Текст книги "Воображаемые встречи"

Автор книги: Фаина Оржеховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Дорога Тристана

1859 год

1

Молодой человек и юная женщина – Ганс Бюлов и Козима – отпустили лодочника. Они остановились у палаццо дожей, но решили не осматривать его. Было уже поздно; они засиделись у Вагнера: пришли к нему, чтобы передать привет от Листа, и просидели несколько часов. Бюлов предупредил, что если попадешь к Вагнеру, то не скоро уйдешь. Так и произошло. Вагнер был в ударе, много играл и пел. Козима несколько раз вскакивала с восклицанием: «Ах, уже пора!» – и снова садилась.

– Надо сказать, наше итальянское путешествие проходит довольно удачно, – сказал Ганс Бюлов.

Козима поморщилась. Какой дотошный! Она ведь знает, что они в Италии. Не проще ли было сказать: «Наше путешествие проходит довольно удачно», или даже: «Путешествие проходит удачно…» Но Ганс любит точность, пунктуальность. Через два дня после их свадьбы он сказал отцу Козимы:

– Жена просит передать вам привет. Она скоро придет.

Отец широко открыл глаза:

– Какая жена?

– Моя, – серьезно ответил Ганс.

– И ты полагаешь, я незнаком с ней?

Лист смеялся до слез, рассказывая об этом Козиме.

– Я уж подумал, что он успел жениться на другой!

… Венецианский вечер плывет над лагуной. Так, кажется, пишется в книгах? Ганс поднял глаза к небу и вздохнул.

Сейчас скажет: «Как много звезд! И это всё – миры!»

Нет, он молчит. Слава богу.

– Посидим здесь, – сказала Козима. – Вечер на редкость теплый.

– Как много звезд… – начал Бюлов.

– … и это всё миры.

– Что ты сказала?

– Ничего… Не находишь ли ты, что Вагнер слишком самонадеян?

– Такие слова неприменимы к Вагнеру.

– Почему?

– Потому что к нему нельзя подходить с обычной меркой.

– Все-таки он влюблен в себя. И все время позирует. Когда я шесть лет назад увидала его впервые, он показался мне прежде всего актером, комедиантом. Я была девчонкой тогда, но поняла.

– Тебе было шестнадцать лет, – мечтательно сказал Ганс.

«Быстро сосчитал», – подумала Козима.

– А ему сорок. Он ведь на два года моложе твоего отца. А теперь ему сорок шесть.

– У тебя хорошие способности к арифметике! – раздраженно отозвалась Козима. – Но скажу тебе, что он мне и тогда не понравился.

– А твой отец говорит, что ты тогда же влюбилась в Вагнера.

– Мой отец часто говорит несообразности. И он удивительно любопытен к чужим делам и чувствам. И всегда попадает пальцем в небо.

– Если бы я не знал тебя, Козима, меня очень огорчил бы такой отзыв о твоем отце…

– …«и о моем учителе», – подсказала Козима. – А ты думаешь, что знаешь меня?

– Полагаю, что знаю.

Козима промолчала.

«Чудное небо, – думала она, – и всюду счастье. Всюду. Когда же оно придет ко мне?»

– Эти отрывки из новой оперы Вагнера, – начал Бюлов, – удивительны. Любовь и смерть. Любовь рядом со смертью.

– Этого я не понимаю, – холодно сказала Козима.

– И как он умел преобразить легенду!

– Ты ее знаешь? – торопливо спросила Козима.

– Кого?

– Легенду, разумеется.

– А я думал – женщину.

– Значит, была женщина?

– Ты же встречала ее в Цюрихе.

– Ах, эта жена купца? Красивая.

– Очень.

– Но какая-то… без костей.

Бюлов пожал плечами.

– Расскажи мне сначала про легенду, – вновь начала Козима.

– Да ведь ты ее знаешь.

– Нет, я знаю только сценарий Вагнера. А ты сам сказал, что это не одно и то же. И Вагнер так говорит.

– Видишь ли, существуют несколько средневековых легенд о Тристане и Изольде. Но они скорее забавные.

– Забавные?

– Ну да. О том, как остроумная королева обманывает своего старого мужа.

– Вот как!

– Существуют так называемые кочующие сюжеты. Наиболее распространенные из них, обнаруженные дальнейшими изысканиями…

«Есть люди, – думала Козима, – которые даже о прекрасном говорят так, что отбивают всякую охоту слушать».

