Текст книги "Воображаемые встречи"

Автор книги: Фаина Оржеховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Глава семнадцатая. Забытая новелла

Проходили годы, и музыка Шумана распространялась все шире, его слава росла. В этом была огромная заслуга Клары Шуман, которая не только исполняла всю его фортепианную музыку, но открывала ее глубочайший смысл. Она играла Шумана как никто другой. Недаром Лист признавался, что ему не удаются ни «Карнавал», ни «Симфонические этюды».

Но Клара не довольствовалась концертами – у нее было много учеников. Со временем даже образовалась особая шумановская школа пианистов, которая пропагандировала его пьесы.

О концертах Клары в России я узнал от нее самой и даже написал небольшой лирический рассказ об одном ее петербургском дне и о странном случае, который там произошел. Этот случай показался мне удачным сюжетом для рассказа о путях искусства.

Я нашел его среди старого архива. Думаю, он не нарушит цельность моих воспоминаний.

«КЛАРА В ПЕТЕРБУРГЕ»

Женщина, уже немолодая, с бледным, усталым лицом сидела у себя в номере гостиницы. Вчера вечером она выступала в концерте, сегодня – на детском утреннике.

Она была уже здесь, в России, в сорок четвертом году. Шуман только провожал ее, так как пригласили не его, а «известную немецкую артистку». В салоне императрицы, где играла Клара, жена какого-то генерала завела с ней разговор о музыке и, между прочим, осведомилась:

– А ваш муж? Он тоже музыкален?

– Да, более или менее, – весело ответила Клара.

Но все же им здесь понравилось. «Когда-нибудь, – сказал Шуман, – мы снова сюда приедем».

Прошло двадцать лет, и она приехала одна. Не совсем одна – со старшей дочерью Марией. Но без него. Ошибается тот, кто говорит: что время залечивает любые раны и человек забывает свое горе. Ничего он не забывает, только научается скрывать это от других.

В шестьдесят четвертом году Клара нашла в Петербурге большую перемену. Прежде всего, Русское музыкальное общество, которое ее пригласило. К своему удовольствию, она играла не в салоне для вельмож, а в просторном зале, который, однако, был переполнен. Клара еще помнила своих прежних, великосветских слушателей, от которых веяло холодом, несмотря на их комплименты. Один лишь граф Вьельгорский мог оценить ее игру.

Теперь публика была совсем другая. В переполненном зале чувствовалось волнение. Фраки, мундиры, роскошные туалеты дам – все это тонуло в толпе скромно одетых людей, среди которых было много молодежи: длинноволосых студентов и девушек в темных платьях с белыми воротничками и рукавчиками. Увидав эти оживленные лица, Клара рискнула сыграть даже «Крейслериану» – то, что и у нее на родине считалось трудным для понимания.

Разумеется, ей пришлось играть и на «бис». Она выбрала три «Фантастические пьесы».

После утренника, где она повторила их, к ней в артистическую вошли, вернее, ворвались двое: студент и молодая девушка, должно быть, курсистка. Они помялись немного, а затем заговорили оба разом, по-немецки, торопливо перебивая друг друга.

Клара наконец разобрала, о чем они говорили: как понять названия некоторых сыгранных ею пьес? «Warum»[49]49
  «Зачем».


[Закрыть] – понятное название. Это какой-то тихий, должно быть, впервые выраженный в музыке вопрос, Но вот другие пьесы? Например, «In der Nacht»[50]50
  «В ночи».


[Закрыть]. Что это? Только ли пейзаж? Может быть, какое-нибудь событие? Не описание ли это гибнущего корабля?

– Это сказание о Геро и Леандре, – ответила Клара.

Вот как? Античный миф? Они помнят. Влюбленные были разлучены, но каждую ночь юноша плыл через бурный Геллеспонт к той скале, где жила изгнанница Геро. Кажется, так? И каждую ночь она стояла на вершине скалы с высоко поднятым светильником в руках.

Так вот что означает эта пьеса! Как верно передано! И эти бурливые волны, прорезанные высокой мелодией, словно тьма – светом маяка.

Клара поблагодарила за это точное описание.

– И какая сила любви! – воскликнул юноша.

– Но этот Леандр, кажется, погиб? – спросила девушка. – В одну из ночей он утонул в Геллеспонте?

