Текст книги "Казанова"

Автор книги: Ежи Журек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

В общем-то, он оказался прав. Только не приметил второй двери. За спиной скрипнули петли: кто-то вошел. Маленький, добродушный на вид старичок смотрел на него прищурясь. Чем он может быть полезен вельможному пану? Джакомо растерялся, но лишь на мгновенье. У них хватает ума, чтобы брать на службу не только угрюмых детин с разбойными рожами, но и маленьких симпатичных стариков. Он хочет кое-что напечатать, – Пресвятая Дева, вразуми, подскажи какую-нибудь здравую мысль! – нечто чрезвычайно для него важное, воспоминания, вернее, путевые заметки, да, да, именно: его последнее путешествие изобиловало необычайными приключениями и даже – слава Богу, сам он остался жив – на его глазах были убиты несколько человек. Он иностранец и хотел бы поделиться своими впечатлениями со здешним читателем, которого – он не сомневается – его рассказ позабавит, а возможно, и заставит задуматься.

Старичок сделался еще меньше ростом; смущенно заулыбался. Такими вещами они, собственно говоря, не занимаются, печатают только Библию, Священное Писание, ничего больше. Но он может дать адреса других типографий, там с удовольствием… О, не стоит так уж сразу отказываться. Вещь очень впечатляющая. Ну, может, не такая, как Библия, но местами не менее любопытная. Например, загадочная история гибели русского офицера, обнаруженного в погребе среди бочек с капустой, – разгадку можно найти лишь на последних страницах. Золотая жила, сущая золотоносная жила для того, кто оценит важность подобного документа. А он, поскольку с некоторых пор испытывает материальные затруднения, продаст рукопись дешево, буквально за гроши. Но, если здесь это никому не интересно, что ж… придется поискать кого-нибудь другого. За стеной что-то зашуршало – негромко, но явственно. Рыжий замер над своей бочкой. Старичок медленно распрямился. Он не был ни таким старым, ни таким добродушным, каким в первый момент показался. Скорее, пожалуй, те два бандита у него на службе, а не он у них. Штайн и сыновья. Накинутся прямо здесь или подождут, пока он выйдет?

– Сколько?

Он не ослышался, не ошибся – дело сделано? Быстро прикинул: то, это, сколько нужно, сколько ни сбавят.

– Сто.

Никакой реакции. Тишина. Столько не дадут. Пиши пропало. Опять он свалял дурака. Сглотнув, Казанова уныло пробормотал:

– Пятьдесят.

«Штайн» смотрел куда-то поверх его головы; повернуться и проследить за его взглядом Джакомо не рискнул. Окно. За окном кто-то есть. Внезапный блеск в глазах, юношески живой и словно бы чуть насмешливый – должно быть, собеседник увидел то, что хотел увидеть. А он… снится ему или вправду услышал?

– Ладно. Пускай будет сто пятьдесят.

С этой минуты все отступило на задний план – Джакомо уже не боялся ни насмешек, ни гнева своих покровителей, ни уколов собственной совести. Даже обещанное Бинетти приглашение на ужин к королю не произвело ожидаемого впечатления. Куда важнее были записочки, которыми он обменялся с Катай, и радость от удачного хода, который не только позволил приобрести карету с четверкой лошадей и новый фрак, но вновь привел его в ее постель.

На этот раз ничто не предвещало приступа ярости, а она уже была на нем, нагая и покорная, как в его мечтах. Еще немного, и он получит свое, проникнет под влажную шерстку, щекочущую живот. Ах, эта влажная шершавость – чудо природы, божественное творение, рай! И минута, секунда, отделяющая его от высочайшего блаженства, – это стоит побольше, чем все осуществившиеся мечты! Безумие, космическая страсть. Ничего не видеть – тяжесть ее волос на лице; ничего не слышать – прохлада обхвативших голову ладоней; только чувствовать кровь на разбитых поцелуями губах и боль нацеленного в потолок ожидания.

