю, понимая, что энергия актера тратится с каждым новым дублем, а он любил делать многочисленные варианты, многие из которых впоследствии не входили в фильм.

Больше всего я люблю у Феллини бесподобные «Ночи Кабирии».

Камера в фильмах Феллини всегда находится в нужном месте – именно там, где должна быть. И, что еще важнее, вы никогда ее не замечаете, как не замечаете и его режиссерскую работу. Он никогда не отвлекает внимание зрителей от основной истории, которую рассказывает. Я так же, как и Федерико, хожу в кино, чтобы развлечься, и мне не нравится, если в картине постоянно чувствуется присутствие режиссера.

Если бы в его фильмах говорили на английском, а не на итальянском, он был бы более знаменит. Даже его поражения были великими. Удивительно, как часто его фильмы коммерчески проваливались, и все же у него всегда появлялся шанс вновь приняться за работу. В этом преимущество работы в Италии – в Америке такое невозможно., Он был простодушным человеком. И оставался таким всегда, даже когда никто не хотел вкладывать деньги в его фильмы. Ни у него, ни у меня никогда не было возможностей Спилберга. Когда зарабатываешь фильмами столько денег, можешь делать, что хочешь!

Повсюду, куда бы мы ни ездили, люди спрашивали у нас одно и то же: «Мистер Уайлдер, когда мы увидим ваш новый фильм?», «Мистер Феллини, когда мы увидим ваш новый фильм?» И каждый из нас мог ответить только одно: «Как получится… если появится шанс».

Невозможно не узнать фильм Феллини. У него неповторимый собственный стиль. Есть вещи, которым нельзя научить. Они даются или не даются при рождении. Он был гениальным клоуном с уникальным, великим взглядом на вещи. В обществе Феллини вы всегда знали, что находитесь с ним, а не с кем-то другим. У него была собственная орбита. Когда умирает такой человек, как Феллини, он не может оставить своим последователям некий творческий рецепт, потому что его нет. Все, что он делал, идет прямо из сердца. Люди будут изучать и анализировать его фильмы, будут пытаться подражать ему; возможно, кому-то это удастся лучше других, и про его фильм скажут: «Смотрите, как похоже на Феллини!»

Да, всего лишь похоже. Настоящее искусство – это когда не можешь передать свой творческий рецепт.

Билли Уайдлер

Предисловие

Жизнь Феллини ярче даже его фантазий. Он запечатлел для нас эти фантазии на пленке – богатое наследие. По словам Феллини, девизом всей его жизни было: «Вымысел – единственная реальность». Его всегда интересовало: «Конечно ли наше подсознание? Есть ли предел фантазии?»

«Я вспоминаю…» – запись рассказов режиссера на протяжении нашего четырнадцатилетнего знакомства, которое началось весной 1980 года, когда мы впервые встретились в Риме; последняя запись сделана осенью 1993 года, за несколько недель до его смерти. Можно сказать, что книга эта не столько написана, сколько наговорена.

Многое он рассказывал во время наших совместных трапез в ресторане или в кафе; иногда разговор проходил в движущемся автомобиле. Такие ситуации подстегивали Феллини, раскрывая его открытый, ясный характер.

– Когда ты будешь окончательно оформлять свою книгу, – сказал он как-то раз, – твой издатель обеспечит нас автомобилем с шофером?

– Надеюсь, – ответила я.

– Я тебе столько всего наговорил. Если когда-нибудь захочу узнать, что чувствовал в то или иное время, расспрошу тебя. Всегда проще вспомнить событие, чем свои переживания. И вообще никто не помнит свою жизнь в точной хронологической последовательности, не помнит, как именно все происходило, что было самым главным, и даже, что казалось тогда главным. Мы не в состоянии контролировать наши воспоминания. Мы не властны над ними. Они властны над нами.

Ты умеешь слушать, и иногда я сам узнаю о себе нечто новое из моих рассказов. Я никогда сознательно не говорил тебе неправды, потому что ты веришь мне. Нельзя лгать человеку, который верит всему, что ты говоришь.

