355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ежи Журек » Казанова » Текст книги (страница 10)
Казанова
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 19:07

Текст книги "Казанова"


Автор книги: Ежи Журек



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Тосканское. – Причмокнув, он усадил девушку на колено, что явно доставило ей удовольствие. С широко расставленными ногами, громадной сигарой в зубах, бокалом вина в одной и пышной грудью в другой руке, тосканец скорее походил на мифического сатира, чем на завсегдатая придворных салонов; о царящих там нравах Джакомо, правда, разное слыхал, но такое не предполагал увидеть. Сатир, будто угадав его мысли, подался вперед и еще крепче обхватил девушку. Казанова с нарастающим возбуждением искоса поглядывал на подрагивающие полушария. Вырвутся на свободу или не вырвутся?

– Я вам кое-что скажу. – Художник поднял бокал. – Тоскана – вот место для художников. А не эта проклятая дыра. Можете мне поверить.

Джакомо на всякий случай уткнулся в свой бокал. Надо выждать, разобраться, к чему тот клонит. К чему подбирается его рука, обхватившая левую грудь девушки, было ясно: пальцы медленно отгибали край платья.

– Здесь все гроша ломаного не стоит. За одним исключением. – Он так крепко стиснул девушку, что та с веселым визгом вскочила и, поддерживая обеими руками свои сокровища, отпрыгнула к мольберту. Ничуть не смутилась; готова продолжать забаву. Корова. А бык этот что вытворяет? Пролил вино. Опрокинул кресло. Обсыпал сигарным пеплом штаны. Спятил?

– Простите, но я от этой жизни дурею. Видите, чем пришлось целых полдня заниматься?

На столике стояла шкатулка из светлого дерева, лежали инструменты непонятного назначения, валялись кусочки какого-то желтого металла. Художник приоткрыл крышку шкатулки. Казанова тупо уставился на горку сверкающего порошка и вдруг почувствовал укол в сердце. Золото, настоящее золото.

– Сам готовлю, сам должен мучиться. Как будто нельзя выписать готовую краску из Парижа или из Гамбурга.

– Золото?

Именно это слово произносить вслух и не следовало, но Джакомо не сумел сдержаться.

Художник легонько дунул на бугорок:

– Самое настоящее. Ни один краситель его не заменит. А я вынужден возиться с этим говном!

«Мне бы твои заботы, земляк», – подумал Казанова с завистью в душе и улыбкой сочувствия на губах. Художник взял со стола брусочек с блестящим обпиленным боком.

– Мне говорят, Боттичелли тоже сам это делал. Но, Господи помилуй, почему на нас, тосканцах, всегда все ездят?!

Что-то в его лице, движениях, интонациях насторожило Казанову. Нельзя расслабляться, хватит восхищенно пялиться на желтые брусочки, надо преодолеть желание взвесить их на ладони. Ведь он – человек, у которого не может быть таких желаний. Не стесненный в средствах земляк – и даже, если угодно, тосканец, состоятельный соотечественник Боттичелли и Медичи [21]21
  Медичи Козимо (1389–1464) – будучи во главе государства и располагая огромными средствами, употреблял их на благо народа, покровительствовал художникам, ученым, поэтам. Его дворец был гуманитарным центром Флоренции. Его сын Медичи Лоренцо (1448–1492) также был выдающимся гуманистом, признанным поэтом и также покровителем искусств и науки.


[Закрыть]
… да кого только захочет этот щербатый любимчик короля. Он желает заказать портрет. С этим и пришел. Ни с чем больше. Ну может, еще с крохотной надеждой… Даже не с просьбой. Но об этом чуть позже, сперва он переведет дух, проглотит язвительные слова, которыми с удовольствием отхлестал бы этого горластого индюка. А потом заговорит – спокойно, непринужденно, как бы нехотя. Пускай только эта полуголая шлюха прекратит возле них вертеться…

Еще один бокал, вино хорошее, но надо знать меру. Отказываться, однако, нельзя. Тем более что наполняют бокалы эти груди, норовящие вырваться на свободу.

– Превосходное вино, – овладев собой, произнес Джакомо. Теперь надо поинтересоваться, не из королевских ли оно погребов, а с третьей фразы приступить к делу. Не торопясь выложить, с какой целью сюда пришел. А может, лучше воскликнуть: королевский напиток из королевских погребов?

Но ничего сказать не успел. Художник вдруг беспричинно рассмеялся и снова плюхнулся в кресло.

– Вы мне нравитесь, господин Казанова. Меня тут что ни день посещает по меньшей мере один соотечественник. Но с вами их не сравнить. У каждого одно на уме: чтобы я его ввел в королевские покои, представил, оказал протекцию, отщипнул кроху от монаршьих щедрот – короче, подпустил к корыту. Эдакая наглость! Неужто я похож на ненормального, на самоубийцу, в лучшем случае на идиота? Как же их подпустить к корыту, когда оно, во-первых, одно на всех, а стало быть, и меня кормит, а во-вторых, там уже на донышке осталось? Государь-то наш не скуп, да в кармане пусто. Вон оно как! Не все то золото, что блестит, поверьте; я знаю, что говорю. И со всякими проходимцами, пусть даже разлюбезными соотечественниками, своим куском не намерен делиться. Без лишних разговоров спускаю с лестницы. Пусть радуются, что кулаком под ребро не засадили. А иному не мешало бы хрястнуть, видит Бог, не мешало бы.