Никаких кожаных поясов, застежек, замочков – лишь упругое, дышащее теплом тело, которое сейчас примет его в себя. Джакомо положил ладони на высокую грудь, легонько, ласково надавил. Но девушка не шелохнулась, не передвинулась, куда он хотел. Еще раз, сильнее. Какая грудь! Может с лихвой заменить все остальное. Но не сейчас – ведь и все остальное рядом. Уже. Пора. Самый подходящий момент. Она что, не понимает? Взяться за плечи, слегка приподнять и подтолкнуть назад. А потом уже только смотреть, как она гарцует, и следить, чтоб не вылетела из седла. Но Катай не подчинилась ему, застыла. Опять за старое? Нет, просто не привыкла сдаваться сразу. Ну конечно. Следовало бы с первой же встречи это понять. Не церемониться, навалиться, дать пару раз по физиономии и безо всяких отодрать недотрогу. Только не в его обычаях так поступать. Сопротивление? Пожалуйста – если в меру, для остроты, для пикантности. Перец, гвоздика, сладкий лук.

Сера. Горчица. Крапива. Джакомо понял это несколько минут спустя, когда уже все кончилось и – сто тысяч злобных чертей! – опять кончилось ничем. Едва он усиливал натиск, она резко его отталкивала, едва приближался к цели – стремительно вырывалась; что ни удар, то промашка. Это уже перестало его забавлять; темный зверек, скачущий по животу и груди, уже не щекотал, а обжигал кожу. Женщина сильнее его, не без удивления убедился Джакомо. Силу ей придавала ярость и какое-то дьявольское упорство: она сдерживала его руки, ляжками сжимала бока. Сумасшедшая! Какой неподкупный бес снова в нее вселился? Сатанинское отродье! Еще своим задом, бешено скачущим по всему телу, покалечит его властелина, сломает, сомнет, – раздавит. Мало ли рассказывают подобных историй?

– Пусти!

Она засмеялась ему в лицо, и он затих, собираясь с силами. Довольно, баста. Сейчас он ее с себя сбросит, согнет на полу и так отдерет, что она будет то молить о пощаде, то просить: еще, еще.

Но… не успел. Катай внезапно завела руку за спину, стиснула его плоть, и – сто тысяч зловредных чертей! – через секунду все было кончено.

Подлая, подлая! Он лишь по чистой случайности ее не убил. Не попал в метнувшуюся к двери бесовку, только до самых кирпичей разворотил стену. И не стал ее преследовать, сил почти не осталось и уж совсем не хотелось тратить последние на выламывание этой проклятой двери, за которой она спряталась. Сжечь все, расколотить, вышвырнуть на улицу мебель. С испугавшей его самого трезвостью Джакомо посмеялся в душе над этим желанием. Но трезвость была тупой, липкой, горькой на вкус. Невозможно жить с таким чувством. Но не умирать же?.. Чтобы заснуть в ту ночь, потребовалась бутылка вина. Весь следующий день он пролежал в постели, ни с кем не разговаривая, а когда встал, безо всякой причины наорал на девочек, разорвал все, что написал в последнее время, залепил оплеуху Василю за недостаточно сочувственную мину. Желчь по-прежнему жгла нутро и рвалась наружу.

В общем, приглашение от Бинетти пришло в самую пору. Надо взять себя в руки, собраться с мыслями, припомнить, с каких пор и зачем он добивается встречи с королем. Вот и пожалуйста: одна Бинетти сдержала слово. Ради нее ничем не жалко пожертвовать. Хорошо хоть, от последней авантюры осталась карета с четверкой лошадей и фрак. Чем не успех – он не позволил обобрать себя до нитки! По крайней мере, внешне останется прежним Казановой.

И вот наконец он добился своего. Сидит – как и хотел – против самого государя, его величества короля, оказавшегося более худощавым и гораздо более молодым, чем на парадном портрете. Оскоплять надо таких художников, которые прибавляют человеку лет, кровожадно подумал Джакомо, старательно избегая весьма недружелюбного взгляда рябого земляка. Этот мазила раздражал его не только потому, что испоганил королевский портрет и демонстрировал неприязнь к нему, Казанове. Куда важнее была другая причина: тосканец сидел неподалеку от короля. Как другие, как многие другие. Только не он…

Казалось бы, все получилось как нельзя лучше: он принят при дворе, допущен в высшее общество, ужинает с польским монархом, но это место… На самом конце стола, далеко, слишком далеко, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы с помощью удачной остроты заглушить хор титулованных болтунов, непринужденно перебрасывающихся Шутками с королем и дамами. Ох уж эти дамы! Ни одна не блещет красотой. Разве что они не дамы. Как и те, рядом с которыми его посадили.