Себе же я могу лгать, что частенько и делаю…

Феллини признавал, что сам отчасти виноват в своей репутации человека, который не всегда держит слово, хотя в отношениях со мною такого не было: он никогда не нарушал обещаний. Желая подчеркнуть, что относится серьезно к тому, что я предлагаю, он всегда говорил: «Клянусь!» Каждый раз, соглашаясь на что-то, к чему относился без особого энтузиазма, Феллини говорил: «Клянусь!» – эта шутливая фраза означала: все будет сделано. Она стала у нас чем-то вроде пароля; уходя и видя, что я гляжу ему вслед, он поднимал правую руку, как бы говоря: «Клянусь!»

В каком-то смысле Феллини был и интервьюером, и интервьюируемым, а я – просто свидетелем происходящего. Словесное выражение живущих в его сознании образов – результат бесед, а не формальных интервью. Я никогда не задавала вопросов: ведь вопросы подсказывают ответы и определяют предмет беседы. В беседах Феллини раскрывал себя не только как публичный человек, но и как частное лицо. Ему нравились слова Билли Уайлдера: «Доверяй своим инстинктам, тогда ошибки будут только твоими. Инстинкт скорее приведет к истине, чем разум».

Названия он ощущал как ограничения. «Никогда не надо в начале работы думать о названии, только – в конце, и оно должно как можно точнее отражать содержание. Если с самого начала ограничить себя названием, то найдешь только то, что ищешь, а не то, что по-настоящему интересно. Приступать к работе надо с открытым сознанием. Название тут не помощник – оно просто потащит тебя за собой».

Феллини был художником и делился своим уникальным видением и ни на что не похожими фантазиями со всеми нами. Он говорил: «Фильмы – это подвижные картины», считая, что его ленты взяли больше от живописи, чем от литературы. Иногда я пытаюсь посмотреть на что-нибудь глазами Феллини и надеюсь, что с помощью такого приема мне удается увидеть немного больше и немного лучше.

– У меня только одна жизнь, и я рассказал ее тебе, – сказал он. – Это моя последняя исповедь, потому что больше мне нечего сказать.

Книга «Я вспоминаю…» делится на три части:

1. «Федерико» – рассказ о мальчике и юноше, на которого оказал большое влияние цирк и особенно клоуны, а также кинотеатр «Фульгор», где шли голливудские фильмы и американские комиксы, откуда он черпал свое представление о мире. Уехав в Рим, он захватил с собой свой Римини; там он поначалу писал статьи и рисовал карикатуры для газет, потом перешел работать на радио, затем стал сценаристом и наконец режиссером. В Риме он встретил женщину, которая стала не только его постоянной спутницей, но и главной героиней его фильмов и его жизни.

2. «Федерико Феллини» – рассказ о том, как влюбленный в кино и ставший режиссером человек находит свою жизненную цель.

3. «Феллини»– миф, сложившийся на протяжении его жизни и сделавший Феллини более знаменитым, чем сами фильмы, принесшие ему славу. «В духе Феллини» – это словосочетание знакомо даже тем людям, которые никогда не видели ни одной его картины.

Главный герой каждого фильма Феллини – тот, кто редко появляется на экране, но тем не менее всегда там присутствует: сам Феллини. Он – звезда всех своих картин. В жизни он был бесконечно обаятельным человеком. Он вспоминается мне внимательным и великодушным, никогда не забывающим поблагодарить меня за компанию после обеда, за потраченное на него время, словом, за все, что сам мне дарил. Он часто говорил, что человек живет, пока живы люди, которые помнят и любят его. Я тоже в это верю. Однако больше личного бессмертия его беспокоило, как долго будут жить его фильмы.

Родился Федерико Феллини в итальянском городе Римини 20 января 1920 года…

Шарлотта Чандлер

Часть первая

Глава 1. Фантазии – единственная реальность

Я не мог быть никем другим. Это я точно знаю. Каждый живет в собственном вымышленном мире, но большинство людей этого не понимает. Никто не знает подлинного мира. Каждый называет Истиной свои личные фантазии. Я отличаюсь тем, что знаю: я живу в мире грез. Мне это нравится, и я не терплю, когда мне в этом мешают.

Я рос не единственным ребенком в семье и все же был одинок. У меня был младший брат, которого я очень любил; он был почти моим ровесником; и еще младшая сестра, но кроме родителей и дома у меня с ними мало общего.

