Текст книги "Казанова"

Автор книги: Ежи Журек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– То есть их сиятельство посол императрицы всея Руси граф Репнин, или как там величают эту скотину…

Царский посол! Тысяча чертей! Все ждали царского посла. Просто ждали. Над кем издевался Сулковский – над ним или над самим собой? «Подходящий момент». Подходящий момент наступил с появлением подходящей персоны. Смешно. Неудивительно, что в этих униженно склоненных головах роятся мечты о моральном возрождении. «Пусть изволят начать с себя», – высокомерно подумал Казанова и вздохнул с облегчением: в этом обществе не у него одного грешки на совести.

Не забывая, однако, где он находится, кивнул с благодарностью; впрочем, рядом с ним уже никого не было. Посол, сочтя демонстрацию своего могущества достаточной, величественно двинулся вперед. Толпа рассыпалась, уступая дорогу, но за спиной посла вновь сомкнулась, пришла в движение: бойко заработали локти и ноги, вытянулись шеи, затряслись двойные подбородки и животы. Херувим ловко пробрался в первые ряды процессии и, строго соблюдая дистанцию в два шага, следовал за графом Репниным, который, неспешно и словно бы с трудом переставляя ноги, плыл к воротам замка. «Как павлин, – подумал Казанова, павлин, волочащий за собой огромный хвост». И вмешался в толпу, не желая быть последним пером в этом хвосте. Он достаточно хорошо знал, что здесь с такими перьями делают.

Опять в памяти всплыл тот ужасный день! Джакомо украдкой перекрестился, чтобы отогнать тягостное воспоминание, но – поздно. Впрочем, бывали воспоминания и похуже, от которых болело сердце. На этот раз боли он не почувствовал – его обуял страх, звериный, выворачивающий внутренности страх. Он тогда мало что понимал. Вызов в царский дворец посчитал знаком скорого избавления. Но почему путь к спасению ведет через продуваемую морозным ветром обледенелую площадь под ударами издевающихся над его страданиями мерзавцев… Неужели так выглядит обещание перемены участи? А это еще что? Сопровождающие, ни слова не говоря, втолкнули его в какую-то темную вонючую конуру и убрались восвояси. Видимо, он уже во дворце, но что толку? Не поведут же его к императрице в таком виде – грязного, в лохмотьях… Впрочем, нужно быть готовым к любым неожиданностям. Ведь от предстоящей беседы, возможно, зависит его судьба.

Значит, так: главное – концепция объединенной Европы. Неужто они здесь в этом не заинтересованы, неужто не понимают, что, если величайшие умы совместными усилиями определят форму государственного устройства, народ станет богаче, а законы – более справедливыми? Тот, кто выступит глашатаем этой идеи, кто приложит больше всего усилий для ее воплощения, еще при жизни займет почетное место в истории человечества.

Казанова опустился на пол, но тут же понял, что нельзя расслабляться. Еще заснет ненароком, и тогда его застигнут врасплох, не готовым к борьбе за будущее. За свое будущее, а следовательно – как ни наивно это звучит, – за будущее мира. Такого он бы себе не простил. Да и мочевой пузырь настойчиво давал о себе знать. Поэтому Джакомо поспешил встать» хотя каждый мускул противился насилию, и направился к тому месту, где угадывалось окно. Мрак был неестественно густым и грозным. Окно плотно завешено или просто глухая стена? В противоположном углу что-то шуршало. Крысы?

Для начала можно создать организацию, объединяющую все государства – большие, малые, даже крохотные. Всем будет дано одинаковое право голоса при решении важнейших проблем. Что ж, великим придется прислушиваться к доводам малых, но разве эти малые – безумцы, чтобы путать карты более сильным, а великие – глупцы, чтобы их опасаться? Божеские и людские законы требуют такого союза. А какую колоссальную это принесет пользу! – да они поразят весь мир и заставят другие страны спешно к ним присоединиться. Сколько высохнет источников крови и несправедливости, сколько появится торговых путей, сколько будет создано шедевров! Даже голод со временем отступит в прошлое – к вящей славе правителей и радости подданных. Он, Казанова, знает некое простое, но весьма эффективное решение, которое при помощи такой всеобщей организации очень быстро принесет плоды. Клубни Solanum, в Германии называемого картофелем…