Чтобы лучше оценить обстановку, Джакомо слегка откинулся на спинку стула. Да. Красавица Шмит, жена королевского секретаря и любовница короля. О них даже не сплетничали – настолько явной была эта грязь. Лицо простоватое, но грудь… грудь поистине достойна монаршьего внимания. Сидит напротив. А рядом… С одной стороны – благодарение судьбе! – Бинетти, его Бинетти в ярко-красном платье, прибавляющем ей очарования, правда несколько двусмысленного, зато убавляющем лет. Но с другой стороны… Сто тысяч чертей! В первую секунду Джакомо захотелось провалиться сквозь землю, убежать, упасть в истерическом приступе смеха на заставленный яствами стол. Катай! Прическа, напоминающая вершину вулкана, простое черное платье, украшенное золотом. Невинный взгляд и груди, обнаженные до сосков. Девственница и девка, монашенка и распоследняя шлюха. За сколько она сегодня продается – за сто, а может, уже за двести дукатов?

Но никаких глупостей он не наделал. Поздоровался, сел, а она как ни в чем не бывало одарила его лучезарной улыбкой. Ладно. Пускай живет. Мир от ее подлости не погибнет. И он тем более. Ответил ей кривой улыбочкой, больше похожей на звериный оскал.

Итак, обе были рядом – красивые, но немного скованные, не сводящие глаз не с его – увы! – а с королевского конца стола. К сожалению, это не темная театральная уборная, где ему не составило бы труда их расшевелить, отпустив несколько фривольных шуточек. Здесь он сам не в своей тарелке, и даже говорить ни с кем нет охоты. А может, все-таки… Бинетти, в последние дни все настойчивее старавшаяся прибрать его к рукам Бинетти. Что бы она сделала, если б он сейчас признался, во сколько ему уже обошлась эта шлюха? Или если б сообщил, что был по отношению к ней столь пылок благодаря сопернице да еще, быть может, неплотно закрывающейся двери? Достаточно наклониться и шепнуть ей это на ухо. Интересно, как она поступит? При короле даст ему пощечину? Выколет вилкой глаз? Откусит нос?

А эта вторая, Катай… Провинциальная гусыня, невесть что о себе возомнившая, думал он еще неделю назад, когда она со смехом заперлась от него в своей спальне. Наглая, опасная шлюха – теперь в этом не приходилось сомневаться. Спасение девственницы! Это уже не смешно, а противно. Хотя, возможно, нуждающаяся в спасении девственница – он сам, по уши, как нетронутый юнец, влюбившийся в заурядную – о нет, в худшую из худших! – потаскуху. На что он, собственно, надеялся? Вчера только родился на свет? Не знает театральных нравов? Полжизни провел за кулисами, а сейчас, как последний дурак, позволяет водить себя за нос! Да ведь таких, как она, выпускают на сцену, только когда ими попользуются все мужчины за кулисами и половина зрителей. Почему Катай должна быть исключением? Потому, что у него в голове помутилось? Сентиментальный ловелас, вот он кто. Сентиментальный ловелас и хитрющая шлюха. Тема для романа, достойного его пера. Особенно при той поганой жизни, которую он вынужден тут влачить…

Никто на него не смотрел, так что необязательно было прикидываться, будто он не голоден. Джакомо начал с устриц и чуть об этом не пожалел: спазма внезапно сжала глотку, и ему лишь с превеликим трудом удалось избежать позора. Вот был бы номер, если бы он взял да выплюнул на стол перед его королевским величеством королевскую же устрицу. Но может, тогда они там, на почетном конце стола, перестали бы на минуту молоть языками, может, хоть по такому случаю удостоили бы его своим вниманием?

Но что же с ним все-таки, черт побери, творится? Заболел? А может, какая-нибудь из этих ведьм его сглазила? Джакомо покосился влево. Бинетти? Не исключено. Что-то ведь его старинная подружка замыслила, какие-то не до конца понятные интриги против Катай плетет – правда, не без его участия, но как знать, кто падет их жертвой – соперница или он? Скорее всего, оба.