– Да, он погиб, – ответила Клара.

– И эта последняя ночь?

– Именно здесь она и описана.

Молодые люди помолчали, словно почтив гибель Леандра.

– Ну, а «Вечер»?[51]51
  «Вечер». Из сборника «Фантастические пьесы».


[Закрыть] – спросила девушка. – Определенный ли это вечер или просто вечернее настроение?

Оба ждали ответа, а вокруг стояли и другие посетители, и все прислушивались. Но что можно было ответить? Вечер был определенный: он относился к Кларе и Шуману. Это был один из тех вечеров, когда они в разлуке думали друг о друге. Ей было семнадцать лет тогда, и поэтому неудивительно, что она сказала ему перед расставанием: «В день моего рождения, когда покажутся звезды»… Нет, об этом надо молчать. Любовь двоих досадна и скучна третьему…

– Да, это скорее вечернее настроение, – ответила Клара.

Курсистка была разочарована. Но она сказала:

– Мы вам так благодарны! Мы никогда не забудем… Простите наше вторжение.

Студент тоже извинился, и оба ушли.

После концерта Клару познакомили со Стасовым и Кюи.

Цезарь Кюи был молодой человек в военной форме и очках. Он держался несколько выжидательно и был, как показалось Кларе, себе на уме. Зато Стасов располагал к себе с первых слов. Высокий рост, борода с проседью, закинутая назад голова производили впечатление силы и доброты.

Клара еще не слыхала о «Могучей кучке», но из слов Стасова поняла, что кружок молодых русских музыкантов, влияние которых так распространяется в обществе, и есть, по существу, тот самый вольный союз художников, о котором мечтал Шуман. Нечто вроде «Давидова братства».

– Это только начало, – сказал Стасов. – Зато решительное.

– Тогда остается поздравить вас. Вы преодолели главные из горестей, которые в наш век терзают художника: одиночество и разобщенность.

Она сказала это с большой грустью.

Стасов заговорил о ее прошедших концертах и о музыке Шумана, которую он хорошо знал. Клара сказала:

– Я не ожидала, что деятельность моего мужа будет так высоко оценена русскими музыкантами.

– Не только ими! – подхватил Стасов. – Вспомните, как вас принимала публика. Да вот вам еще пример. Здесь живет один убежденный шуманист. Он учитель рисования и художник-любитель. Но его страсть – музыка. И, представьте, он соединяет эти два призвания: рисует иллюстрации к пьесам Шумана.

– Неужели?

– Но чудак человек! Ни продать свои рисунки, ни выставить их не хочет. И даже показывает неохотно. А между тем они весьма любопытны.

– И можно его повидать?

– Я привел бы его к вам.

– Благодарю. Но лучше оставьте адрес. Впрочем, у меня так мало времени…

Разговор со Стасовым несколько оживил Клару. Вернувшись к себе, она не ощутила той неприятной дрожи, в какую повергали ее гостиничные номера. Она не могла привыкнуть к ним с тех пор, как осталась одна. Теперь она решила провести остаток дня, никого не принимая. Она достала плед и уселась в углу, в кресле.

Мария уехала кататься с дочерьми графини Строгановой. Двадцать три года не такой возраст, чтобы избегать развлечений, тем более в столице чужой, интересной страны. Мария сопровождала Клару, чтобы той не было тяжело в России, где остались воспоминания. Но это не значило, что она должна проводить с матерью все время.

До вечера просидела Клара, думая о давнишнем и совсем недавнем, главным образом о последних двух днях.

– Странные дети! – вспоминала она студента и его спутницу. – Как они любопытны к сюжету! Неужели им недостаточно самой музыки?

Оживление Клары стало проходить. Всюду была тишина, только за стеной крикнули что-то, другой голос протяжно отозвался, и опять стало тихо.

«Как холодно! – думала Клара. – Лето, а еще топят. И все равно холодно…»

«У музыкальной программы есть одно незаменимое достоинство, – думала она далее, – за сюжетом можно скрыть себя самого. Пусть думают, что это именно тот Леандр, который жил в древней Греции…»

Читать ей не хотелось. Полная смутного беспокойства, она встала. Нужно было что-то сделать, а она забыла, что именно.