Джакомо затоптался на месте. Тяжесть внизу живота, минутою раньше вызывавшая лишь легкий зуд, внезапно усилилась, причиняя боль. Эти сволочи застудили ему пузырь. Что делать? Скрючился, понимая, что это ненадолго поможет. Все, что еще секунду назад казалось важным – будущее мира и перелом собственной судьбы, страстные речи, обращенные к царице, которая со вниманием будет его слушать, – отступило куда-то далеко. И лишь когда об пол ударилась, принося облегчение, пенистая струя, стало робко, беспорядочно возвращаться. Джакомо захотелось одновременно и смеяться и плакать. Держа в руке захлебывающийся от напряжения краник, он старался направлять струю как можно дальше от себя. И вдруг, прежде чем понял, что она ударилась о какое-то препятствие, на него с бешеной силой обрушился поистине сатанинский вопль, наполненный яростью и ужасом. На мгновение он умер, окостенел, выпустил из рук своего вялого дружка и край панталон, когда же крик повторился, опомнился настолько, что почувствовал обыкновенный страх. Его заперли с каким-то зверем, с чудовищем, затаившимся в темноте. Господи Иисусе, эти мерзавцы ему смерть уготовили, а не встречу с царицей. Яростно ревущую смерть с огромными клыками и усаженным шипами языком. Казалось, из мутного сна его швырнуло в прозрачную, смердящую серой и аммиаком явь.

Он пошатнулся и упал бы, если б пальцы не вцепились судорожно в какую-то мягкую ткань. Под тяжестью тела штора упала, и при бледном свете луны, рассеявшем сумрак комнаты, Джакомо увидел грозное чудовище – забившуюся в угол большую курицу с широко разинутым от страха клювом и растопыренными обрубками крыльев. Смеяться не было сил. Даже название этой странной птицы вспомнилось с трудом. Pavo cristatus. Павлин. Но… на месте великолепного хвоста у этого павлина была голая гузка.

Что же это все-таки было? Его хотели столь странным способом напугать? Сомнительно; вряд ли плосконосые палачи владели столь изощренными методами. Съездить по физиономии, дать пинка или всадить пулю в затылок – тут они были мастера. Значит, случайность. Пожалуй, ему даже повезло: его вполне могли, надев на голову мешок и связав руки, швырнуть в подземелье и вспомнить о нем, например, через месяц. Паук и не то рассказывал. Или запереть в комнате с мраморным полом, зимой используемой как отхожее место. И он бы задохнулся от вони или разбил голову, поскользнувшись на обледенелом говне. Стало быть, случайность?

Но тогда у него не было ни времени, ни желания строить догадки. События стали разворачиваться так неординарно и стремительно, что впору было забыть всю прошлую жизнь, не говоря уж о крикливом павлине с выщипанным хвостом. Впоследствии Джакомо даже вспоминать об этом боялся. Но по ночам воспоминание иногда возвращалось, и его окатывала волна предвещающего безумие страха, сродни тому, что он испытал в темной комнате. Здесь, в Варшаве, такое случилось только однажды – к ужасу девочек, которые потом до рассвета играли с ним в карты. Но это было давно. Теперь же, вышагивая с достоинством, как и прочие вельможные участники кортежа, по дворцовому двору, ощущая сквозь тонкие подошвы туфель подбадривающее тепло каменных плит, он – хоть и не без неприятного чувства – мог думать об этом, как об истории, произошедшей в незапамятные времена, да и, пожалуй, с кем-то другим.

Нет, тогда – Джакомо уставился в затылок царскому послу, словно это могло бы помочь ему найти разгадку, – тогда над ним, видно, просто решили поиздеваться. Показали, что лишенный красоты и силы павлин – он сам, Казанова, раздавленный и опустившийся, способный только кричать от страха и унижения. Торжествующее быдло. Бычий, налитый кровью загривок. Быдло. Однако торжествующее. Откуда они могли знать, что его ждет впереди? А ведь знали. Или, скорее, предвидели…

Неожиданное открытие привело Джакомо в ярость: будь у него возможность, он бы полоснул чем-нибудь острым по незащищенной шее царского сановника, ведущего их в покои польского короля; пускай бы кровь того охладила его собственную, кипящую от негодования. От одной этой мысли Казанова мгновенно успокоился. Он уже снова был самим собой, завсегдатаем дворцовых приемов, европейцем, принципиально ставившим интеллект выше насилия.