А Катай? Казанова незаметно, дабы не нарушить правил придворного этикета, поглядел направо. В той стороне всеобщее внимание было приковано к королю: он громко смеялся, что, впрочем, ничуть не умаляло монаршьего достоинства. Не дай Бог оскорбить государя назойливым взглядом или чересчур выразительной мимикой. Вообще в этом паноптикуме истинные чувства лучше спрятать подальше. Однако и это оказалось непросто, поскольку Катай вдруг медленно повернула голову и посмотрела так, что Казанова забыл обо всем: о Бинетти, о его королевском величестве и об устрице, застрявшей в горле. В ее глазах он увидел насмешку и вожделение, обещание ласк и предсказание боли, нежность и холодную тень измены. Почувствовал запах кожи, пота, непонятные, загадочные слова… Да она не одного, а сотню таких, как он, может сглазить. Ведьма!

Тоже любит устрицы. Взяла одну в пальчики и с вовсе не обязательной для этой процедуры величавостью поднесла ко рту. Издевается над его манерами или пытается заинтриговать? Еще хуже! Дело вовсе не в том, что у нее в пальцах, а что на пальце – тонкой огранки бриллиант в золотом гнездышке. Ну конечно! Сто тысяч чертей! Пока он травится самым дешевым вином, напрашивается на обеды и прячется от кредиторов… Это же его дукаты, его несостоявшиеся ужины с шампанским, туфли из генуэзской кожи и шляпы с венецианскими кружевами. Его деньги! Его бриллиант! Его глупость! Казанова закрыл глаза, чтобы не убить Катай взглядом.

Боже, этот польский король либо очень учен, либо крайне остроумен. Ничего не ест, только пьет вино и поминутно цитирует малоизвестных римских поэтов. Марциал. Плиний Младший. Кто о них слышал? Сиренайские манускрипты? Наверное, существуют только в его воображении. Четыре тезиса Симпликия [26]26
  Симплиций (Симпликий) (ум. 549) – перипатетический философ родом из Киликии, учил в Александрии и Афинах, оставил комментарий к сочинениям Аристотеля о категориях, о физике, о небе, о душе.


[Закрыть]об относительном характере добродетели и абсолютном – безнравственности. Ну ясно, король забавляется. Все дружно расхохотались. Видно, знакомы с этим пунктом программы. Необходимо включиться, сказать что-нибудь не менее оригинальное, заинтересовать короля. Второй такой случай может и не представиться.

Честная добродетель нагоняет тоску, неприкрытая безнравственность обостряет чувства. Пятый тезис Симпликия, после смерти найденный в его бумагах. Или шестой, зашифрованный в пяти предыдущих: «Когда на троне добродетель, при дворе царит безнравственность». Джакомо уже раскрыл было рот, но решился только отхлебнуть вина. Ничего. Пустота. Ни страха, ни желаний. Ничегошеньки. Безнравственность – сестра бессилия.

Зря он пустился во все тяжкие, подумал уже спокойнее, глядя на улыбающееся лицо короля, удовлетворенного ответной остротой сидящего рядом с ним епископа. Часть денег следовало бы приберечь, не спускать все сразу. Тогда сегодня не пришлось бы с пустым желудком слоняться по парку и теперь за столом чуть не подавиться от жадности. Нужно было… Выбросил на ветер двести дукатов. Даже больше. Ладно, карету можно продать; даст Бог, выкрутится. Ни о чем не надо жалеть. Было да сплыло. Не в первый раз и не в последний.

Только стоила ли игра свеч? Что ж – Джакомо заерзал на стуле, словно от одной этой мысли в задницу вонзилась сотня иголок, – дурак или всегда дурак, или лишь временами таковым становится. Теперь, видно, настал его час. Бывает. Не в первый и не в последний раз. С мисс Шарпийон в Лондоне он натворил еще больше глупостей. Коварная сука! Тоже воспользовалась его минутной слабостью. Следовало приказать высечь ее после первого же обмана или упечь в долговую тюрьму, а не позволять водить себя за нос. И этот парикмахеришка, с которым он ее в конце концов застукал! Что за безвкусица, безобразные усики, впалая грудь и кривые ноги. Карикатура на мужчину. И такой оказался его удачливым соперником. Их счастье, что у него не было при себе шпаги. Шарпийон. Да. Сколько он из-за нее настрадался. Но никто прежде, ни одна из женщин, которых у него были сотни, будь то дама, шлюха или девица, не могла так быстро привести его в боевую готовность, молниеносно превратить в безмозглое молотило, в пушку с подожженным фитилем. Никто и никогда прежде. Но сейчас – он нечаянно задел локтем Катай, извинился, однако прежде, чем отвел взгляд, заметил, что ее пальцы отгибают оборку на груди, прикрытой веером от посторонних взоров, и из-под платья торжествующе вырывается на свободу темный сосок, – но сейчас, тысяча чертей… Да. Дьявольское отродье!