Она была несправедлива. Ученики Бюлова всегда слушали его с интересом, а музыканты оркестра ценили его искусство говорить коротко и убедительно. Она была чудовищно несправедлива и сознавала это.

– В одной из легенд рассказывается, – продолжал Ганс, – как при дворе короля Марка жил юноша, по имени Тристан. Но король был бездетен, и, хотя очень любил Тристана, он задумал…

– Ну хорошо, я поняла. Тем более, что и в опере Вагнера то же самое. Теперь расскажи о жене купца.

– О Матильде?

– А разве есть другая жена купца?

– Да нет… Ты так перескакиваешь с одной темы на другую.

– Угу!

– Что ты этим хочешь сказать?

– Что я перескакиваю с одной темы на другую.

Бюлов снова пожал плечами.

– Это было еще в Цюрихе, куда Вагнер бежал после дрезденских событий.

– А это правда, что ему угрожала смертная казнь?

– Как будто ты этого не знаешь!

– Ну, продолжай.

– Вагнер переехал в Швейцарию и там познакомился с Отто Везендонком.

– Это и был старый муж остроумной королевы?

– Отто не стар. Ты же его знаешь. Любезнейший человек и большой ценитель музыки.

– И она, кажется, совсем не остроумна…

– Отто был восхищен Вагнером и предложил ему поселиться рядом с его виллой.

– Действительно, забавно!

– Что же тут забавного?

– Ничего. Продолжай.

– Матильда была очень молода, чуть старше тебя, и восторженна. Вагнер, конечно, неинтересен внешне: тщедушный, неуклюжий.

– Я же его видела!

– Ну да, ты его видела. Значит, можешь судить. Но его внутренний богатый мир, гениальность, остроумие, его музыка – все это не могло не произвести впечатления на молодую женщину.

– Знаешь, мне стало как-то скучно слушать. Обыкновенный пошлый роман.

– В том-то и дело, что не совсем обыкновенный. Совсем не обыкновенный. И даже трогательный.

– Да?

– У нее был муж, у Вагнера жена.

– Эта вульгарная Минна? Я помню: ужасно крикливая. Кстати, куда она девалась?

– Они разошлись. Бедняжка сильно хворает.

– Значит, он почти свободен?

– Я вижу, тебе ее не жалко.

– Ни капельки… В чем же заключалась необыкновенность того романа?

– В том, что они с самого начала отказались друг от друга, хотя и продолжали друг друга любить.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я не могу этого знать. Но я этому верю, – сказал Ганс с чувством.

«Все-таки он благородный человек, – подумала Козима. – И у него сейчас такое хорошее лицо, когда он говорит обо всем этом».

– Если хочешь знать, меня это не восхищает, – сказала она. – Отказываться всякий умеет.

– Ты думаешь?

– Особенно, если грозят разные неприятности. А вот завоевать, удержать!.. Мне нравятся те, кто не отказываются.

– Но если это связано с несчастием других?

– Не знаю, – сказала Козима.

– Вот и в легенде тоже отречение. Король Марк любил Тристана. А эта обязывало…

«Любовь, любовь, – думала Козима, – сто пудов любви… И как не надоест! А я вот хотела бы посмотреть на художника, который хорошо описал бы нелюбовь! Показал бы, как люди не любят и как им холодно от этой нелюбви».

А вслух она сказала:

– Мне совсем не нравится этот ноющий, печальный Тристан. Другое дело – Зигфрид. Свободный, смелый, полный жизни!

– Свободный? Что ты, девочка? Свободных людей не бывает. И богов также.

«Да, он умен, – продолжала думать Козима. – И талантлив. И я просто не знаю, что мне нужно».

В сущности, никто не выдавал ее насильно. Отец спросил, нравится ли ей Ганс Бюлов. Так как она привыкла к Гансу, ученику ее отца, то ответила:

– Да, он очень мил.

– Что бы ты сказала, – спросил тогда Лист, – если бы этот мальчик…

Козима покраснела, как вообще краснеют девушки в таких случаях, и, в свою очередь, спросила:

– А зачем тебе так хочется сбыть меня с рук?

– Мне этого совсем не хочется. Но я желаю тебе счастья. И я хочу, чтобы еще при моей жизни…

– Но ведь ты еще молодой. И будешь жить долго.