– Вы, я слыхал, прямо из Петербурга?

Джакомо уже знал, что язвительный херувим – младший брат короля. Приветливо улыбнулся:

– Имел такое удовольствие.

Они задержались в просторной прихожей перед роскошной резной дверью, за которой секунду назад скрылся Репнин.

– Удовольствие? Что вы называете удовольствием?

Князь Казимеж. Надменный юнец – впрочем, каким еще можно быть в его возрасте и в его положении? Неплохо заполучить такого союзника.

– То, что я смог оттуда уехать.

Князь громко расхохотался, заставив обернуться нескольких почтенных господ, на лицах которых застыло напряженное ожидание.

Дверь медленно, беззвучно отворилась. За нею была не королевская спальня, а анфилада светлых комнат – пустых и казавшихся нежилыми, куда и устремилась толпа. Джакомо протиснулся вперед, что избавило его от необходимости ответить на громкий шепот князя Казимежа:

– А как там наша уважаемая невестка? По-прежнему спит с кем попало?

Вымытый, выбритый, осмотренный от глотки до прямой кишки, обряженный в странный мундир не то гусара, не то казака, опрысканный лучшими парижскими духами, он стоял перед женщиной, владеющей почти половиной мира. Она слушала или притворялась, что слушает, не глядя на него, скрытая массивным бюро на золотых ножках. Когда-то царица, вероятно, была недурна; дамы такого типа не в его вкусе, хотя всякое случалось, но как может нравиться сочетание жестких черт лица с белым телом… о последнем, впрочем, оставалось только догадываться. В налитом, словно опухшем, лице, в тучной фигуре, облаченной в пышное, лишь подчеркивающее толщину платье, не было ничего привлекательного. Возможно, сумей Джакомо подойти поближе, он разглядел бы и густой пушок над верхней губой. Но не подходил, понимал, что не имеет права приблизиться ни на шаг. Один взгляд царицы заставил его замереть. Такой взгляд способен убивать. И наверное, убивал. Вот она какая, императрица всея Руси, железная Екатерина. И Джакомо предпочел не рисковать. Он стоял точно перед трибуналом и срывающимся от волнения голосом произносил давно заготовленную тираду о будущем мира, о сплочении Европы под рукою мудрейших монархов, об организации объединенных наций, которая склеит то, что разбито, сплотит то, что распалось.

Говорил и все отчетливее ощущал, что его диковинный мундир – шутовской наряд, а парижские духи – знак принадлежности к продажному сословию шлюх.

Разоружение – вот основная задача. Сильнейшие должны показать пример. Если сократить численность войск, никто не станет ни на кого нападать, а мир… что ж, мир столь же нужен людям, сколь и любезен – Джакомо хотел сказать: «Богу», но вовремя спохватился: ведь перед ним была читательница Вольтера, – сколь и присущ Природе. На том и закончил. Надоело. Черт бы побрал его идиотские идеи, Вольтера и эту жирную змею, которая глядит на него, как на воробья, запущенного к ней в клетку.

– Пятьдесят тысяч для начала хватит?

Голос у нее, пожалуй, приятнее всего остального. Пятьдесят тысяч чего? Дукатов, франков, плетей? И за что его собираются наградить или наказать? Джакомо изобразил на лице недоумение, хотя подозревал, что производит впечатление полного идиота. Царица вытащила руки из-под стола, в пальцах сверкнуло узкое лезвие; в другой руке она держала яблоко, сплошь в надрезах. Сок капал на полированную поверхность.

– Хорошо. Пусть будет семьдесят. В Европе станет семьюдесятью тысячами солдат меньше. Но взамен твои хозяева должны гарантировать, что Турция на несколько лет оставит нас в покое [17]17
  Русско-турецкая война 1768–1774 гг. была начата Турцией после отказа России вывести войска из Польши. После разгрома турецких войск при Ларге и Кагуле, а флота – в Чесменском бою закончилась Кючук-Кайнарджийским миром.


[Закрыть]. Скажем, на пять.