Что с ним? Ума лишился – почему сидит и молчит, как истукан? Неделями добивался возможности предстать пред монаршьим ликом, а во что ему это обошлось: сколько было сказано притворно льстивых слов, сколько получено жестких отповедей, сколько неподдельных дукатов истрачено? Чересчур много, чтобы теперь сидеть, проглотив язык. Он что, забыл, какова в этой игре ставка? «Ставка – твоя жизнь, идиот», – несколько раз мысленно напомнил себе Джакомо, но даже это его не расшевелило – напоминание было негрозным, бессодержательным, словно адресованным вовсе не ему. Мякоть устрицы казалась куда реальнее, чем эти неопределенные предостережения. Даже Бинетти, даже Катай были чужими и далекими, будто персонажи давно забытого сна.

Пресвятая Дева, да он, наверное, заболел. Ведь мог бы увлечь короля своей идеей публичной лотереи, выдержавшей проверку во всем мире, а вместо этого глотает устриц, как воробей мух; хотел заставить сидящих за столом восхититься чудесными свойствами картофеля, но только работает челюстями; намеревался поразить воображение этих важных, озабоченных судьбой страны государственных мужей рассказом о колючей проволоке, способной сдержать натиск любой вражеской армии, однако сидит, как столб, обмотанный этой самой проволокой, и молчит.

Святые угодники, неужели он состарился? Ладно, нет денег, нет свободы выбора, но почему ни на что нет охоты?! Нищий старик, способный только жевать. Опозорят тебя, старикашка, убьют, бросят на съедение псам. Защищайся, пока еще можешь.

Вольтер – чем не тема, способная заинтересовать высокое общество? Или животный магнетизм; он им расскажет про Иеремию, почему нет? Пообещает продемонстрировать при дворе его необыкновенные способности, ослепит всех сиянием подлинного чуда. А панталоны с разрезом спереди – это ли не предмет для обсуждения в кругу избранных? Если же и последнее не подействует, он, возможно, позволит дамам упросить себя и в сотый раз поведает, как бежал из Тюрьмы Под Свинцовой Крышей.

Чепуха все это. Не знает он никакого Вольтера. Его отравили, а может, сам отравился… При воспоминании о картофеле хочется блевать. Он спит. Знать ничего не знает ни о магнетизме, ни о панталонах с разрезом. Да и вообще смутно себе представляет, где находится, – то ли в тюрьме, то ли на куче колючей проволоки…

Что-то коснулось левого бедра, защекотало; Джакомо не сразу сообразил, что это пальчики Бинетти. Бинетти, девочка моя, кажется, одна о нем еще не забыла. Но не слишком ли увлеклась, неужто не боится, что ее поведение сочтут оскорбительным для монарха? Ох уж этот монарх, не устающий смеяться и сыпать шутками; похоже, он не столь уж чувствителен, хотя кто его знает? Ежедневно рассказывая свои байки при дворе Фридриха, Казанова никогда не мог угадать, куда попадет вечером: в казну или в темницу. Но здесь не байки нужны. Здесь… Джакомо почувствовал руку на правом колене.

Катай. Ого, дело принимает нешуточный оборот. Сговорились они, что ли? Чепуха, эти красотки скорее выцарапают друг дружке глаза, чем найдут общий язык. Очаровательные тигрицы не способны делиться добычей. Во всяком случае – живой добычей.

Кровь резвее побежала по жилам, оцепенение как рукой сняло. Необходимо что-то сделать, воспользоваться моментом. Без денег, без расположения короля, без знакомств при дворе он погибнет. Его просто разорвут в клочья. Загрызут. Опозорят. И в первую очередь эти две красивые хищницы, уже испытывающие остроту своих коготков на его ляжках. Первая осторожно, незаметно, миллиметр за миллиметром, приближается к месту, где невинная забава перестанет быть таковой. Вторая действует быстрее, решительнее, она уже почти у цели. Обезьяний вопль. Громы небесные. Хруст размозженных костей. Это ему грозит. Гораций. Образец. Придворный поэт. Гораций?

