Текст книги "Воображаемые встречи"

Автор книги: Фаина Оржеховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

2

Высокий зал, огромный – на две тысячи мест, расположенных амфитеатром. Лож нет, оркестра не видно. Оказывается, он расположен ниже сцены, скрытый, но очень хорошо слышный. Акустика в зале отличная.

Занавеса тоже не видно. Один туман на сцене. Когда он рассеивается, мы видим дочерей Рейна. Они поют, а волны переливаются и блестят.

Но все чудеса в оркестре. Обыкновенное трезвучие – на нем все держится. Сначала оно доносится тихо, а потом какое нарастание! Какие изменения нагоняющих друг друга звуков! Словно волны, набегают они, окрашиваются золотом, бледнеют, опять зажигаются, поют, звенят! И даже с закрытыми глазами видишь Рейн, и русалок, и эту невероятную смену красок и бликов. Водяное, подводное, струящееся, волнообразное, зеленое, синее, золотое – ах, черт возьми! – вот это называется сразу схватить, взять в плен!

Вилли Рауш, очарованный с первых же тактов, то закрывал глаза, чтобы полнее насладиться звучанием, то широко раскрывал их, прикованный зрелищем, ибо, надо признать, что и оно было великолепно. Но оркестр преобладал над всем.

Нельзя сказать, чтобы очарование ни разу не нарушалось. В музыке были длинноты. Порой Рауш как бы приходил в себя. Только что в упоении внимал музыке и вдруг замечал, что он в театре, на сцене – декорации, актеры в костюмах. И вся фальшь театральной условности, весь обман бутафорского блеска открывался перед ним.

Спора нет, все эти шлемы, шкура дракона, чешуя русалочьих хвостов – все это было первосортное, самое дорогое. И превращения совершались быстро. Но Вилли не раз видел актеров, которые среди убогих декораций, в жалких костюмах заставляли верить в чудо… Нет, положительно в этом прологе Вагнера есть какие-то расхолаживающие места…

Но вновь звучала колдовская музыка, и мюнхенский скрипач, как и все в зале, забывал о том, что сидит в театре. Даже не глядя на сцену, он мог догадаться, как по воздушной радуге поднимаются в Валгаллу боги (фигурации десяти партий струнных и шести арф), как великаны уводят Фрейю (уныло-безжизненные гармонии сумеречности и растерянности), как Нибелунг превращается в змею (хриплые, ползучие звуки медных). Все действия и помыслы этих богов, карликов и великанов выражал оркестр в характерных сплетающихся мотивах. Достаточно небольшого, хотя бы только гармонического изменения мотива, и весь его характер меняется. Мотивы русалок, радуги, бога огня. Безотрадный и мрачный мотив отречения от любви. Мотив проклятия. Великолепный, полный отваги мотив меча. Надо думать, они еще появятся в опере в разных изменениях и значениях. И новые мотивы родятся в новых сцеплениях. Все доступно чародею-звукописцу, чародею-психологу.

3

Через два с половиной часа (опера шла без перерывов) Вилли Рауш вместе со всеми вышел из театра. Было еще светло. Пейзаж Байрейта с его холмами и синеющим вдали лесом показался Вилли каким-то нереальным, неестественным, до такой степени впечатлительный зритель успел привыкнуть к Валгалле и к царству Нибелунга.

Он направился к большому ресторану, расположенному неподалеку и, должно быть, сооруженному наскоро для многочисленных гостей. Здесь можно было увидеть «весь свет». Музыканты толпились группами и громко спорили. Еще при выходе из театра Вилли заметил Листа в его длинной черной сутане. Умное, подвижное лицо Листа, все еще густые, хотя и седые волосы и полные жизни глаза как-то не соответствовали его сану. Но, какую бы одежду ни выбрал этот удивительный человек, он не терял своего величия.