– Пять лет, – повторил Джакомо, плохо понимая, о чем идет речь: какая Турция, какие хозяева? Видно, его опять принимают за кого-то другого. Неужели никогда не кончится этот ужасный сон?

– Достаточно. О покое турок мы потом сами позаботимся.

Не за того принимает. Или нагло издевается. И одно и другое опасно – это ясней ясного.

– Весьма похвально, – начал осторожно, стараясь преодолеть неожиданную хрипоту в голосе, но не успел выдавить больше ни слова, как царица пренебрежительно махнула рукой:

– Нисколько. Мы используем этих солдат в Азии. Там у нас еще есть враги.

И внезапно встала, словно посчитав эту часть беседы законченной. Она была похожа на стоящий в углу за ее спиной тяжелый, украшенный позолотой шкаф на широко расставленных ножках. «Полмира во власти шкафа», – мелькнула язвительная мысль, плохо сочетавшаяся с преданной собачьей улыбкой. И Джакомо поспешил согнать заискивающую улыбку с лица: в конце концов, ему нечего бояться, он не узник, что лучше всего доказывает эта аудиенция, и даже если его не за того принимают, то уж наверняка считают важной персоной, заслуживающей почета и уважения. А может, никакой ошибки тут нет, они спохватились, что наделали глупостей, и теперь хотят вознаградить его за свой промах.

Нож, поблескивающий в царственной руке, нож для разрезания писем. Письмо от Вольтера [18]18
  Известна обширная переписка Вольтера с Екатериной II (Вольтер и Екатерина II. Переписка. СПб., 1882). Екатерина II признавала, что развитием своего литературного таланта обязана Вольтеру и называла его своим учителем. Оживленная переписка между ними велась с 1763 по 1778 г. Екатерина посвящала Вольтера во все свои государственные начинания, тон писем Вольтера необычайно льстив.


[Закрыть]. Вполне вероятно. Вольтер мог от кого-нибудь узнать, в какую он попал переделку, и написал Екатерине, вступился за друга. Да. Это правдоподобно. Мир не столь абсурден, каким иногда кажется.

Шкаф стронулся с места: всколыхнулись все его выпуклости, задрожали украшения. Джакомо удивился: движения царицы были не лишены изящества, сильные ноги легко несли тучное тело. Чего теперь от нее ждать? Острый кончик ножа уткнулся ему в грудь.

– А не кажется ли вам и вашим друзьям, господин Казанова, что, между нами говоря, природа всерьез признает только борьбу? Как вы, масоны, этого не видите? Или не желаете видеть? Природа – это насилие, кровь, разможженные кости. Я не права?

Джакомо хотел ответить какой-нибудь уклончивой банальностью – коли уж он масон, можно позволить себе выражаться загадочно, – однако подрагивающий в руке императрицы нож и новые, хрипловатые нотки в голосе заставили его замереть. Только бы не подвел мочевой пузырь…

Рука Екатерины с унизанными тяжелыми перстнями пухлыми пальцами, та самая длань, мановения которой ждут миллионы людей, начиная от этих, за дверью, в равной мере готовых вынести его на руках или снести голову, и кончая коронованными особами в разных концах Европы, легла ему на грудь. Выскочили из петель пуговицы – одна, другая; острие ножа добралось до кожи. Джакомо не шелохнулся. Понимал, что нельзя.

– Кровь, – рука с ножом сильнее уперлась в грудь, – пот, – вторая рука потянула его к себе, – слюна.

Значит, все, что про нее шептали, говорили, кричали, правда. Шкаф, распутный шкаф. Он будет ублажать распутный шкаф.

Однако это оказалось не так-то просто. К его изумлению, а потом и к ужасу, оружие отказывалось ему повиноваться. Женщина лежала перед ним на своем пышном платье, ничего не скрывая, а он, точно неопытный юнец, не мог приступить к делу. Хотя это было необходимо. Иначе ему конец, конец. Чем громче он повторял это в мыслях, тем беспомощнее становился. Лихорадочно пытался припомнить что-нибудь возбуждающее, но – увы! – никакие воспоминания не заслоняли того, что он видел и чувствовал на самом деле. Сладостные уста и быстрый язычок Полины, упругая дырочка Бинетти, подрагивающие ягодицы и гортанный смех гамбургской шлюхи, которую он взял сразу вслед за предыдущим клиентом, – всего этого было недостаточно, чтобы отвлечь внимание от бесформенного брюха и звериной щетины, покрывающей то, куда ему нечего было вонзить. В отчаянии Джакомо призвал на помощь двух китаянок, ласкавших его в бане, своеобразный запах, от них исходивший, крики наслаждения. Но вместо нежных голых животиков по-прежнему видел колючую щетину, под которой его поджидают венерические язвы, вместо аромата юных тел ощущал несвежее дыхание, вместо песен любви слышал оглушительный грозный рев безумного Паука.