Некоторые плачут в душе. Другие смеются в душе. Есть и такие, что и не плачут, и не смеются на людях. Я всегда старался скрывать свои чувства. Я с удовольствием повеселюсь и посмеюсь в компании, но ни с кем не разделю свои печали или страхи.

Быть одиноким означает быть самим собою, ведь тогда ты можешь свободно развиваться, ни на кого не оглядываясь. Полное одиночество – редкое состояние, а способность переносить одиночество встречается и того реже. Я всегда завидовал людям, обладающим самодостаточностью: только она дает независимость; все утверждают, что нуждаются в свободе, но на самом деле боятся ее. Больше всего на свете люди боятся одиночества. Оставшись одни, они уже через несколько минут ищут общества – любого, только чтобы заполнить пустоту. Они боятся молчания, того молчания, когда находишься наедине со своими мыслями, ВеДя нескончаемый внутренний монолог. Ведь тогда придется полюбить собственное общество. Но здесь есть и свое преимущество: тебе не нужно ломать себя, чтобы приспособиться к идеям чужих людей или чтобы просто им/ угодить.

Я обожаю людей, которые живут, не задумываясь о будущем, которые совершают безумства, умеют безрассудно любить и ненавидеть. Я любуюсь простым, искренним чувством и преклоняюсь перед поступками, в которых нет страха перед последствиями. Сам я так и не научился терять голову. И всегда сурово сужу себя.

У меня сохранились воспоминания о самых ранних годах жизни; они навсегда со мною, хотя со временем становятся все туманнее. Некоторые уже невозможно передать в словах, они живут в моем сознании только как образы. Часто я даже не уверен, было ли это на самом деле. С течением времени я все менее понимаю, действительно ли это мои воспоминания или чьи-то еще, просто присвоенные мною, как это иногда бывает. Мои сны настолько реальные, что годы спустя я задаю себе вопрос: «Происходило ли все это со мною на самом деле или только приснилось?» Я знаю лишь, что эти воспоминания заявляют на меня права и, пока я жив, они мои. Тех людей, которые могли бы подтвердить их достоверность, уже нет на этом свете, и даже будь они живы, – возможно, помнили бы эти события по-другому, потому что на свете нет такой вещи как объективная память.

Глава 2. В цирке меня ждали

Одно из самых ярких воспоминаний детства – куклы, которые в те годы были мне ближе окружавших меня людей. Наверное, поэтому и память о них ярче, чем о живых людях.

Я начал делать кукол лет в девять и тогда же стал разыгрывать спектакли. Персонажей для своего кукольного представления я рисовал – туловища у них были из картона, а головы я лепил из глины. Напротив нашего дома жил скульптор; увидев моих кукол, он похвалил их и сказал, что у меня есть талант. Это вдохновило меня на дальнейшую работу. Очень важно получить одобрение на первых порах, особенно, если это не общие слова, а нечто вполне конкретное. Скульптор научил меня делать головки из гипса. Я был не только постановщиком спектаклей, но и играл в них все роли. Думаю, именно это помогло мне впоследствии создать свой режиссерский стиль, при котором я сам показывал актерам, каким вижу тот или иной персонаж. Естественно, я был и драматургом.

Когда мне было семь лет, родители впервые повели меня в цирк. Меня потрясли клоуны. Я не понимал, кто они – животные или духи? Смешными я их не находил.

У меня было странное чувство, что меня здесь ждали.

В ту ночь и во многие последующие на протяжении ряда лет мне снился цирк. В этих снах мне казалось, что я нашел свой дом. И там всегда был слон.

Тогда я еще не знал, что вся моя жизнь пройдет в цирке – киноцирке.

Из детства в мою жизнь пришли два героя: одна – моя бабушка; другой – клоун.

На утро после первого посещения цирка я встретил одного из клоунов у фонтана на площади, он был одет так же, как и на представлении. Меня это нисколько не удивило. Я не сомневался, что он всегда носит клоунский костюм.