Мнения об опере расходились. Кто утверждал, что Вагнер не оперный композитор, а только симфонист; кто, напротив, заявлял, что отныне и начинается искусство оперы. Один из критиков выразил мнение, что при громадной технике и изобретательности в гармонии мелодический дар у Вагнера слабый. И тут же нашелся противник, который начал демонстративно напевать мелодии из «Золота Рейна». Слово «лейтмотив» не сходило с уст. Какой-то офицер недоумевал, зачем так много этих лейтмотивов, раз их невозможно упомнить; другой восхищался дочерями Рейна: прехорошенькие, особенно одна, в центре…

Желчный старик, стуча тростью, утверждал, что все «Кольцо» – сплошная дребедень: для детей непонятно, для взрослых примитивно и совсем не смешно. Его собеседник, смуглый господин средних лет, темноглазый, похожий на итальянца, успокаивал старика, напоминая, что «Золото Рейна» только пролог – рано судить обо всем «Кольце». Но старик стучал тростью и яростно повторял:

– Кому это нужно? Кому?.

Смуглый господин успел освободиться от разгневанного посетителя, который накинулся на другую жертву. Заметив улыбку Рауша, «итальянец» также улыбнулся. Они пошли рядом.

Русская группа держалась отдельно. Неподалеку выделялась красивая голова Чайковского. Он внимательно слушал своего попутчика, который, судя по жестам и мимике, выражал свой восторг.

– Это русский музыкант Клиндворт, – сказал «итальянец» Раушу. – Вот он ходит с Чайковским. Его заслуги немаловажны: он переложил для фортепиано все «Кольцо Нибелунга» – все четыре оперы. Огромный труд! Уверен, что Вагнер и не знает об этом. Не дошла очередь. Всеми «приношениями» распоряжается госпожа Козима.

А Вагнера до начала действия было хорошо видно. Он сидел в креслах, справа от Вилли. В бархатном плаще, отороченном мехом, он восседал, застывший как мумия. Госпожа Вагнер была рядом, роскошно одетая, с видом королевы. Конечно, это была только маска. Ведь ясно, что для них это первое представление в Байрейте – мечта многих лет жизни. Как же они могут быть так спокойны, так царственно холодны? Или от славы леденеют сердца? Или Вагнер на склоне лет понял всю тщету успеха и теперь горазда менее счастлив и взволнован, чем в те трудные дни, когда создавал это «Кольцо Нибелунга»?

Второй вечер. Вторая опера «Кольца» – «Валькирия».

Вилли Рауш успел прочитать только половину либретто – о Зигмунде, сыне Вотана, рожденном от смертной.

Этот человек был отважен и горд, как Риенци, не знал покоя, как Летучий Голландец, был обречен на гибель, как Тристан. Благородный, жаждущий справедливости, он задыхался в кругу родичей с их распрями, войнами, жестокостью, вероломством. Он не молился богу Собственности, и за это его возненавидела охранительница Собственности, жена Вотана, богиня Фрика.

Но Вотан тайно от Фрики заботился о сыне. Он предназначил для него непобедимый меч, скованный из золота нибелунгов.

Конечно, он мог бы вручить Зигмунду этот меч где-нибудь на дороге, переодевшись странником. Но в северных жестоких сказаниях все гораздо сложнее. Неузнанный Вотан приходит в чужую хижину, где растет могучий ясень, в присутствии гостей извлекает из ножен блистающий меч, вонзает его в ствол ясеня и со словами: «Лишь тот, кто мечом овладеет, носить его достоин» – удаляется. И, конечно, никто из сильнейших викингов не может вытащить меч.

Опера началась во мраке, среди бушевания грозы. Что-то напоминающее «Лесного царя» Шуберта слышалось в этой музыке погони и настраивало на тревожный лад. Шум и рев все усиливались, слышался собачий лай, и через минуту запыхавшийся, загнанный, обессилевший человек ворвался в незнакомую хижину и упал на землю. И так безжалостна была Фрика, что она направила беглеца по ложному следу: хижина, в которой он искал приюта и защиты, принадлежала его злейшему врагу Хундингу. Само это имя могло внушить отвращение, хотя его обладатель и родился от воинственных предков. Хундинг – это значит сын Пса.

Женщина с бледным строгим лицом и звенящим именем «Зиглинда» поднесла к губам странника освежающее питье. И отныне все последующие чудеса: неожиданный блеск меча среди темной ночи, подвиг ослабевшего от ран Зигмунда (он извлек меч из ствола ясеня), избавление Зиглинды от ненавистного мужа, Хундинга, внезапная любовь Зигмунда к этой женщине и их побег – все казалось Вилли Раушу правдоподобным, жизненным, возможным. Снова очутился он в плену у вагнеровских чудес. Должно быть, властный мотив меча, который гремел, разрастаясь и покрывая все звуки оркестра, держал его в таком оцепенении. Любопытно, как тот злой старик, который негодовал в антракте, – неужели мотив меча не подействовал на него?