– Ну?

Она притянула его, попробовала обхватить ногами, больно колотя пятками. Еще эти груди – плоские, увядшие, разделенные сухой ложбинкой. Никакие ухищрения не помогали. Сморщенная висюлька оставалась висюлькой и не думала превращаться в палицу, а сам он скорее готов был исполнить желание своего мочевого пузыря, нежели императрицы всея Руси. Черт, с настоящим шкафом все пошло бы куда легче. А тут… полный конфуз, всеобщее разоружение вместо войны.

– Я сейчас, – пробормотал он на каком-то неведомом варварском наречии, вырвал руку из-под тяжелого зада, схватил, сдавил, смял. Эта шлюха Катани, которой при нем сзади воткнул какой-то молокосос, улыбающаяся ему невинно и нежно; апатичная англичанка, которую он на одну ночь выиграл в карты у томящегося под дверью жениха; горбун из дрезденского кабаре с огромным фаготом. Хоть что-нибудь, хоть малейшая надежда, тень надежды – ну же! Пусть только этот вялый болван подымет голову и устремится вперед. Ему уже все едино, к черту предостережения Паука. Он отшворит бабу так, что ее уносить придется. А потом и шкафу достанется, сколько бы ящиков в нем не оказалось.

Ящики! В спину вонзилась ледяная игла. Ящик Куца! Западня для его беззащитного дружка: сейчас он будет смят, раздавлен, оторван. Тупая боль в животе, когда стало понятно, для чего этот ящик предназначен. И паника в кишках, когда ящик с треском захлопнулся в нескольких сантиметрах от его внезапно уменьшившихся яичек и почти полностью втянувшегося внутрь члена. Кошмар! Да ведь эта баба-шкаф могла приготовить подобную западню. Она его оскопит, размозжит, поглотит.

Теперь уже ясно было, что надеяться не на что. Чуда не произойдет. Конец. Ему и всему миру. Он не вовлечет ее в европейское содружество, не убедит в необходимости разоружения. Наоборот – теперь все будут наперегонки вооружаться: и одни, и другие, и третьи. Новые солдаты, новое оружие, новые войны. Уж она об этом позаботится. Отвергнутые женщины страшны, а кто из тех, кем он когда-либо пренебрег, обладал хотя бы частицей той власти, которая есть у этой омерзительной бабы! Она погубит, поставит под ружье весь мир. А из-за чего? Из-за его преждевременного разоружения. Он тоже погиб, пропал, пора прощаться с жизнью.

Джакомо не без труда, потому что диван словно бы тянул его обратно, приподнялся, и тогда лежавшая под ним женщина, уже не императрица, а раздосадованная его нерадивостью самка, хозяйским жестом сунула ему руку между ног. Он напряг все свое воображение, но не успел ничего придумать. А секунду спустя понял, что то была не ласка, а проверка.

Вой, страшный вой Паука вырвался из его глотки, когда пухлые пальцы внезапно превратились в клещи, в безжалостные щипцы, готовые давить, рвать, бросать ошметки плоти собакам. Кошмар! Куц, оскопляющий дрезденского горбуна. Паука с огромными, как шары, яйцами. Яркая вспышка боли парализовала Казанову. Он перестал что-либо ощущать и понимать. И, уже грохнувшись на пол, услышал полный звериной ярости вопль: «Вон! Вон!»