– Если вы, кавалер, не разделяете нашего мнения, почему не выскажете своего?

Аббат Джигиотти. Разве они знакомы? Бедный священнослужитель. Знал бы, какой поединок ведется сейчас под столом. Гораций бы лопнул от смеха. Но, черт побери, нельзя допустить, чтобы его очаровательные соседки встретились у цели. Никакому поэтическому гению не передать, что тогда произойдет. Гораций. Печальный придворный без яичек. Льстивый импотент. Педик, прикидывающийся жеребцом.

– Если вам угодно выслушать мое мнение о Горации, – Казанова встал, вдруг почувствовав прилив сил и энергии, – осмелюсь заметить, что есть поэты, куда лучше понимавшие дух двора и его язык. Произведения, которыми вы, господа, восхищаетесь, полагая их образцом изысканности и хорошего вкуса, в сущности, всего лишь топорная сатира.

Он проснулся, это главное, и разделил гарпий [27]27
  Гарпии – в греческой мифологии крылатые чудовища – птицы с девичьими головами, в переносном смысле – злые женщины.


[Закрыть], готовых его растерзать. Только бы не упустить момент, дарованный судьбой. Король уже смотрит на него, улыбается – нельзя сказать, чтобы сдержанно.

– Ну как же так, кавалер, – Джигиотти, кажется, искренне изумился; добродушный глупец, такой ему и был нужен, – ведь сочетание тактичности с правдой в сатире – верх мастерства.

– Для Горация это не составляло труда: единственной своей целью – даже в сатирах – он избрал курение фимиама императору Августу [28]28
  Время правления римского императора Августа (63 до н. э. – 14 н. э.) было названо «золотым веком» римской литературы. Император покровительствовал крупнейшим римским поэтам Вергилию, Овидию, Горацию. Квинт Гораций Флакк (65 – 8 до н. э.), в молодости придерживавшийся республиканских симпатий, затем, сблизившись с покровителем искусств Меценатом, много способствовал в своих произведениях утверждению славы Августа.


[Закрыть]. А тот заслужил бессмертную славу, оказывая покровительство писателям своего времени. Вот почему его имя столь популярно среди державных венценосцев, зачастую предпочитающих это имя собственному.

Казанова стоял и смотрел на сидящих за столом сверху вниз, а стало быть, и говорил свысока. Но не чрезмерная ли это дерзость – ведь здешний король при восшествии на престол принял имя Август! Неужто игра проиграна, еще не начавшись?

– Ты кого, сударь, позволь узнать, имеешь в виду?

Король, сам король к нему обратился! Он уже не улыбается, но разве можно говорить, одновременно улыбаясь?

– Например, шведского короля, который звался Густавом [29]29
  Вероятно, имеется в виду шведский король Густав I Ваза (1496–1560).


[Закрыть].

– А какова связь между Густавом и Августом?

– Одно имя – анаграмма другого.

Дальше, дальше, не сдаваться, и мир вновь будет ему принадлежать. Все ли это видят? Все ли чувствуют, как он летит? Как приближается к своему предназначению? Разве этот польский король с труднопроизносимой фамилией, в мире известный как Станислав Август, – не его предназначение? А он – разве не в его руках судьба короля?

– Где ж это ты, сударь, вычитал столь любопытные вещи?

– В некоем манускрипте в Вольфенбюттеле [30]30
  Вольфенбюттель – город в герцогстве Брауншвейгском, славившийся своей библиотекой, которая была построена по образцу римского пантеона. Первым библиотекарем ее был Лессинг, издавший здесь «Вольфенбюттельские фрагменты» – отрывки из сочинений по богословию и философии, найденные им в герцогской библиотеке (изд. в 1774 г.).


[Закрыть].