Потом она сказала с притворной печалью:

– Да! Я ведь некрасива. Не то что Бландина.

– Ты отлично знаешь, что твоя «некрасивость» не мешает тебе нравиться многим людям. Поклонники Бландины не раз предпочитали тебя. Так что…

И она согласилась, неизвестно почему. И была, в сущности, довольна. И только через два месяца на свадьбе Бландины, уловив в лице сестры какое-то восторженно-растерянное выражение – совершенно такое же, как у Эмиля Оливье, жениха Бландины, – подумала:

«Так вот как оно бывает! Впрочем, мы с ней такие разные!»

А у Ганса был такой же солидно-благодушный вид, как и всегда. И Козима представляла себе его приблизительный разговор с Листом, который мог состояться за два месяца до того.

– Ты что-то грустен, мой мальчик. Я замечаю это в последнее время. Может быть, Козима тебя обижает?

– О, что вы!

– Она ведь умеет обижать, не правда ли?

Ганс молчит.

– Скажи по совести: как ты к ней относишься?

Ганс краснеет:

– Ведь вы знаете…

– По правде говоря, нет. Но если ты предложишь ей руку, я думаю, она не будет против.

– Вы были всегда так добры ко мне…

– Видишь ли, она незаурядный человек, но мятущийся, трудный. И мне кажется, что ты со своим спокойствием и уравновешенностью как раз к ней подходишь.

Ганс опускает глаза и повторяет:

– Вы были всегда так добры ко мне.

Какая двойственная фраза! Что она означает? «Вы были всегда так добры ко мне и теперь даруете мне счастье, благодарю». Или: «Вы, право, „слишком балуете меня, будьте же добры и впредь: не накидывайте мне петлю на шею!“»

Но отец истолковывает слова Бюлова лишь в одном смысле. И все решено.

И вот уже два года прошло.

– Тебе холодно? – спросил Бюлов.

– Нет. Или… да.

– Тогда вернемся в гостиницу.

– Нет, все-таки Вагнер ужасен. Пользоваться чужим гостеприимством и вообще чужими услугами…

– Ты сегодня говоришь не то, что думаешь.

– Говорят, он мелочный, злой, завистливый. И страшно неблагодарный.

– Это говорит твоя мачеха, княгиня Витгенштейн.

– Сама знаю, как ее зовут. Незачем называть еще и титул.

– Она просто завидует Вагнеру. Ей кажется, что его слава затмевает славу Листа. И ей ли судить о таких людях?

– Пожалуй, мне действительно холодно.

– Так вернемся… И что можем мы, маленькие люди, знать о гениях?

– Почему ты говоришь: «мы»? Ты считаешь себя маленьким человеком?

– Все, знаешь ли, относительно.

– Не смей называть себя так! Ты выдающийся музыкант! Я не хочу быть женой маленького человека!

– Я – исполнитель. По сравнению с такими величинами, как Лист или Вагнер…

– Как же ты посмел жениться на мне?

– Козима, что с тобой сегодня?

– Я знаю, – запальчиво продолжала она, – ты скажешь: «Ну, а ты сама? Ты даже по сравнению со мной, „маленьким человеком“, ничтожество! Никаких талантов! И даже красоты нет. Обыкновенная дурнушка, навязанная мне твоим отцом. Бландину небось не предложил мне!»

– Козима!..

– А разве она не нравилась тебе раньше?

– Ты знаешь, что она была равнодушна ко мне.

– А ты к ней?

– Право, с тобой невозможно разговаривать!

Козима заплакала, но скоро взяла себя в руки.

– Я что-то нервничаю сегодня.

– Тебе холодно.

– Мне всегда холодно.

– Мне жаль, что я тебя расстроил.

– Вовсе нет. Видишь ли, Вагнер порядочный выдумщик. И эту Матильду он придумал. Никого не было, кроме этой глупой Минны.

– Нет, Матильду он не придумал.

Козима встала:

– В самом деле, пора вернуться. Я проголодалась. А ты?

– Нет, – ответил он грустно.

Но поднялся, укутал плечи Козимы спадающей мантильей и последовал за ней, прислушиваясь к песне гондольера, доносящейся издалека.