Джакомо украдкой вытер пот со лба. Он не любил этих воспоминаний. Да и не возвращался к ним – не видел смысла: ведь ни настоящим героем, ни настоящей жертвой предстать в них не мог. Только Паук сумел бы его понять, но Паук, вероятно, уже гниет где-нибудь на задворках тюрьмы. Здешние знакомцы, услышав такое, задохнулись бы от возмущения или животики надорвали со смеху. А уж этот молокосос князь Казимеж не преминул бы отпустить дюжину сальных шуточек. И свелась бы вся история к одному: что он не удовлетворил царицу: ну а если нельзя рассчитывать на сочувствие, лучше помалкивать. Пока. Когда-нибудь он это опишет. Непременно. Отомстит сполна, не пощадит это исчадие ада. Не упустит ни малейшей подробности, а если сочтет нужным, добавит парочку вымышленных, которые распоследних шлюх заставят разинуть рты от изумления. Да. Тысяча чертей! Он это сделает. Пускай потомки узнают, в чьи руки попадает власть над миром… Джакомо снова оказался возле князя Сулковского. Что ж, сейчас ученый зануда может ему пригодиться.

– Вы меня представите королю?

Они уже стояли в королевской спальне, перегороженной огромной ширмой, за которой угадывалось какое-то движение, слышалось покашливание, тихий шелест неторопливой беседы. Вот-вот ширма отодвинется, а тогда поздно будет что-либо предпринимать. Сулковский осадил его знаком:

– Посмотрим. Кажется, государю сегодня нездоровится. И такое бывает.

И такое бывает. Merde. Легко ему говорить. А если опять не повезет? Опять все закончится ничем? Столько приготовлений, бесконечное терпеливое ожидание – и все зря? От волнения Казанова судорожно сглотнул:

– Как это?

– А вот так. С вами разве не случается? – И добавил с ехидцей: – Болезнь не разбирает, кто перед ней: король или простой смертный.

Что это: ирония или оскорбление, когда впору хвататься за кинжал? Король и простой смертный! В его огород камешек. Простой смертный! Ладно, пускай. Казанова не терпел людей, столь неприятным способом демонстрирующих свое превосходство, но… ничего не поделаешь. Князя Адама рядом не было, а кроме Сулковского он, в общем-то, никого близко не знал. Однако разочарования скрыть не сумел.

– А граф Репнин [19]19
  Репнин Николай Васильевич (1734–1801) – русский государственный деятель, князь, генерал-фельдмаршал. В 1763 г. он был отправлен Екатериной II полномочным послом в Польшу с поручением провести дело диссидентов. Действуя решительно и умело, он заключил Варшавский договор (1768) и по нему добился свободы вероисповедания и гражданских прав для всех диссидентов. Польская аристократия составила заговор против Репнина, но Понятовский спас его. Позже он участвовал в русско-турецких войнах, был посланником в Турции, псковским и рижским генерал-губернатором.


[Закрыть]?

Его кинжал был остро отточен и задел уязвимое место. Князь поморщился незаметно, однако голос его выдал:

– Что Репнин?

– Лечит короля? Чего-то он засиделся.

Этот удар оказался еще более метким. Сулковский напрягся, словно наконец оценил противника.

– Это дела государственные. Не нам о них судить.

Оба замолчали, несколько разочарованные друг другом. Казанова уже хотел было сгладить свою язвительность, но князь повернулся к нему спиной и протиснулся в первые ряды ожидающих. Сказал что-то мужчине с высоко выбритым затылком, потом поискал глазами Казанову и отрицательно покачал головой. Да, похоже, ничего не получается.

Ничего. Почему же все как ни в чем ни бывало стоят, вместо того чтобы поспешить отсюда убраться? Чего они ждут? Неужели еще остается надежда? Да нет же. Джакомо спохватился, что опять рассуждает как наивный младенец. Ведь ему уже раз недвусмысленно дали понять, каковы правила игры в этих покоях. Ясное дело: коли уж они пришли в свите царского посла, то и уйти без него не смеют. Н-да, придется и такое снести, обреченно подумал он, и поважнее его – огляделся: лица у соседей были довольно-таки унылые – сносят.