– Но что толку в найденном мече, если он будет выбит из рук?

Это сказал смуглый господин, который подошел к Вилли еще в первом антракте и теперь снова очутился рядом с ним.

– Можете звать меня «синьор Личчио». Я немец, родом из Баварии, но моя мать была итальянка…

– Так вот я говорю: что толку в обретенном мече, если он не пригодится Зигмунду?

– Как? Разве он не будет биться с Хундингом?

– Меч Зигмунда расколется на куски. Но и сын Пса получит достойное возмездие – его убьет молния бога.

– Странно, что Вотан обрекает на гибель своего сына, – сказал Вилли.

– Этого требует Фрика. Она охранительница устоев, а Зигмунд – бунтарь.

– И ее влияние так сильно?

– Да, друг мой. Ведь это от древних греков пошло. Вотан – немецкий Зевс, а Фрика – немецкая неумолимая Гера. Помните, как она ненавидела Геракла, как наслала на него двух змей, когда он еще лежал в колыбели?

– Значит, Зигмунд – Геракл?

– Отчасти. Но в основном – это сам Вагнер. Наш композитор умеет сплетать мифы с современностью.

Синьор Личчио кивнул кому-то в толпе и продолжал:

– Судьба у них, во всяком случае, сходная: скитания, ненависть со стороны тех, кто имеет свой дом, у кого богатство и прочное положение. Такие люди ненавидят мечтателей и поэтов.

– Но Вагнер был беден в молодости! А теперь…

– К сожалению, мы не можем проследить за дальнейшей судьбой Зигмунда: он как раз в молодости и гибнет.

– Вы заинтересовали меня аналогией с древними богами, – сказал Вилли. – Если так, то Брунгильда – это Афина?

– Брунгильда – это создание Вагнера.

– Как? Разве ее нет в «Песне о Нибелунгах»?

– Там она совсем другая. Валькирии – воительницы, они не знают жалости. А Брунгильда у Вагнера женственная, добрая. Она восстает даже против воли отца и бога, чтобы даровать Зигмунду победу в предстоящей битве. И заметьте: она поступает так, тронутая чужой человеческой любовью. Зигмунд отвергает Валгаллу и вечное блаженство, оттого что Зиглинде, его любимой, нет туда доступа… И Брунгильда пытается спасти обоих.

– Ну, а дальше?

– Дальше все происходит, как в легенде: уступив Фрике и этим поправ справедливость, Вотан вынужден попрать и отцовскую любовь – он осуждает любимую дочь. Ее постигнет кара: долгий сон, подобный смерти.

Но страшен не сон, а пробуждение. Прочитайте, что написано в программе – она умело составлена.

– «Пробудившись, она будет уже не Валькирией, не божественной девой, а жалкой смертной, которой суждено со временем состариться и потерять красоту. И исчезнуть во прахе, прожив свой короткий век».

Кто-то, замедлив шаги, поклонился синьору Личчио. Он кивнул, но прошел мимо.

– Знаете что? – сказал он. – Здесь слишком тесно. Выйдем на этот балкон. Оттуда и вид неплохой.

Вечер уже наступил. Свет байрейтского театра освещал дорогу к выходу. Но в городе было темно.

– Да, такова участь бедной Валькирии… Читайте дальше. «Не будет она носиться среди туч и молний вместе с боевыми сестрами, никогда не сядет на своего коня, не наденет звонкие доспехи. Не будет воодушевлять воинов в битве и перекликаться с грозой». Но и это не самое страшное в ее судьбе. Дело в том, что первый, кто пробудит Брунгильду от заколдованного сна, «будь то бог или смертный, титан или горбатый нибелунг, король или раб, герой или жалкий трус, станет навсегда ее мужем и господином».

– Ну и злой же он, ваш Вотан!

– Как и все боги. Однако он склонился на мольбу любимой дочери – окружить ее ложе огненной стеной.

 
Пусть пламя жжет и пожирает трусов.
Зато отважный вырвется вперед!
 