Это был Пьеро. Его маска меня не пугала. Я уже и тогда понимал, что мы с ним люди одной крови. Его равнодушие к условностям было мне по душе. Тщательно продуманная убогость наряда сокрушала внушаемые мне матерью представления о приличиях. В такой одежде нельзя было пойти в школу и уж тем более в церковь.

Я всегда верил в предзнаменования. Думаю, они есть в жизни каждого человека, но не каждый обращает на них внимание. Я не пытался заговорить с Пьеро, может быть, потому, что боялся, не видение ли он, не призрак ли, который исчезнет, если к нему обратиться. К тому же я не знал, как нужно обращаться к клоуну. Не «Ваше» же «клоунское высочество»? Хотя для меня он был выше самого короля! Все это я только чувствовал, потому что никакими знаниями тогда не обладал. Много лет спустя, глядя на то место у фонтана, где стоял клоун, я прочувствовал ауру этого символа всей моей жизни – ведь он был словно вестник из будущего. Я ощутил исходящий от клоуна бесконечный оптимизм, и это взволновало меня. Казалось, его хранили сами Небеса.

Когда я впервые рассказывал, как убежал с цирком, моя история звучала достаточно скромно. С каждым очередным рассказом я набавлял возраст, в котором бежал из дома. Сначала я прибавлял месяцы, а потом и годы. Больше всего увеличивалось само мое пребывание в бегах. Это был рассказ не столько о действительно имевшем место факте, сколько о моих подспудных желаниях. После того, как за много лет эта история обросла массой вымышленных подробностей, она стала казаться мне более истинной, чем сама правда. Я так привык к этим преувеличениям, что они стали частью моих воспоминаний. А потом кто-то обокрал меня, сказав, что я все это выдумал. Есть такие люди. Я же не перестаю повторять, что, может, я и лгун, но намерения мои самые честные.

Однажды, возвращаясь из школы, я увидел, как по улицам Римини двигались цирковые повозки. Думаю, в то время мне было лет семь-восемь. Зрелище очаровало меня. Циркачи казались одной большой, дружной семьей. Они не пытались отослать меня домой, возможно, потому, что не знали, где он. Мне хотелось остаться в цирке на долгие месяцы, но я провел с циркачами всего несколько часов. Так случилось, что друг родителей заметил меня в цирковом окружении, изловил и притащил против моей воли домой. Но я успел вжиться в атмосферу цирка, впитал его аромат, который сохранил навсегда. С цирком у меня установилась нерушимая связь: я поговорил с клоуном, я мыл зебру. Много ли людей могут сказать про себя то же самое? Думаю, найдутся люди, которым удалось перемолвиться словечком с клоуном, хотя сразу я вам их не назову. А вот для того, чтобы отыскать счастливца, которому повезло хоть раз в жизни помыть зебру, потребуется отправиться в зоопарк. В тот памятный день работники цирка позволили мне помочь им вымыть больную зебру, которая была очень печальной. Мне сказали, что виной всему шоколадка, которую ей дал кто-то из посетителей.

Я никогда не забуду своего ощущения от прикосновения к зебре. Оно навсегда пребудет со мною. Тем более, что зебра была мокрой. Я вовсе не сентиментален, но, дотрагиваясь до нее, я ощущал это прикосновение не только рукой, но и сердцем.

Клоун, с которым я тогда познакомился, был первым из череды многих печальных клоунов, с кем меня свела жизнь. Но первый клоун– это всегда событие. Все клоуны, которых я знал, гордились своей профессией и понимали, что смешить людей – дело серьезное. Лично я всю жизнь бесконечно восхищаюсь теми, кто умеет рассмешить других. Мне это кажется очень трудным, но благодарным делом.

Тем памятным вечером, когда меня вернули домой, отчитали за долгое отсутствие, но особенно взволнованной мать не казалась. Не так уж надолго я задержался, чтобы это действительно стало событием.

Я пытался рассказать ей все, что со мною приключилось, Поделиться с нею моими необыкновенными переживаниями, сказать, какая удивительная на ощупь зебра, но вскоре заме чал, потому что понял: мать меня не слушает. Она никогда меня не слушала. Мать жила в собственном мире, прислушиваясь к своим мыслям, а может быть, внимая Богу.