И полез в карман за платком, но вместо тонкого шелка пальцы нащупали твердый кружок. Дукат – последний, что у него остался. В душе снова всколыхнулась горечь обиды. Государственные дела. А у него к королю какое дело? Неужели то, что он собирается рассказать, не представляет интереса для государства? Ради чего он сюда приехал – не для собственного же удовольствия, иначе выбрал бы совершенно другое направление. Пустота в карманах тоже лишь на первый взгляд его личная проблема. Что делать, если те заплатят раньше? Тогда и ему, возможно, придется сдержать обещание. А государство без короля…

Джакомо украдкой поглядел на дукат. Горстка таких монет, и он бы не горевал, что туфли с золотыми пряжками жмут, а парижский шелк раздражает кожу, расплатился бы с долгами и подумал о настоящем деле. Неужели искреннее признание того не стоит?

И принял решение: он расскажет королю все без утайки. Все: кто его сюда послал и зачем… А потом будь что будет. Да. Подбросил на ладони дукат: на счастье. Пускай результатом его решения станет множество подобных. Золотая монетка легко взвилась в воздух, но вместо того чтобы спокойно и уверенно, как в волшебных трюках Иеремии, вернуться в пятипалую копилку, неожиданно вильнула, ребром задела большой палец и, не задержавшись даже на ковре, покатилась к ширме. Merde, тысячу раз merde!

Это было уже чересчур. Развлечься вздумал, идиот! На мгновение заколебался: рискованно переступать магическую черту – край ковра – но… как можно расстаться с последним дукатом! И, отбросив колебания, устремился в погоню – промедление могло ему дорого обойтись. Натертый до зеркального блеска паркет предательски громко загудел, Джакомо почувствовал на себе взоры всех присутствующих, но отступать было поздно. Каблуки торопливо застучали по полу – увы! – без толку. Хотя монетка и катилась из последних сил, ширма была уже близко. Чтобы не влететь, как пушечное ядро, в кровать к королю, Казанова плюхнулся на колени, выставил вперед руки и во всю длину растянулся на полу. Напрасно. Дукат исчез под ширмой.

Щель, к счастью, была достаточно велика; поспешно в нее заглянув, Джакомо обрадовался: монета лежала на расстоянии вытянутой руки. Однако в следующую секунду он увидел нечто заставившее его забыть про дукат. Над самым полом покачивалась небольшая, почти женская нога, будто что-то искала. Казанова замер: король, это король. Нога короля, стопа короля, королевские пальцы и пятка. А чьи же эти черные, широко расставленные сапожища? – ну конечно, царского павлина, графа Репнина. Из-под графского сапога что-то торчало. Джакомо пригляделся внимательно: туфля; еще внимательнее: туфля с королевской монограммой. Это ее искала шарящая по полу нога. Нащупала, легонько потянула к себе – туфля, придавленная каблуком посла, не шелохнулась. Дернула посильнее – тоже безрезультатно. А когда Казанова уже собрался протянуть руку к последней частичке того, что мог бы назвать своей собственностью, королевская стопа, ничего не добившись, напоследок неуверенно шаркнула по полу и поднялась наверх, на кровать.

Джакомо так и не протянул руки. На четвереньках, со сдавленной незнакомым чувством глоткой, пополз обратно. Двое слуг с ожесточенными, злыми лицами быстро направлялись к нему.

Запах Джакомо почувствовал уже на лестнице: прокисшее вино, чеснок и затхлая сырость стен… Как ему это было знакомо! Последние месяцы он наслаждался всем по отдельности: сыростью царских темниц, кислым вином и чесноком, пожираемым целыми головками за обедом в придорожных еврейских корчмах. Но сколь не похожи эти запахи на бережно хранимый где-то под языком аромат венецианских улочек! Боже, Венеция! Туман на Canale Grande, тихие всплески весел, предостерегающие окрики гондольеров, и он сам, не ощущающий холода, распаленный мыслью о предстоящих любовных утехах, или же – много часов спустя – усталый, сонный, со смиренно поникшим мужским цветком, предвкушающий блаженные минуты отдыха. Боже, дозволь пережить такое хотя бы еще раз!

Дверь открыла пышнотелая девица с грудью языческой богини плодородия.

– Мастер дома?

Богиня певуче ответила что-то по-польски и пошла вперед. Зад у нее был необъятный, крутой – настоящая жопища, как с преудивительной смесью восхищения и презрения говаривали в его родных краях. Неплохое начало. Сперва этот, ставший уже привычным, запах на лестнице, теперь – тоже привычные – божественные формы. Служанка, натурщица, жена?