2

В то время как Козима думала о художнике, который сумеет описать нелюбовь, Вагнер доигрывал последние аккорды «Тристана». После ухода молодых гостей он с нетерпением взялся за партитуру.

Перед ним расстилалась широкая спокойная лагуна, уже потемневшая. Только фонарики гондол блестели и двигались в разные стороны. Огонек свечи колебался, ноты на столе были слабо освещены. Но Вагнера это не останавливало. Он писал бы и в темноте.

Вдохновение приближалось, и он уже забывал и не помнил, что было недавно, как прошел этот день. Он провел его где-то в Бретани, в угрюмом замке, где верный оруженосец, еще не старый человек, приютил младенца. Сироту назвали Тристаном[153]153
  Triste (франц.) – печальный.


[Закрыть] потому что он был рожден в печали: его мать умерла, едва дав жизнь сыну, а отец не вынес разлуки с любимой, убил себя. Так две сестры – Любовь и Смерть, обе рядом, – стояли у колыбели Тристана, запомнили его и удалились, чтобы через двадцать лет явиться к нему снова.

Ласковый венецианский день был хорош, но Вагнер не замечал синевы неба. Северная буря была ему роднее, чем свет Венеции, и добрый воспитатель Тристана ближе, чем любой друг. И, когда появился этот приятный Ганс Бюлов с его ершистой злюкой-женой, Вагнер принял их приветливо, но говорил не с ними, а со своими образами. Так безумный свободно обращается к своей галлюцинации в присутствии посторонних. Но безумные очень хитры: никто не догадывается о присутствии невидимого собеседника. Бюлов и носатая дочка Листа были уверены, что хозяин в восторге от их общества, а он в это время обучал Тристана философии, читал ему стихи, а потом садился за рояль и играл, когда становилось невмоготу и слова изменяли ему.

За время разговора с посторонними людьми прошло не три часа, а целых двадцать лет, в течение которых юный Тристан успел обучиться всем наукам, приличным его возрасту и происхождению, и даже попасть в Корнуэльс во дворец к королю Марку, брату его матери, счастливой и несчастной Бланшефор. Король Марк был бездетным, а Тристан обладал способностью привлекать к себе сердца добрых людей.

– А злых?.. – внезапно спросила Козима.

Вагнер провел рукой по лбу, как бы очнувшись.

– Злым он внушал ненависть… Но придворные завистники понимали одно: раз король так привязан к своему племяннику, то сделает его своим единственным наследником. И этому надо помешать.

– Почему вы решили перенести действие из средневековья в языческие времена? – Это спросил Бюлов.

– В древности люди были сильнее, крепче духом. И более цельными.

…В Бретани море дышало свежестью, а в Корнуэльсе Вагнеру было душно из-за ненависти придворных. Для того чтобы лишить Тристана наследства, они решили найти для короля жену. У короля будут дети, а родной сын всегда ближе приемного. Вот и не достанется молодчику богатство.

Тристан знал об этих намерениях. Из гордости, из презрения к завистникам, из пренебрежения к этому будущему наследству он и сам стал уговаривать короля вступить в брак.

– Сын мой, – сказал король Марк, – мои годы прошли. И разве нужна мне другая любовь, кроме привязанности к тебе? И где та женщина, которую я мог бы любить, как тебя?

– В Исландии, – отвечал Тристан, – живет Изольда Белокурая, волшебница и дочь короля. Я берусь добыть ее тебе в жены.

– Ну, если так, – мог бы ответить король, – я готов согласиться, чтобы угодить тебе.

Тристан со своей дружиной отправился в Исландию. Он бывал в этой стране, воевал и на поединке убил витязя Морольда, с которым дочь короля была помолвлена. И, как полагается, после битвы он послал Изольде голову ее жениха.

В этом поединке Тристан был смертельно ранен, и только Изольда, искусная во врачевании, могла вернуть ему жизнь. Ее мать знала таинственные свойства трав и научила Изольду распознавать их. Был у нее и любовный напиток… на тот случай, если придет время выдать дочь замуж.

– Стало быть, Изольда и этот Морольд уже выпили любовный напиток? – Это спросила Козима.

– Нет.

– Почему?

– Потому что… – Вагнер запнулся, – Изольда разузнала об этом и велела своей служанке спрятать зелье.

– Понимаю, – сказала Козима.

Что же оставалось делать обреченному на смерть Тристану?