Она сказала, что меня следует наказать, дабы в следующий раз неповадно было. Меня отправили спать без ужина. Я пошел к себе, но вскоре после того, как лег в кровать, дверь открылась, и в комнату вошла мать с подносом, полным еды. Поставив поднос рядом с кроватью, она молча удалилась. Вот такой урок я получил.

В дальнейшем, убегая с цирком, я знал, что всегда могу рассчитывать на поднос с едой у себя в комнате. Думаю, она это делала потому, что была рада моему возвращению.

Я никогда не прибегал к помощи будильника. Просто устанавливал внутренние часы. Спал я всегда мало и рано вставал. Еще ребенком просыпался раньше всех и лежал в кровати, не решаясь подняться, чтобы не разбудить остальных. Я лежал, пытаясь вспомнить свои сны. Со временем я все же стал вставать и бродил по спящему дому, узнавая о нем доселе неизвестные вещи. Это пребывание наедине с домом давало мне возможность узнать его ближе, интимнее, чем остальным членам семьи. Не обходилось и без синяков, которые я получал, натыкаясь в темноте на столы и стулья, ревниво стерегущие свою ночную независимость.

Очень рано я постиг смысл драмы. Мать постоянно упрекала меня то за одно, то за другое. Иногда я чего-то не делал, иногда, напротив, делал то, что не надо. Сейчас мне трудно вспомнить. Как правило, я был виноват и в том, и в другом. Поэтому я решил ее наказать. Я понимал, что, если мне будет плохо, она почувствует раскаяние.

Я стащил у нее темно-красную губную помаду и вымазался ею с головы до ног, желая создать видимость крови. В своем воображении я представлял, как она, вернувшись домой и увидев меня на полу, истекающего кровью, горько пожалеет о своих нападках.

Место я нашел подходящее – у основания лестницы. Пусть думает, что я разбился, скатившись по ступенькам. Лежать там было неудобно, а мать, как нарочно, задержалась. у меня затекла нога. Я поменял положение. Было томительно скучно. Я не мог понять, почему ее так долго нет.

Наконец я услышал скрип двери. Слава Богу! Но поступь была тяжелее, чем у матери, – и никакого стука каблучков.

Я услышал равнодушный голос толкнувшего меня дяди: «Ну-ка вставай и иди умывайся!»

Я был обижен. Унижен. И пошел смывать помаду.

С тех пор я разлюбил дядю. Никто из нас не вспоминал этот случай, но я знал, что мы оба его помним.

Моим детским идолом был Маленький Немо, герой американских комиксов, хотя тогда я не осознавал, что он американец. Я думал, что он такой же итальянец, как я. Ведь в итальянских комиксах он говорил по-итальянски.

Мне было, должно быть, пять или шесть лет, когда я впервые увидел Маленького Немо. Я не мог поверить своим глазам! Какое открытие! Мальчик вроде меня делал такие удивительные вещи. Он потряс мое воображение. Иногда он был таким огромным, что ему приходилось демонстрировать чудеса осторожности, перешагивая через высокие здания; а иногда – таким маленьким, что казался карликом рядом с цветком и мог стать легкой добычей для огромных на его фоне насекомых.

А какие удивительные люди сопровождали его! Других таких я не видел в комиксах! Зулус в полицейской форме, не выпуская изо рта сигару, говорил на каком-то диковинном языке, который почему-то понимали все персонажи; однако взрослые, читавшие мне комикс, не могли ни слова перевести. Там были клоуны, которые каким-то необъяснимым образом обрели большую власть и вес в обществе – меня это, впрочем, ничуть не удивляло; великаны, так широко раскрывавшие рты, что, скользнув по огромному языку, можно было бы основательно рассмотреть пещеру-глотку; динозавры, из-за которых возникали транспортные пробки; перевернутые комнаты, в которых нужно было ходить по потолку; удлинение люди, пытающиеся обрести прежнюю форму, – вот такие поразительные вещи, и все великолепно нарисованные – именно так я мечтал научиться рисовать.