На пороге мастерской Джакомо остановился. В ноздри шибануло резкой вонью красок и скипидара. Не это, однако, его ошеломило. Он даже не сразу заметил склонившегося над столиком в глубине комнаты художника, так как отовсюду: из золоченых рам на стенах, с натянутых на подрамники, местами еще не просохших холстов в углу, с незаконченной большой картины на мольберте и набросков, выстроившихся в ряд под окном, – на него смотрел король. Облик сознающего свою значительность человека, римский нос, темные глаза и брови под светлым париком. Сомнений не было: это – Станислав Август. Rex Poloniae [20]20
  Король Польши (лат.).


[Закрыть]. Благородство и величавость черт, горделивая осанка, чуть высокомерно поджатые губы. Да, таким и должен быть государь. И так должно его изображать. Так – если ты придворный живописец – следует рисовать короля.

А ноги? Джакомо, мысленно усмехнувшись, поискал ногу, с которой недавно свел знакомство, наблюдая, как упавшую с нее легкую утреннюю туфлю попирал своим сапогом граф Репнин. Но почему-то ног на портретах не было. Лишь на одном, стоявшем на мольберте, король в величественной позе и роскошных одеждах был запечатлен в полный рост, однако и тут благородные конечности ниже колен удостоились лишь нескольких небрежных мазков.

Художник наконец встал из-за стола; был он невысокий, коренастый, с толстым пузом. «На ходулях, что ли, малюет большие картины или залезает на лестницу?» – подумал Джакомо, ожидая улыбки либо дружелюбного жеста хозяина. Не тут-то было: лицо с заметными следами оспы, а точнее говоря, рябая рожа ничего не выражала; уж более приветливым мог показаться взгляд короля. Что ж, придется взять инициативу в свои руки. Не в первый и даже не в сотый раз. Впрочем, он и рта не успел раскрыть.

– Я знаю, кто вы. Не знаю только, что вас ко мне привело.

Голос у художника был хриплый, неприятный. И тут незадача. С таким не заведешь легкую и непринужденную светскую беседу – не за что зацепиться. Хорошо хоть здесь эта широкозадая девка, сидящая на корточках у окна и вытирающая тряпками кисти. В ее присутствии он не позволит сбить себя с толку.

– Всегда приятно повидаться с земляком. Кроме того, я хочу заказать портрет.

Художник неожиданно широко улыбнулся; ничего оскорбительного в его улыбке, к счастью, не было.

– Портрет? Видите, что здесь творится? Заказов выше головы. Но для земляка я, пожалуй, готов сделать исключение. Если земляк не стеснен в средствах. – Вытащил из кармана рабочего халата огромную сигару. – Это так?

Клюнул на приманку – полдела сделано. А пропустить мимо ушей дерзость, притворившись глуховатым, проще простого. И без единого слова сбить спесь тяжелым, украшенным рубинами золотым портсигаром, накануне позаимствованным у князя Сулковского, – одно удовольствие. Художник уважительно подкинул портсигар на ладони:

– Присядем.

Сам, однако, не сел; кивком подозвав девушку, фамильярно обнял ее, шепнул что-то на ухо.

– Мне бы не хотелось доставлять вам лишние хлопоты, – любезно начал Казанова, усаживаясь в кресле и уже без опаски поглядывая на королевского живописца, которому не только рад был бы доставить лишние хлопоты, но и просто-таки завалить его ими. Кстати, он вовсе не уверен, что этого не сделает. Портрет в любом случае пригодится. Незаконченная картина на мольберте теперь была у него прямо перед глазами: король смотрел вдаль уверенно, с достоинством, явно не смущаясь тем, что вся тяжесть тела и подбитой горностаем пурпурной бархатной мантии приходится не на ноги, а на какие-то прутики.

Девица вернулась с бутылкой вина; на ней было уже другое платье с вырезом, открывающим грудь почти до самых сосков. Черт, похоже, специально для него переоделась! Это скорее встревожило, чем обрадовало Казанову. Кретинка! Ведь у его самодовольного соотечественника тоже есть глаза. Не дай Бог такая глупость помешает осуществлению его плана. Ладно, адрес он украдкой сунет ей перед уходом. Художник залпом опорожнил свой бокал. Снова налил.