Часы пробили девять. Клара подошла к шкафу, достала тальму и шляпу. Она все еще раздумывала, потом решительно оделась и вышла.

Это было недалеко. Она отпустила карету и поднялась по лестнице. Ей открыла старая маленькая женщина в чепчике.

– Я хотела бы повидать мосье Дорофеева, – сказала Клара по-французски.

– Это мой брат, – ответила старушка.

Клара назвала себя.

– Мой бог! Какая честь! Зайдите, прошу вас!

Она проводила гостью в маленькую комнату и усадила ее на диван.

– Еще немного, и я узнала бы вас по портрету.

Хозяйка указала на миниатюру, висевшую на стене. Потом сняла ее и показала Кларе:

– Мой брат нарисовал это в прошлый ваш приезд.

– Да, такой я была двадцать лет назад.

Сходство было большое. Клара спросила, может ли она видеть художника.

– Такая жалость! Он уехал в Коломну. Вы, я надеюсь, надолго к нам?

– О нет!

И Клара объявила о цели своего прихода. Сестра художника как будто растерялась.

– Я могла бы попросить мосье Стасова предупредить вас, – сказала Клара. – Но времени мало, и мне не терпелось прийти самой. Неужели ваш брат рассердится, если узнает, что я взглянула на его рисунки?

Старушка молчала в нерешительности.

– Поймите, вряд ли я так скоро попаду в Россию. Может быть, опять через двадцать лет…

Эта грустная шутка возымела свое действие. В конце концов, брат может рассердиться на сестру и за то, что она не исполнила желания знаменитой гостьи.

Старушка вышла в другую комнату и вскоре вернулась с альбомом в руках.

Она зажгла свечу, хотя за окнами было светло, как днем, и поставила ее перед Кларой.

– Вот, – сказала она, – это рисунки последних лет. А это он сделал недавно.

Рисунки были выполнены не совсем профессиональной рукой. Но дух Шумана угадывался во всем. Клара узнала «Двух гренадеров», и «Солдата», и «Братьев-призраков», осужденных и после смерти биться друг с другом на поединке[52]52
  Романсы Шумана.


[Закрыть]…

«На взморье вечером». Да, вот и это: закат бросает красный отблеск на лицо рассказчика…

Были тут и рисунки ко всему «Детскому альбому». Десять счастливых лет проходили перед Кларой.

Она перевернула страницу и увидала новый рисунок. А наверху надпись: «Вечер». У открытого окна сидит молодая девушка и смотрит на небо. А на небе, уже потемневшем, ярко и четко выделяется Большая Медведица – семь крупных звезд. На лице девушки напряженное ожидание и вера. Можно подумать, что она сказала возлюбленному перед разлукой: «В день моего рождения, когда покажутся звезды, взгляни на Большую Медведицу. И я тоже взгляну…»

Клара долго рассматривала альбом. Перелистывала и вновь возвращалась к «Вечеру». Хозяйка сидела поодаль.

Наконец Клара поднялась.

– Благодарю вас, – сказала она. – Вы доставили мне большую радость.

– Как жаль, что вы не застали брата! Он будет в отчаянии.

– Да, мне не повезло, – ответила Клара. – Кто знает, может быть, он и согласился бы подарить мне один из этих рисунков.

– Мой брат очень дорожит ими, – сказала сестра художника, – но вы… у вас, конечно, есть права. Жена гения, знаменитая артистка…

– Совсем не потому, – сказала Клара, – а потому что его попросила бы не знаменитая артистка, а бедная девочка, которая смотрела на Большую Медведицу.

Она простилась и ушла.

Глава восемнадцатая. О прошлом и будущем

Благодаря долголетию, посланному мне судьбой, я имел возможность в прошлом, восемьдесят восьмом году присутствовать на замечательном празднике музыки – на Лейпцигском фестивале. Давно уже в нашем городе не было так многолюдно. Съехалось много музыкантов и просто любителей, чтобы услыхать музыку Чайковского, Грига, Дворжака, Сен-Санса. Среди этих прославленных был и Брамс.

Мне как-то не удавалось прежде встречать его, но, по словам людей, знающих Брамса, никто не узнал бы в этом толстом, внушительном человеке худенького, робкого мальчика, который некогда приезжал к Шуману в Дюссельдорф.