– Какой огромный труд! – сказал Вилли. – Как долго он писал свое «Кольцо»?

– Двадцать шесть лет.

– Я вижу, вы знаток Вагнера.

– Все это можно найти в брошюре, которая продается у входа, – сказал синьор Личчио с неожиданной холодностью. – А Вагнера я действительно знаю… Но воздадим должное госпоже Маттерна[164]164
  Амалия Маттерна – певица, исполнявшая в Байрейте на премьере роль Брунгильды.


[Закрыть]. Это единственная певица, которая может справиться с ролью Брунгильды. Остальные хотя и недурные певцы, но скоро, вероятно, покинут сцену.

– Почему вы так думаете?

– о, надо быть по крайней мере титаном, чтобы перекричать вагнеровский оркестр. А у здешних артистов отцы и матери смертные.

4

Хой-о-то-хо!

Девять дочерей Вотана, вестниц победы, громкими возгласами перекликаются в вышине. Они летят среди туч и молний. Хой-о-то-хо! Росвейса Белоконная мчится с севера, Кримгерда Яростная – с запада, а с востока на черном коне летит Вальтраута – опора павших. Брунгильда-Воительница в кольчуге раньше всех примчалась в Валгаллу. Каждая держит в седле убитого воина…

Полет валькирий! Полет валькирий! Нет, никогда человеческое воображение не представляло себе ничего более неудержимого, стихийного, мощного, фантастического! Как Вагнер добился этого? Знатоки отметят боевой клич валькирий, их раскатистый смех, бурное дыхание, ржание лошадей и многое другое. А сидящие в зале байрейтского театра слышат звон и блеск, поддаются стихии звуков, которая опьяняет и увлекает ввысь. Люди вскакивают с мест и слушают стоя.

Что же должен чувствовать композитор, создавшей это?

В зале недостаточно светло – нельзя разглядеть лицо Вагнера. Но, смотрите, он тоже встал с места. Госпожа Козима дотронулась до его плеча…

– Заклинание огня! – шепнул сосед Вилли после сцены Брунгильды с Вотаном.

Несомненно, Вилли и сам догадался бы, что началось заклинание огня, ибо Вотан уже ударил копьем по скале. И в своем пылающем одеянии показался бог Логе, волшебник, некогда отнявший клад у нибелунгов. Но нельзя было сердиться на взволнованного соседа, которому не терпелось высказать свое впечатление, хотя бы назвав событие. Вилли и сам был взволнован. И, хотя зрелище растущего пламени было грандиозно, он, как и в прологе «Кольца», закрыл глаза, подчиняясь усыпляющему ритму.

… И вот уже нет никого между Валькирией, засыпающей на своем высоком ложе, и остальным миром…

Оркестр гудит и пылает. Сначала мелкие язычки пламени, – вспыхивают и вьются звуки (как в «Тангейзере» у Венерина грота). Потом – сплошная огненная стена, – весь оркестр. Голос Вотана раздается все тише, он за стеной. И вдруг сверкающая мелодия словно прорезывает пламя. Это мелодия пробуждения – тема Зигфрида, который еще придет.

5

Почти весь следующий день мюнхенский музыкант провел вне дома. Он уже начал осваиваться в Байрейте, завел некоторые знакомства, даже разыскал ресторанчик, где можно было сравнительно легко пообедать. Он проводил туда бледную от истощения англичанку, которая третий день питалась одним черным кофе.

Город понравился Вилли своей живописностью, правильной планировкой, красивыми зданиями и парками. Правда, это был слишком уж современный город: ничего средневекового, старинного, готического, как, например, в Нюрнберге. В парке, окружающем новый замок, среди нескольких бронзовых статуй Вилли увидал памятник Жан-Поль Рихтеру – писателю, который лет пятьдесят назад кружил головы молодежи. Шуман был от него без ума. А нынешние молодые им не интересуются. Если бы не надпись, Вилли так и не узнал бы, чей это памятник.

Ему стало грустно. Да, герои забываются, а если и остаются в памяти, то меняется представление о них. В сороковых годах Зигфрид был любимым героем юного поколения, а теперь, через тридцать пять лет, молодежь чуть ли не смеется над ним. Да и молодежь не та. Брат Вилли Рауша, офицер, не одобряет вагнеровского Зигфрида (он слыхал о нем краем уха).