Сказал и испугался, не переборщил ли, но король оценил намек – не сам ли только что щеголял эрудицией? – коротко рассмеялся и шутливо погрозил Казанове пальцем. О, вот это был палец! Длинный, тонкий, озаренный блеском бриллиантового перстня. Достойный благороднейшей руки. Созданный, чтобы подпирать задумчивое чело, указывать путь целым народам и отыскивать самые потаенные уголки женского тела. И этот палец был к нему благосклонен, обещал, дарил надежду. Неужели этого не понимает Бинетти, уже несколько минут дергающая его за сюртук? Он сядет, сядет, когда придет время. А Катай, его несравненная коварная Катай? Верно, думает, прикрываясь сдержанной улыбкой, что он спятил. Пусть думает что угодно. И она, и все эти ученые старцы, удивленно взирающие на витийствующего перед королем смельчака.

Он не сядет. До конца приема будет стоять, пока его не попросят уйти. Не сядет, не погрузится вновь в тупую апатию, не поддастся отчаянию, заставляющему смириться с тем, что однажды поутру его найдут на городской свалке с ножом в спине или удавкой на шее. Не сядет, не заткнется, не уберется с глаз долой. Неужели эти господа, мгновенно понимающие любую литературную аллюзию, не услышали подлинного драматизма в его голосе? Неужели эти падкие на плоские шуточки дамы не оценят его позы римского трибуна? Неужели все они не чувствуют, что он борется за жизнь? И не только за свою, о нет. За жизнь короля тоже, а значит, и за их общую участь. Да, да, провидение избрало его своим орудием. Не узловатые лапы палачей Екатерины, а сам мудрый Дух Истории подтолкнул к действию. Сейчас в его руках не только собственная судьба, не только судьба короля и гостей, собравшихся у королевской любовницы, но и судьба всей Польши, да что там Польши – Европы. Европы? Всего мира, ожидающего его слов и решений!

Король коротко фыркнул:

– Ишь какой! А может, все же припомнишь хоть одно изречение Горация, удовлетворяющее твой придирчивый вкус?

– Пожалуйста. – Что делать, Господи, помоги. – Coram rege sua de paupertate tacentes plus quam poscentes ferent.

Секунда молчания тянулась дольше вечности. Но веселое королевское «Верно!» сполна вознаградило за тягостное ожидание. Сколько он получит? Сто? Может, и двести. Меньше, пожалуй, неудобно. Ни дать ни взять.

– Что, что он сказал?

Ее коровье сиятельство госпожа Шмит требовала разъяснения от сидящего рядом епископа. Встревожилась? Почуяла угрозу своим интересам?

– Кто от правителя бедность скрывает, больше получит, чем тот, кто просил.

Неприязненный взгляд королевской любовницы не сулил ничего доброго. Пятьдесят. Если вообще хоть сколько-нибудь.

– Совершенно верно, кавалер.

Король – это король. Не будут всякие там наложницы диктовать ему, что делать. Двести. Возможно, даже больше? Мира, Европы, Польши он этим не спасет, но себя – кто знает…

Что еще было в тот вечер, Казанова почти не помнил. Кажется, Бинетти с Браницким на лестнице о чем-то повздорили, но разве теперь его это могло интересовать? Он явился к Катай, довольный собой, приятно возбужденный лежащим в кармашке сюртука векселем, собственноручно подписанным королем. Все-таки двести. Noblesse oblige [31]31
  Благородство обязывает (фр.).


[Закрыть]. Для начала совсем неплохо. Какое там неплохо. Отлично, Джакомо, подумал он, когда один из карлов Катай ввел его в спальню, благоухающую всеми соблазнами мира. Превосходно, решил, когда Катай появилась в дверях. Она его ждала. Темное прозрачное платье позволяло не только угадывать скрывающиеся под ним формы, но и видеть груди, соблазнительно подрагивающие в такт кошачьим шагам, сильные бедра, с которыми он так и не сумел справиться, и недосягаемый темный треугольник меж них. Под платьем Катай была нага. Сообразила. Ждала.

– Ты зачем пришел?

Он не сразу ответил. Сел на кровать, покачался на ней с минуту, потом неторопливо снял с ноги башмак и, внимательно его оглядев, будто запыленный клочок кожи скрывал тайну философского камня, отшвырнул в сторону. Сегодня он не станет спешить.