Рисовал я всегда – сколько себя помню. Я срисовывал картинки из комиксов, но у меня не получался тот сериал, в котором действовал Маленький Немо. Не хватало живописного мастерства. Слишком много там было деталей; и костюмы, и интерьер были тщательно выписаны, и, как я ни старался, у меня ничего не выходило. Позже я узнал, что рисовавший этот комикс художник по имени Уинзор Маккей был первооткрывателем и в кино. Задолго до Уолта Диснея он создал первые анимационные фильмы. На самом деле его рисунки о Маленьком Немо были чем-то вроде такого фильма, который я очень хотел бы посмотреть. А «Динозавра Джерти» я и правда видел. Он также рисовал анимационные новости, вроде погружения «Лузитании». Влияние, которое оказал на меня фантастический рисунок этого корабля, ощущается в «Амаркорде». «Рекс», океанский лайнер Муссолини, тоже производил на меня впечатление, но тот, что нарисовал Уинзор Маккей, все же больше. Не думаю, что много людей помнят о Маккее сегодня.

В конце каждого воскресного комикса Маленький Немо садился в кровати, понимая, что все случившееся ему приснилось. Если сон был хорошим, он горевал, что проснулся, если страшным – радовался. В детстве, засыпая, я всякий раз надеялся, что мне приснится сон, похожий на те, что видел Маленький Немо. Иногда такое случалось. Думаю, Маленький Немо оказал большое влияние на мои сны. Нет, мне не снились его сны, мне снились мои. Но его сны ясно говорили, что возможности сновидений бесконечны: их можно изучать всю оставшуюся жизнь. Все начинается с веры в возможность чего-то. Мне также нравились Попай [1]1
  Персонаж комиксов и мультфильмов, пучеглазый морячок; когда съедал банку консервированного шпината, превращался в силача. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, – прим. пер.)


[Закрыть]и Олив Ойл, и восхитительные «изобретения» Руба Голдберга [2]2
  Голдберг, Рубен (1883–1970) – карикатурист. Известен своими карикатурами, в которых выдуманные им сложные изобретения выполняют примитивные и никому не нужные операции.


[Закрыть]которые выполняли совершенно бессмысленные операции чрезвычайно сложным образом. Был еще Веселый Хулиган [3]3
  Персонаж комиксов (1900–1932) художника Ф. Оппера; незадачливый американец, бродяга и пьяница.


[Закрыть], носивший консервную банку вместо шляпы. Теперь уже не делают таких комиксов. Хотелось бы мне знать их создателей. Не будь я режиссером, стал бы рисовать комиксы.

Мать тоже любила рисовать разные картинки. Она делала это потихоньку от всех, когда я был еще маленьким. Именно она научила меня рисовать карандашами, а позже – пастелью. По ее рассказам, я, пока разобрался, что к чему, с упоением рисовал повсюду – на стенах, на скатерти ручной работы, расшитой кем-то из ее семьи. Пришлось хорошенько потрудиться, чтобы все отчистить, пока не заметил отец. Когда отец уезжал – брат тогда был еще малышом, – мать занималась со мною, поощряя мои усилия.

Я никогда не уставал рисовать. Когда отец находился дома, а такое тоже иногда случалось, ему не нравилось, что я часами сижу за столом и рисую. Отец называл это девчачьим занятием. Мне не надо было говорить, я и так понимал, что отец предпочел бы видеть меня на улице, гоняющим мяч с другими мальчишками, хоть я и сам в то время был немного больше мяча. Тогда мать перестала поощрять мое увлечение, да и сама перестала рисовать – по крайней мере, я больше не видел ее за этим занятием.

Я забыл, когда и как начал рисовать – так давно это началось. Такое ощущение, что это всегда было частью меня и никуда от меня не уходило. Помнится, однажды, когда я, уже взрослым, приехал в Римини на Рождество, кто-то сказал матери: «У Федерико талант художника». И я услышал, как мать с гордостью ответила: «Это у него от меня. У меня в юности тоже находили способности, и это я научила его рисовать». Тогда-то я все и вспомнил.

Я страстно мечтал познакомиться с Флэшем Гордоном. В детстве он был моим героем, и так им и остался. Я никогда до конца не верил, что он выдуманный персонаж.