– Доброта, доверчивость, буйная веселость. Ну, знаете ли, этот образ порядком устарел. Разве это воин? Солдат должен быть жесток. А этот меч, служащий для защиты слабых, это, извините, выдумка штатских. Война – естественное состояние человека. Пора это понять! И потом, что это за мысль – освободить мир от власти золота? Не проще ли его прикарманить? Кто же он, этот нынешний Зигфрид, коммунар? В Париже[165]165
  Намек на расправу с коммунарами.


[Закрыть] их порядком проучили. Дайте мне этого Зигфрида – я научу его воевать!..

Рауш стыдился брата, мать и сестра боялись его. Щенок! Правда, таких молодчиков как будто еще немного, но в последнее время их становится все больше…

Синьор Личчио говорит:

– В детстве Вагнер прочитал сказку про мальчика, которого прозвали «неуязвимый», «роговой». Мальчик вырастает, сражается с великанами и чудовищами, но никак не может узнать страх. И он просит научить его страху.

– Это и был Зигфрид?

– Да. Через много лет Вагнер вернулся к нему. Но он не довольствуется мифами, а хочет найти всему современное объяснение. Вот он и спрашивает себя: отчего же Зигфрид не знает страха?

– Разве смелость не природное свойство?

– Допустим. Но она может и изменить. Как бы то ни было, Вагнер находит две причины неустрашимости Зигфрида. Первая – он великодушен и добр. Таким людям не изменяет храбрость. А во-вторых, он не знает корысти. Ему неведома жажда золота!

– Такое толкование благородно, – заметил Вилли.

– О, в музыке Вагнер всегда благороден! – сказал Личчио.

Вот уже второй раз он отзывался о Вагнере так странно.

6

Прошла половина байрейтских торжеств. В третьей опере «Кольца» мы впервые встречаем Зигфрида – героя, не знающего страха. Опера так и называется: «Зигфрид».

Печальное начало жизни. Отец Зигмунд погиб в неравном бою еще до рождения сына. Мать Зиглинда ненадолго пережила своего избранника. Маленького Зигфрида приютил нибелунг Миме, брат Альбериха, потерявшего клад. Он спрятал осколки Зигмундова меча.

Не из любви, не из жалости нибелунг приютил сироту. Он жаждет отнять у дракона шлем-невидимку и кольцо, а без Зигфрида ему не обойтись. Он знает, кем станет Зигфрид, когда вырастет.

Но Зигфрид не верит, что безобразный карлик его отец. Выведав тайну своего рождения, он весело покидает жилище нибелунга, взяв с собой осколки отцовского меча.

Вот он идет, беспечный и юный, радостный и прекрасный. На его плечах звериная шкура, в руках обломки меча, за спиной пастушеский рожок.

Поют птицы, несмолкаемо шелестит лес. Деревья склоняют свои ветви перед полубогом, а он и не догадывается о своем величии.

А карлик Миме ползет вслед. Кто из композиторов утверждал, что музыка не может обрисовать безобразное? Прислушайтесь к голосу Миме, похожему на змеиное шипение, к скачкам и пассажам фагота, имитирующего прыжки и ползание нибелунга. Музыка все может! Но что бы она ни изображала, она остается музыкой.

Из обломков меча Вотана сковать новый непобедимый меч! Это сумеет лишь тот, кто не знает страха.

Полюбуйтесь на «Ковку меча»![166]166
  «Ковка меча» – сцена из оперы «Зигфрид».


[Закрыть] Хейза! Вся кузница сотрясается от ударов молота о наковальню, огонь гудит, золотые искры рассыпаются. Они поют, поет весь огонь… Молот бьет в такт. И все это сопровождает ликующую песню Зигфрида.

А теперь попробовать силу меча. И Зигфрид с грохотом разбивает наковальню.

Отпрянувший, притаившийся в тени дуба Миме едва приходит в себя.

– Вот ужо натерпишься страху, юнец, когда увидишь самого дракона!

– Неужели я наконец узнаю страх? Тогда веди меня к чудовищу!

Дракон Фафнер злобно рычит, его пасть изрыгает пламя. Прежде он был полубогом; жажда золота превратила его в дикого зверя. Но в нем нет величия льва или тигра; как цепная собака, он сторожит клад.