Второй башмак. Что за чувство им сейчас владеет: вожделение или ненависть? Катай не дала ему времени на размышления. Покорная и ласковая, села рядом, позволила себя обнять, поцеловать. Хорошо. Он забудет о том, что было. Не станет портить себе удовольствие, которого так долго ждал. Потом, позже, он ей за все отплатит. Да – за все. Посчитается с ней, как ни с кем в жизни. Обманет, разоблачит, выставит на посмешище. Сейчас ему, как никогда, этого хотелось. Впрочем… не надо увлекаться, черт побери, мстительность – не лучшее из человеческих качеств, подумал Джакомо, ощущая на ладони тяжесть ее груди, от которой захватывало дух. Чего он, собственно, от этой красотки хочет? Можно ли сердиться на хищника за то, что у него есть когти? В особенности теперь, когда когти спрятаны и, хотя кое-что еще не до конца прояснилось, можно не сомневаться в победе.

Любит ли он конфеты? О да, любит, любит, что бы конфетой ни называлось. Катай деликатно отвела его руку, раздвигающую ее бедра. В таком случае она предлагает ему полакомиться. Высунула язык с темной пуговочкой конфеты на кончике.

– Возьми.

Он взял. И вправду конфета. Обещание иных сладостей. Знак примирения. Чертовка! Почуяла, что начинает его злить. Прирученная змея склонна целовать, а не жалить. Превосходно. Катай сама языком раздвинула его губы и втолкнула конфетку в рот. От этой ласки в нем все перевернулось. Скользкая капелька, мрак, пекло.

Джакомо усилил натиск, однако немногого добился. Катай увертывалась, отталкивала его жадные руки, подтягивалась на кровати все выше и выше. Только не сегодня, нельзя, ей нездоровится, пусть приходит завтра, увидит, ему не придется жалеть. Джакомо не сдавался, не обращал внимания ни на слова, ни на тумаки, обрушивающиеся на его спину. Никаких завтра – сегодня, и прямо сейчас, немедленно. Она убедится, сколько до сих пор теряла. Пуговицы отлетали под нетерпеливыми пальцами. Черт! Был бы, где нужно, разрез… жаль, он не надел свои новые панталоны.

Нет, нет, пусть уходит, она его очень просит. Что, почему, с какой стати? Теперь, когда платье на бедрах задралось и он уже не в мыслях, а воочию видит цель своего многодневного путешествия? Как можно сейчас отступить? Как не прильнуть к этому роднику, не погрузиться в него, затаив дыхание, не добраться до самого дна?

– Горькая конфетка?

Что? А, да, горькая, и впрямь горьковатая. Даже очень горькая. Но какое это имеет значение? Ерунда, пусть лучше ему поможет. Видит же, что он запутался в штанине. Или, по крайней мере, пусть не мешает. Точно прочитав его мысли, Катай стала податливее. Обвила руками его голову, притянула к себе. Джакомо не сразу разобрал, какие любовные заклятия она шепчет ему на ухо.

– Знаешь, что это?

Не знает и не желает знать. Знает только одно: чего от нее хочет. И знает, что это получит.

– Стрихнин.

Он ослышался, сошел с ума, видит кошмарный сон.

– Что?

– То, что слышишь: стрихнин.

Подлая сука! Джакомо вскочил, завертелся волчком, выплюнул все. Все ли? Какое там! Горечь осталась на губах, во рту, смертоносный яд жег глотку. Можно плеваться до изнеможения – от этой гадости ему не избавиться. Стрихнин! Судороги и пена на губах. В Венеции он однажды видел подыхающих от яда крыс. Тьфу! Нет уж, если ему суждена столь страшная гибель, он умрет не один. Задушит эту коварную девку, прибьет, прежде чем отправится на тот свет.

– Это шутка? – прохрипел он, еще надеясь, что страшный сон рассеется. Катай не отвечала, наблюдала за ним невозмутимо, хотя не без любопытства. Как он в Венеции за извивающимися в предсмертной пляске крысами… Идиот! Поспешил отпрыгнуть, а надо бы вцепиться ей в патлы и трясти, пока оба не испустят дух. Хоть бы знать, кто отправляет его в это далекое путешествие. Кто ее нанял? Какой из его мучителей? За рубли или за талеры?

Тьфу! Она уже на него не смотрит. Кинулась к двери, аж загудел под ногами пол. Он – за ней; неуклюже и медленно, придерживая панталоны. Едва сделал несколько шагов, как она вернулась, заметно обеспокоенная. Неужели его дела так плохи? Она уже не боится его ярости. Это значит… Боже!