Американский писатель-фантаст Рей Брэдбери говорил мне, что в его жизни похожую роль играл Бак Роджерс. Как-то в детстве друзья высмеяли его одержимость Баком Роджерсом, и он, вернувшись домой, уничтожил свою коллекцию комиксов с любимым героем. Сам я по натуре не коллекционер и ничего не собираю, но могу понять тех, кто поступает иначе. Оставшись без коллекции, Рей почувствовал себя несчастным и одиноким. И тогда он решил, что так называемые «друзья», которые хотели, чтобы он был, как все, и расстался с тем, что так украшало его жизнь, вовсе не были ему друзьями. Поэтому он перестал с ними встречаться и стал снова собирать комиксы с Баком Роджерсом. У него ушло много времени на то, чтобы вновь собрать коллекцию, но зато она стала еще лучше.

Я понимаю его чувства, потому что и сам много раз отчаянно переживал из-за отношения к себе других детей. Теперь я даже имен их не помню. Но в свое время они имели надо мной огромную власть, власть надсмотрщиков, от чего я ужасно страдал. В детстве сверстники могут стать причиной настоящего эмоционального срыва.

Думаю, что не пропустил ничего из написанного Реем Брэдбери. Прочитав «Марсианские хроники», я загорелся желанием снять по ним фильм. Я большой поклонник научной фантастики. Фантазия и сверхъестественное – вот, что интересует меня. Это, можно сказать, моя религия.

Реальность меня мало трогает. Мне нравится наблюдать за течением жизни, но она не подстегивает мое воображение. Даже будучи ребенком, я рисовал не какого-то конкретного человека, а образ, сложившийся в моем сознании.

В школе мне только и говорили: «нет», «нельзя», «стыдись». Запретов было очень много, и просто чудо, что я не боюсь сам расстегнуть ширинку. Школа и церковь наделили меня огромным чувством вины прежде, чем я начал понимать, в чем конкретно виноват.

Школьное время мне не очень запомнилось. Все как-то смешалось. Год казался одним днем, а каждый день ничем не отличался от предыдущего. Моя настоящая жизнь проходила не в школе. На занятиях я не мог отделаться от ощущения, что, находясь здесь, упускаю нечто гораздо более важное и чудесное.

Обычно я говорю, что учился из рук вон плохо, хотя я был просто средним учеником, но ведь это звучит менее драматично и интересно. Мне никогда не нравилось считать себя в чем-то заурядностью. Возможно, в этом я не оригинален. Да, я был не таким уж плохим учеником. Этого моя мать не перенесла бы. Но я учился далеко не в полную силу своих возможностей. У меня не было ни интереса, ни стимула – во всяком случае, не во всех предметах.

Незадолго до одиннадцати лет я перешел из Католической школы в школу Юлия Цезаря. Там на стенах висели портреты Папы Римского и Муссолини, а мы изучали славные времена Римской империи, античное прошлое и получали представление о будущем – такое, каким его видели «чернорубашечники».

На уроках можно было рисовать, прикидываясь, что делаешь записи в тетради или пишешь контрольную, а также мечтать, изображая на лице глубокое внимание к речи преподавателя. Я рисовал карикатуры, надеясь скрыть истинную сущность моих занятий – пусть все думают, что я просто подробно конспектирую лекции. Но однажды учитель раскрыл мою тетрадь и, увидев изображение страшного монстра, почему-то решил, что я нарисовал его. Ему непременно хотелось видеть в этом чудище себя, хотя он был все же не так уродлив. К счастью, он не заглянул дальше в тетрадь и не ознакомился с остальными рисунками, где были изображены голые женщины – какими мое воображение рисовало их тогда.

Мне никогда не забыть пышного великолепия пасхальных и рождественских праздников, сопровождавшихся обильными съестными подношениями преподавателям и директору. Низкорослые учителя быстро исчезали за горами продуктов – ритуальными пожертвованиями родителей. Казалось, На этот раз не они пожирали еду, а она – их.

Родители тех учеников, чьи дела были совсем уж плохи, приносили в эти дни живых поросят. Я был средним учеником, но мой отец, торговавший продуктами питания, все же старался облегчить мне существование в школе. Щедрый по природе, он делал такие подношения не только по праздникам. Все мои учителя получали от него лучший сыр пармезан и замечательное оливковое масло.