Золото не прельщает Зигфрида, и страх не приходит. Чудовище кажется ему забавным; оно бросается навстречу. Отличный предлог, чтобы еще раз испробовать силу отцовского меча!

Кровь издыхающего дракона брызнула на руку. Зигфрид подносит ее к губам, и с этой минуты он понимает язык зверей и птиц. Полноте, этот сын природы и прежде понимал их. Но сказка есть сказка; не будем лишать ее поэтических давних примет.

Зигфрид идет дальше, следуя зову птички. Он еще не вслушался в шелест леса, но говор птички внятен: «Там, вдали, за высокой огненной стеной…» И она летит, указывая дорогу.

Солнце в зените, можно отдохнуть, достать рожок и поиграть. Птичка умолкла. Кольцо он надевает на руку – оно красиво, а Зигфрид чувствителен к красоте. Шлем-невидимка пригодится в будущих битвах.

Что-то грустно становится среди лесного покоя. С кем разделить радость победы? Зигфрид всегда одинок в этой глуши. Медведь был единственным товарищем его детских игр. И только во сне являлся иногда странный, милый облик, похожий на его собственный. Кто бы это был?

«Там, вдали, за огненной стеной…» – снова поет птичка.

«Я иду за тобой, предвестница».

«… Спит неведомая дева».

Вот уже гудит и близится пламя. Все напевы победоносно сплетаются и гремят; и среди них – еще неведомый и возвышенно прекрасный мотив пробуждения Брунгильды.

Он поражал колоссальными размерами, но ни его внешний вид, ни самый зал, в сорок восемь метров высотой, не могли понравиться; они скорее подавляли, чем восхищали.

Дом Вагнера, где жил он сам, доставил бы большую славу зодчему, У входа внушительная фреска изображала Вотана с его странническим посохом. Вилли прочитал надпись: «Покой моей мечты».

– Вот и пойми, что это значит! – сказал синьор Личчио, попутчик Вилли во время прогулки. – «Покой моей мечты»! Как всегда, напыщенно и туманно. Каждый шаг ходулен, каждое слово загадочно!

– Вы не любите Вагнера, – отважился заметить Вилли.

– Когда-то я очень любил его, потом ненавидел. Теперь всей душой рад, что музыка его спасла…

– Спасла? От чего?

– От собственной его натуры. От тех слепых сил, которые жили в нем и которые, помимо музыки, обнаруживались иногда свирепо и пагубно. Но у него был свой ангел-хранитель – муза Эрато…[167]167
  Эрато – муза музыки.


[Закрыть] Я не стану рассказывать вам о моих отношениях с Вагнером, – продолжал синьор Личчио, – да это и неинтересно. Скажу лишь, что самая сильная его черта, помимо музыкального гения, – это необычайная, сверхъестественная воля. Посмотрите, как он подчинил себе баварского короля. Да что короля! Люди многих стран, целое «вагнеровское общество», собрали деньги – огромное состояние, чтобы построить ему этот театр. Он подчиняет себе людей, гипнотизирует их…

– Однако он долго жил в бедности, никому не известный…

– И только он умел все это выдержать. Умел быть одиноким, непризнанным! Верил в свою звезду. А если бы чуда не произошло, он продолжал бы верить до самой смерти, что его время впереди. Но человек он… не скажу злой, но нетерпимый, злопамятный, неблагодарный. Лишения и горести усугубили эти дурные свойства. И часто я думал с ужасом: что, если бы его воля была направлена не на искусство, а на что-нибудь другое? Воля к власти у него огромная, а люди для него ничего не значат.

– Этому трудно поверить, – сказал Вилли.

– Но музыка всегда его спасала. Это искусство не знает зла. Оно человечно по своей сути. Оно выражает ту область нашего духовного мира, которая прекрасна и возвышенна. В музыке находит прибежище все лучшее, что есть в человеке: героика, любовь, благородство. И музыкальный гений Вагнера направил его по доброму пути. Таково мое убеждение, хотя я и не навязываю его другим.

Оба шли по парку. Вилли молчал. Лицо его попутчика приняло сухое, жесткое выражение, углы губ опустились. Видно было, что воспоминания разбередили его давнюю боль.

– Не мешало бы выпить кофе перед спектаклем, – сказал он. – Я вижу, вам холодно.