Теперь ему было пятьдесят пять. Будучи ровно на двадцать лет старше, я мог бы и не заметить в Брамсе признаков так называемого позднего возраста. Но даже мне он показался пожилым, сам не знаю почему.

Первый день фестиваля кончился поздно. Случилось так, что мы с Брамсом возвращались домой вместе. Гостиница, в которой он жил, была рядом с моим домом.

Во время утренней репетиции нас познакомил Эдвард Григ; вечером исполнялся его квартет, вызвавший всеобщее восхищение.

– Какой замечательный! – сказал я о Григе. – И человек и художник – все в нем чудесно.

– Да, – ответил Брамс, – он симпатичный.

– А его жена! Тоже удивительная женщина. И артистка…

Брамс кивнул.

– И как они подходят друг к другу!

– Да…

– Подумать только, как наша судьба зависит от случая, – продолжал я. – Можно и не встретить ту, с которой непременно будешь счастлив. А ведь она где-нибудь… была!

– Я, например, не женился, – неожиданно заговорил Брамс, – оттого, что в двадцать лет встретил женщину, которая не могла стать моей женой. Но все-таки встретил.

– Она была не свободна?

– Она и теперь не свободна.

Мы шли по пустынному Лейпцигу. Я представил себе пожилую почтенную даму, замужнюю, в счастливом окружении детей, а может быть, и внуков. Брамс, как друг этой семьи, вероятно, часто навещает ее.

– Чужая душа – потемки, – снова заговорил Брамс. – Когда эта женщина овдовела, я не сразу, конечно, а через год предложил ей руку. И предлагал много раз. Ей было приятно мое общество. Она даже говорила, что оно ей необходимо. Но всегда отказывалась выйти за меня, якобы потому, что старше на четырнадцать лет.

«Слишком определенно, дружище», – подумал я.

– Конечно, я был молод, – продолжал Брамс, – и многого не понимал. Разница лет не препятствие. Мои родители тоже… Мать была значительно старше отца. И они долго прожили вместе.

Снова он замолчал.

– Но она действительно не свободна. Верна человеку, которого нет на свете… более тридцати лет.

Бывает, что и самые скрытные люди чувствуют потребность высказаться.

– Одно время я сватался к ее дочери. Сходство было большое…

Я кое-что слышал и об этом. Но веселая Юльхен[53]53
  Юльхен – одна из дочерей Шумана.


[Закрыть] не походила на свою мать. Это ему так казалось.

– Я люблю этот город, – продолжал Брамс, – как иные музыканты любят Вену. Для меня Лейпциг вдвойне священен[54]54
  В Лейпциге жили и Бах и Шуман.


[Закрыть].

– Я живу здесь более полувека, – сказал я.

Брамс зорко посмотрел на меня и отвернулся.

– Вы могли бы написать книгу о Шумане, – сказал он немного погодя.

– Я уже сделал это.

– Вот как?

Мы некоторое время прошли молча.

– Должно быть, печальная книга…

– Я всегда думал, что человек сильнее своей судьбы.

– В каком это смысле? – спросил Брамс.

– В том, что он побеждает ее. Я не могу вспоминать Шумана несчастным, разбитым, особенно после одного случая.

Брамс снова внимательно посмотрел на меня, но не спросил, какой это был случай.

Город спал в лунном сиянии. В школе святого Фомы светилось единственное окно. Была ли это комната регента, готовящегося к завтрашней спевке, или спальня мальчиков-певчих, до сих пор не уснувших? Так странно было думать, что именно в этом городе более ста лет назад жил тот, кто написал «Страсти по Матфею».

– А что будет через пятьдесят, через сто лет? – спросил Брамс, словно угадывая мои мысли. – Родится ли на этой улице новый гений?

– Почему именно на этой улице? – спросил я. – Не все ли равно где? Пусть родится в любом уголке земного шара.

– Ну, все-таки… – сказал Брамс.

– Да и что гадать о будущем, если еще сегодня мы видели такое созвездие талантов.

Эти слова могли польстить Брамсу, потому что недавно исполнялось его трио вместе с квартетом Грига. Но ничто не могло вывести его из меланхолии. Он простился со мной у входа в гостиницу, а я еще некоторое время бродил по улице в тишине.