Одинокий, нищенски одетый, приплыл он в рыбачьей лодке к дочери короля и назвался вымышленным именем «Тантрис».

– Ему так дорога была жизнь? – спросила Козима.

– Тогда… да.

– Не находите ли вы, что это немного некрасиво?

– Такой поступок был вполне в духе времени, – пояснил Бюлов. – Это ведь не наши современные гуманисты.

Вагнер молчал. Бюлов сказал Козиме:

– Вот видишь: ты его сбила.

– Нет, – сказал Вагнер, – я помню.

Еще бы не помнить, как Тристан впервые увидел Изольду! Но кровь текла из его ран, и он лишился сознания. Изольда обмыла раны неизвестного юноши, умастила их целебным бальзамом, перевязала их и любовалась его бледным лицом, которое покоилось на ее руках. Но по зарубке на мече викинга она узнала своего врага. И так как она поклялась отомстить убийце, то занесла руку с мечом…

– Она выронит меч, – сказала Козима.

– Тебе уже, оказывается, все известно…

– Но, милый Ганс, это только начало. Если Тристан погибнет в первом действии, о чем же пойдет речь дальше?

– Это даже не начало, – сказал Вагнер. – В опере этого не будет. Все начинается с прибытия в Корнуэльс. Родители Белокурой Изольды считали для себя большой честью сватовство короля Марка. И корабль с невестой отплыл от берегов Исландии.

– Как же мы узнаём о прошлом?

– Из признаний Изольды.

– Да, – сказала Козима, – зачем ей мстить за жениха, которого она не любила.

Вагнер впервые внимательно посмотрел на Козиму.

– А какова роль любовного напитка? – спросил Бюлов. – Я что-то не помню.

– Не знаю, – ответил Вагнер. – Мне он совершенно не нужен. Какое зелье, какая посторонняя сила может сравниться с силой взгляда? Зачем любовный напиток тому, кто уже опьянен любовью. Пусть прибегают к нему те, кто не знают любви и недостойны ее…

Он чаще обращался к Бюлову, чем к Козиме, и, видимо, дорожил его мнением. Иногда он как бы забывал о них обоих, но когда приходил в себя, то поднимал глаза прежде всего на Ганса, как бы спрашивая: «Так ли?» Несомненно, он играл для Ганса, а Козима была для него лишь случайной гостьей. Осененная «двойной благодатью» (отец – гений, муж – большой талант), она не имела самостоятельного значения.

– Ну и что же? – подсказала Козима. – Не сдержала клятвы, – а дальше?

– Изольда скрыла свою любовь. Тристан почтительно удалился, как только силы вернулись к нему. А затем начинается опера.

Сидя у фортепиано, Вагнер говорил:

– Теперь я полюбил ночь. В ней великое утешение. Недаром Новалис[154]154
  Новалис – поэт-романтик, автор «Ночных гимнов». Оказал большое влияние на музыкантов-романтиков, особенно на Вагнера.


[Закрыть] посвятил ей свои гимны. Все, что при свете дня гнетет нас своей суетностью и ложью, исчезает в благодетельном мраке ночи. И я зову ее, как друга…

Он играл вступление. Козима прислонилась к оконной раме, скрыв лицо за занавеской. Бюлов, сжав ладонями лоб, также напряженно слушал.

Когда музыка смолкла, Вагнер спросил слабым от волнения голосом:

– Не правда ли, ночь и смерть прекрасные сестры?

– Нет! – вскричала Козима. – Я даже не хочу слышать об этом. Смерть – это разрушение, уродство! А музыка полна жизни. Это гимн любви, а не смерти!

– Эта музыка волнует, но не пугает, – сказал Бюлов.

– Смерть не должна пугать, – возразил Вагнер. – Она избавительница!

– Какая бессмыслица! – Козима приложила платок к глазам и порывисто отняла его. – Я понимаю борьбу, пусть долгую, неистовую, но сдаваться самому… Я, по крайней мере, постараюсь прожить до ста лет!

Она прожила немногим меньше – девяносто три года.

Во второй раз Вагнер обратил внимание на Козиму, потому что в эту минуту она была поразительно похожа на Листа. И в зеленых, листовских, глазах горел тот же знакомый огонь.

Больше Вагнер не играл для гостей, но, не желая расставаться с Тристаном, прочитал им стихотворный сценариум первого действия. Козиме не понравились стихи. После музыки они казались незначительными, хотя вообще были удачны.