Они вошли в ресторан.

– Все мы тут заболеем – если не от сумбурного образа жизни, то от чудовищного напряжения… Сегодня вы увидите гибель Валгаллы, ну и, разумеется, подвластных ей миров. Пожар будет изрядный.

– Я хотел спросить, – снова заговорил Вилли, – отчего здесь нет эпизода, столь знакомого нам по легенде: тайны дубового листка?

– Верно. Зигфрид не искупался в крови дракона, и дубовый листок не упал к нему на спину. У Вагнера иначе, тоньше. Физически неуязвимым делает его не кровь дракона, а Брунгильда – силой ее чар. И, вероятно, тайно, когда он спит. Не пристало герою знать про такие вещи. Только вот спину возлюбленного Брунгильда не заколдует, потому что она знает: он встретит противника лицом к лицу. Только трусы поворачивают спину!

– Но ведь может произойти предательство!

– Брунгильда не предвидит этого. Мудрость валькирии изменила ей.

Не Хаген владеет страной гибихунгов, а сын его матери, смертной женщины, молодой король Гунтер. Он во всем подчиняется злому сводному брату, так же как и сестра Гутруна.

Король Гунтер отважен, его сестра прекрасна. Но они в родстве с Хагеном, сыном Нибелунга, и оттого обречены. Им нельзя радоваться; их ждут одни несчастья. Они не знают об этом, надеются на лучшее. И появление Зигфрида в их мрачной, туманной стране оживляет их надежды.

Гунтер давно слыхал молву о спящей валькирии и об ее чудесном пробуждении. И вот под его кровом очутился тот самый герой, единственный, кто мог невредимым проникнуть сквозь пламя. Но проклятие нибелунгов должно сбыться. Хаген наполняет рог крепким напитком забвения, а юная Гутруна подносит его гостю.

И пока Зигфрид осушает рог, заглядевшись на прекрасную девушку, чары затуманивают его мозг. Словно никогда не было ни огненной стены, ни Брунгильды, ни их любви… Забвение наступило; оно влечет за собой вероломство. Отныне участь Зигфрида решена.

Бесконечные блуждающие диссонансы, на фоне которых резко и странно выделяются отдельные мотивы: геройский, но слишком помпезный мотив Гунтера; угрожающий, словно подземный, мотив Хагена. Но гармонические блуждания в оркестре становятся еще красноречивее: они подготовляют к неизбежному, и сумрачный колорит больше не рассеивается.

– Если ты выбрал сестру мою, о храбрый гость, я потребую и от тебя услуги: прими мой образ и пройди через огненную стену.

И как беспечно Зигфрид соглашается на это!

– Отныне ты мой названый брат, а что касается славы, то ее хватит на двоих…

Бурный вечер, полный зловещих примет. Закат угрюм, тучи несутся по небу. Одна из туч принимает очертания могучей женщины. Это сестра Брунгильды – Вальтраута, опора павших.

Как часто среди большого напряжения замечаешь ненужные подробности, мелочи! Зритель, сидящий впереди, записывает что-то в книжечку. В зале не совсем темно – отсвет идет от сцены. Видно, как зритель – должно быть, журналист – записывает: «Приезжает Вальтраута». Забавно! В чем же она приезжает? В экипаже или в кабриолете? Вот как иногда описываются сказки!

Но внимание снова поглощено оперой.

– Дурные вести! – сообщает сестра Брунгильды. – Только одно может спасти Валгаллу. Брось в пучину кольцо, пожертвуй им, сестра, и мы все спасемся.

Но Брунгильда теперь ничего не знает о будущем, ей ведома только любовь. Она не отдаст кольца… Теперь журналист записывает: «Вальтраута уезжает».

Какой ненастный вечер! Какая долгая тоска! Разгорается пламя, звенят доспехи. Но это не Зигфрид вернулся, кто-то чужой и страшный проник сквозь огонь. Мудрость валькирии могла бы подсказать несчастной, что Зигфрид принял чужой облик. Но смертная женщина, какой стала теперь Брунгильда, не допустит мысли о предательстве возлюбленного.

Чужой сказал: «Теперь ты моя. Я прошел через пламя. Я увезу тебя в свою страну», – и снял с ее руки кольцо.