Случай, о котором я не рассказал Брамсу, отчетливо припомнился мне.

Не знаю даже, можно ли назвать это случаем…

В пятьдесят шестом году я узнал о безнадежном состоянии Шумана и поспешил в Эдених. Я не ожидал, что меня пустят к Роберту: туда нет доступа даже для Клары. Я хотел только поговорить с заведующим лечебницей – доктором Рихардом.

Но я не застал его, а помощница доктора, сиделка, сообщила мне о больном:

– Он, слава богу, не в таком положении, которое опасно для других. Если хотите знать, он мало изменился. Только что не любит говорить. – Неожиданно она прибавила: – Раз уж вы приехали сюда, я, так и быть, разрешу вам украдкой заглянуть к нему и удалиться. Он не услышит. Он не слышит ничего, кроме тех звуков, которые его преследуют. Вы немного постоите и уйдете.

Я поблагодарил за это позволение проститься с ним издали.

– Приходите через час, я провожу вас.

Я удалился. Но через час, когда пришел срок явиться туда, я не пришел. Не потому, что боялся. Ведь она сказала, что он не очень изменился.

«Но, – думал я, – к чему? Он не увидит меня. И не узнает. А я помню его таким, каким он был в свои цветущие годы. Пусть это впечатление и останется».

Я провел некоторое время в гостинице. Башня лечебницы была видна из моего окна, совесть меня терзала. «Как же так, – говорил я себе, – ты считаешь его мертвым, а он здесь, совсем близко».

Чтобы не видеть башню, я вышел из гостиницы. Медленно добрел до конца улицы и вышел в поле. Майский день сиял во всем великолепии. Весенний простор открылся передо мной, всюду чувствовалась жажда жизни.

Вероятно, оттого, что я с детских лет занимаюсь музыкой, я часто слышу мысленно то, что мне знакомо. Звуки всплывают неожиданно и сливаются со зрительными впечатлениями, с пейзажем. И теперь мне слышалось: что-то переливается и звенит в воздухе. Стоит мне дать себе чуточку воли, и я узнаю эти звуки, они уже несутся издалека, наплывают со всех сторон.

Я узнал их: то был финал фортепианного концерта Шумана, который я слыхал столько раз в исполнении Клары. Ликующий, радостный, как сама природа, он неумолкаемо звенел, и его ритмические перебои только усиливали ощущение свободы, жизни. Всюду – в высоте неба, в необъятности горизонта, в яркой зелени травы, – во всем было соответствие, подобие, согласие с теми звуками. И это было подлинное свидание с другом моей молодости.

Стало быть, это могло и повториться. Меня поразила мысль, что подобные встречи с Шуманом могут быть гораздо полнее, чем воспоминания о нем, потому что в музыке он оставил больше, чем самого себя. А главное, эти встречи возможны для многих: стоит лишь проиграть, прослушать, вспомнить…

Когда я вернулся в гостиницу, оказалось, что дилижанс уже прибыл. Надо было торопиться. Взглянув в последний раз на башню Эдениха, я почувствовал мгновенный укол в сердце. Но я ни о чем не пожалел.

Воображаемые встречи. Повесть о Шопене

Разговор в доме творчества

Двое молодых людей шли по садовой дорожке.

– Итак, ты задумал повесть о Шопене? – сказал один из них. – Увлекательная задача!

– Увлекательная, конечно. Но и очень трудная.

– Понимаю. Но все же это биография. Тебе не нужно ничего придумывать. Герои, так сказать, ведут тебя за собой: помогают документы, свидетельства современников.

– Помогают, да. Но нередко и мешают. Бывает, что и противоречат одно другому, а иногда и музыке.

– Ну, а исследования, теоретические труды? Разве это не опора?

– Они не освобождают от необходимости «придумывать», как ты говоришь. Ведь я собираюсь писать повесть, а не исследование. В этом-то и вся штука.

Молодые люди помолчали.

– И ты уже приступил к своей повести?

– Приступил. В том смысле, что я уже веду мысленные разговоры с моими будущими персонажами. Ведь книга начинается задолго до того, как садишься ее писать.

– Погоди. Мысленные разговоры?

– Угу! В конце концов такая форма обдумывания ничуть не хуже всякой другой.