– Я хочу познакомить публику с сюжетом оперы, – сказал Вагнер, – а в музыке стихи растворяются.

«И очень хорошо», – подумала Козима.

3

Они ушли, а Вагнер не сразу вернулся к своей работе: он сидел за столом, вспоминая и размышляя.

Надо писать так, как бог на душу положит. Никаких предвзятых теорий, никаких правил, вы развить то, что чувствуешь, вот и всё.

Легко сказать. Любой неопытный юнец выражает свои чувства наудачу; Вагнер и сам был некогда таким юнцом. И что же? Высказываясь в жару, в лихорадке, которые он ошибочно называл вдохновением, он был бесконечно далек от истинного чувства. Как мучили его эти первые непонятные поражения!

Теперь он знает, в чем дело. Он не выражал свои чувства тогда, в юности, он просто описывал их. А описания – это гибель для искусства. Сказать: «Я вас люблю» – вовсе не значит выразить любовь. А в искусстве убедить еще труднее.

Здесь нужны годы работы, учения, вся жизнь без остатка, вся воля без малейшего отвлечения. Чтобы заслужить право на вдохновение, надо изучить все правила, овладеть всеми теориями и потом отбросить их. Работаешь трудно, мучительно… как вол, – да, это верное сравнение, чувствуешь, что вот-вот грохнешься на землю, и вдруг в один благословенный миг отделяешься от земли – скользишь, летишь и начинаешь сочинять так, «как бог на душу положит».

Только не оставляйте меня, милые призраки. Я хочу быть на корабле, где Изольда проклинает море и рассвет, а верная служанка Брангена боязливо смотрит на свою госпожу, не понимая ее гнева.

– Госпожа так бледна… Но скоро все кончится. Вот уже виден берег.

– О чем поет этот матрос, Брангена? Вели ему замолчать.

– Он поет о тоске и о родине. Но его песня светлеет. Уже виден берег.

– Ах, зачем ты говоришь мне об этом!

– Госпожа, ведь это большая честь – сделаться королевой Корнуэльса!

– Я потеряла свое царство, Брангена. Я даже не обрела его.

А ветер свистит.

– О чем он поет, этот матрос? Вели ему замолчать. И позови ко мне Тристана. Этот трус не показывается мне на глаза.

– Он не трус, госпожа. Он храбро сражался.

– Ах, что ты знаешь! Зови его, Брангена, и налей нам вина. Того, что я приготовила этой ночью.

– О!

– Не медли. Берег уже близок…

– Госпожа так бледна…

– Перестань! Скоро я буду еще бледнее. И скажи матросу, чтобы он замолчал.

Но песня матроса звучит громче, оттого что близится берег.

Тристан:

– Ты звала меня, госпожа?

– Да. Ты у меня в долгу. Ты это знаешь?

– Да.

– Я еще не получила выкупа за голову Морольда. И за свою хитрость и коварство ты не понес наказания.

– О, я глубоко наказан.

– Я простила бы то, что ты обманом спас свою жизнь. Но то, что ты пришел сватать меня за другого, притащил меня, как добычу, на этот остров…

– Не как добычу, госпожа. Исландский король дал согласие.

– А я?.. Ты молчишь. Хорошо, забудем вражду. Выпей из этого кубка за будущую королеву.

– Я повинуюсь.

– А, ты повинуешься? А если я скажу, что в этом кубке отрава?

– Тогда я повинуюсь вдвойне.

– Смотри, я не лгу! Я никогда не лгала, Тристан!

– За будущую королеву Корнуэльса!..

– Мне половину! Мне!

И она выхватывает кубок из рук Тристана и жадно пьет. И он не мешает ей в этот миг их высокого счастья.

Но – о, горе! – они остаются жить.

Потому что жалостливая Брангена заменила напиток смерти любовным напитком, который исландская королева предназначила для жениха и невесты. Брангена совершила двойное вероломство. Но к чему твой напиток, девушка? Что может быть сильнее взгляда? Зачем любовный напиток тому, кто уже опьянен любовью? Ты хотела поджечь пожар?

– Нет, госпожа, я хотела спасти вас!

А на берегу уже толпятся люди, встречающие корабль. И матрос громко поет хвалу земле.