Теперь Брунгильде предстояли тяжкие муки. Отчаяние и страх перед загадкой. Унижение. Позорное прибытие в страну гибихунгов и встреча с Зигфридом, который не узнал ее. Он клялся на копье, что никогда не видал эту женщину, никогда не говорил с ней! Зигфрид, ради которого она сама была готова отказаться от бессмертия!

Брунгильда видела Гутруну рядом с Зигфридом на их свадьбе. Ее свадьбу с Гунтером справляли в тот же день. Она была смертной женщиной и не могла вынести своих страданий.

При мысли о Гутруне ярость ослепила ее, и она внушила Гунтеру свирепую вражду к его другу, открыла ему и Хагену тайну неуязвимости героя. И через день на охоте Зигфрид был предательски убит ударом копья в спину. Его друг – лесная птичка предостерегала его. Но что знает об осторожности тот, кому неведом страх?

Луна висела в небе, как багровый щит, и лес содрогался от ветра, когда умирающего Зигфрида принесли в замок. Гутруна уже с утра бродила в тоске, угнетаемая предчувствиями, а теперь она с воплем бросилась на тело. Но перед кончиной память вернулась к Зигфриду, и он узнал Брунгильду. Ее имя, а не имя Гутруны повторял он в свой смертный час.

В шествии Зигфрида сплетались многие напевы. Восемь? Девять? Двенадцать? Вилли не уловил сразу. Но картины и образы всей жизни Зигфрида и даже те, что предшествовали его рождению, сопровождали его во время шествия, провожали в последний путь. Тени его родителей – Зигмунда и Зиглинды; Вотан с его ослепительным мечом; Брунгильда, полная величия; поющая птичка-предсказательница… Мотивы любви, счастья, судьбы, мотив смерти с его беспощадным ритмом чередовались, сталкивались, сливались, то утихая, то разрастаясь. Поистине сам Вагнер не создавал еще подобной музыки!

…Может быть, этим и следовало закончить? Разве не ясно, что после этого шествия, после гибели Зигфрида, осиротел мир и лишились могущества боги? Пусть потрясенные зрители сами в тишине додумают развязку.

Но опера продолжалась. В борьбе за обладание кольцом Хаген убил брата. Рейн затопил жилище Гунтера. В огне рушилась Валгалла. Но в прежнем величии, в сиянии обретенной мудрости предстала перед нами Брунгильда.

Она велела сложить большой костер и, когда он разгорелся, сама бросилась в огонь. В нем сгорело тело героя, здесь и ее смертная оболочка найдет конец.

А дочери Рейна, охраняющие бесполезный клад, пели вдалеке свою колыбельную песню. «Вейа! Вага! Вага ля вейа!»[168]168
  Припев дочерей Рейна.


[Закрыть] – слышалось в ночной тишине.

После четырех вечеров гости Байрейта были настолько утомлены, что даже не обменивались мнениями, пока находились в театре. Вагнер был окружен густой толпой, и его нельзя было разглядеть.

Мюнхенский музыкант возвращался к себе один. Ему не хотелось, как после «Золота Рейна», говорить с другими посетителями, даже с синьором Личчио. Несомненно, появится масса рецензий, статей, разборов. Жаль, что нельзя поговорить с самим Вагнером.

Расспросить бы его, отчего так изменился его прекрасный замысел. Тяжело поверить, что Зигфрид гибнет зря. К чему же эти силы, молодость, отвага? Не знал страха – кому же еще освободить человечество? А вместо этого гибнет земля, гибнет Валгалла – и это цель борьбы? И двадцать шесть лет труда потрачены на то, чтобы доказать, что все обречено, что воля бессильна и над всем властен слепой рок?

Или он хотел доказать, что человек никогда не освободится от власти золота, что скрытая в сердцах слепая, жадная сила сама должна привести мир к гибели? Неужели он не знает, какая борьба идет на земле?

Любопытно, что он ответил бы. Но нет, он никогда не скажет ничего полнее и вразумительнее, чем сказал в своей музыке.

И разве не ясно, откуда он взял своего Вотана? Только не из древней легенды. Скорее, это его современник и ровесник, запутавшийся в противоречиях жизни. Нет, он не собирался произносить суд над человечеством. Он хотел рассказать о себе и о своем поколении. Разве он не имеет на это права?