– Понимаю. Что ж, здесь как раз благоприятная обстановка для такого обдумывания: тихо, уединенно, особенно по вечерам.

– Сядем, – сказал Горелов, – это моя любимая скамья. Не знаю, отчего это зависит, но именно здесь, в этой аллее, и происходят воображаемые разговоры между мной, советским литератором, и будущими героями книги, которые жили более ста лет назад. Путешествие в страну Прошлого…

– Кто же они? Знаменитые современники Шопена, знавшие его лично?

Горелов ответил не сразу.

– Не совсем так. Видишь ли, когда начинаешь работать, с тобой происходят странные вещи. Ты задумал одно, а в голову тебе приходит совсем другое. Как будто посторонняя сила увлекает тебя в сторону от того пути, который ты сам себе начертал.

– Любопытно.

– Я предполагал начать мою книгу с описания парижского салона. Шопен играет для избранной публики. Вокруг такие люди, как Мицкевич, Гейне, Лист, Делакруа, Жорж Санд. Ну, еще Полина Виардо, Нурри..

– Это кто такой?

– Замечательный тогдашний певец… Одним словом, блистательное общество. Но… пришлось отказаться.

– Почему же? Подходи и «бери интервью».

– Не так-то просто.

– Но почему же? О них столько написано.

– Моя цель вовсе не в том, чтобы показать читателю, как много книг я прочитал сам.

– Не понимаю.

– Я представлял себе так: воображаемый разговор, самый первый, происходит у меня с Листом. Это удивительная личность, интереснейший человек. Но… он уже написал книгу о Шопене.

– Чего же тебе еще надо?

– Да я вдруг ощутил, что этот воображаемый разговор не даст мне никаких новых знаний о Шопене. Ничего нового, по сравнению с тем, что Лист уже написал. Что же мне, пересказывать чужие мысли? Не лучше ли просто отослать читателей к его книге?

– Ну хорошо, а другие, которых ты назвал? Например, Жорж Санд? Ведь она близкий друг Шопена.

– Она тоже написала о нем. Ее роман «Лукреция Флориани»[55]55
  В романе «Лукреция Флориани» под именем принца Кароля Жорж Санд изобразила Шопена.


[Закрыть] ты читал?

– Нет. Знаю понаслышке. Там что-то неверно.

– Слишком субъективно. То, что она видела в Шопене.

– Так ты, выходит, отвернулся от всех выдающихся современников Шопена? И только за то, что они оставили свои воспоминания о нем? Кого же ты выбрал в собеседники?

– Тех, кого я не назвал. Один лишь Делакруа остался от той блестящей плеяды.

– Кто же они?

– Совсем незнаменитые, многим не известные люди: друзья Шопена, товарищи его детства, девушки, которых он любил. Его первый учитель…

– Насколько я могу понять, они не оставили воспоминаний.

– Нет. Даже письма не дошли до нас. Я, по крайней мере, не нашел[56]56
  Речь идет о молодых друзьях Шопена и о певице Гладковской. Сохранились лишь приписки Марии Водзинской в письмах ее матери, адресованных Шопену.


[Закрыть]. И, если хочешь знать, именно эта немота и привлекла меня.

– Но, если они ничего не оставили, что ты можешь знать о них? Что они могут сообщить тебе о Шопене?

– Многое. Он любил их, упоминал о них с нежностью, писал им, ведь его-то письма сохранились. И как не попытаться узнать тех, кого любил Шопен? Достаточно немного воображения. Потом, эти друзья Шопена знали его в юности. Им, стало быть, известна трагедия, которую он пережил. А парижские знакомые могли о ней только догадываться. Дело в том, что мои герои оттуда, понимаешь, из тех мест. Они почти все соотечественники Шопена.

– Теперь я понимаю. Но почему ты делаешь исключение для одного Делакруа?

– Не знаю. Пока еще не знаю. Мне кажется, из всех парижских знакомых он лучше всех понимал Шопена, его мировое значение.

Собеседник Горелова был как будто озадачен.

– Значит, что же? – спросил он. – Твоя повесть будет состоять из одних разговоров?

– И этого не знаю. Может быть, из этих разговоров что-нибудь и разовьется, а может быть, они так и останутся.

– Ну что же, любопытно. Желаю удачи!