Джакомо не знал, чего ему хочется больше: встать или еще глубже забиться в кресло, убежать или и дальше сидеть как пень напротив этого рябого черта, переполненного то ли подлинной, то ли притворной злобой.

– Сами посудите, господин Казанова: мне что, у собственных детей отрывать кусок, чтобы кормить этих дармоедов?

– У вас есть дети?

Злость внезапно уступила место шутовскому недоумению.

– Дети?

О нет, он не такой дурак, каким прикидывается. Ловушка хитро поставлена. Только бы выйти из нее невредимым.

Художник расплылся в улыбке, стрельнул глазом в сторону девушки.

– Разве в этом мире можно хоть в чем-нибудь быть уверенным, а, котик?

Котик залился серебристым смехом и позволил косматой лапе вновь собой завладеть. Да эти лапищи из кого хочешь душу вытрясут, вовсе не обязательно спускать просителя с лестницы или засаживать кулаком под ребро. Художник, называется! Жалкий мазила, фанфарон, хам, пробившийся в салоны. Казанова прищурился, чтобы с высокомерной снисходительностью истинного аристократа прекратить эту мерзкую сцену, однако тут же широко раскрыл глаза. Так широко, как только мог. Волосатым лапам-клещам удалось сделать то, что не удавалось прежде: две огромные белые сиськи выскочили наружу и преспокойно уставили на Джакомо свои темные гляделки. Их обладательница на мгновение онемела, замерла, точно и ее ошеломил неожиданный поворот. Дела. Загипнотизированный бесстыжим взглядом вылупившегося на него буйволиного ока, Казанова потерял всякую охоту изображать надменного аристократа. Больше того: почувствовал возбуждение. Давно уже на него никто так не действовал. Попытался внушить себе, что и так девка будет его – он заманит ее к себе и поимеет всеми возможными способами, сколько и чего бы это ни стоило, однако внушение мало помогло.

Сатир негромко что-то пробормотал, а когда девушка послушно подняла руки, кончиком языка облизал ей соски. Черт, эти тосканцы все ненормальные! Что здесь происходит? А ничего особенного – художник подмигнул ему, а потом, взяв щепотку золотого порошка, легкими движениями профессионала припорошил кончики грудей. Девка, словно очнувшись, взвизгнула, брыкнулась, хлестнула рябую физиономию позолоченными грудями и, хотя художник крепко ее держал, вырвалась. Покачнулась, вытянула руки и… полетела прямо на Казанову. Джакомо хотел ее поддержать, но было уже поздно.

Одной рукой она зацепила парик и – тысяча чертей! – падая, сдернула его, а второй взмахнула, пытаясь удержать равновесие, и., разожгла еще более сильный огонь там, где ему, наоборот, хотелось погасить пожар. Джакомо ощутил тяжесть ядреного тела, его тепло, запах пота, но через секунду девка вскочила и с громким смехом пустилась наутек, сшибая все, что попадалось на пути.

Художник бросился за ней. Пока Казанова поднимал парик и соображал, как правильно его надеть, они успели облететь всю мастерскую. Грудастое чудовище уворачивалось, позолоченные сиськи мелькали то там, то сям и в конце концов торжествующе застыли между полами распяленной на деревянной подставке королевской горностаевой мантии. Художник оглушительно загоготал, и в этот момент на пороге двери в боковой стене, точно величественный призрак, появился… король.

Римские черты, знакомое по портретам выражение лица: спокойное, уверенное, чуточку – как и пристало монарху – надменное. Наряд серебряный, на груди и на плечах щедро украшенный золотом, в руке, точно скипетр, длинная, красного дерева трость. Сомнений быть не могло. Stanislavus Augustus. Rex Poloniae.

Боже, король – так внезапно, так неожиданно, так страшно… А он – растерзанный, без парика, со взбунтовавшимся дружком. Кошмар! Джакомо стремительно вскочил, с отчаянной решимостью поклонился, пытаясь заслонить париком предательскую выпуклость. Художник и девка, будто ничего не заметив, бросились друг к другу; два тела столкнулись с такою силой, что грозно заколыхались орлы на мантии; впрочем, и они быстро угомонились. Лишь тогда Казанова осмелился поднять глаза.

Король, словно оробев, не двигался с места. Сейчас он зычным голосом кликнет слуг и прикажет арестовать наглецов либо кинется на них сам, верша правосудие увесистой тростью. Однако на лице короля не было гнева. Как и удивления. Как и улыбки. Оно ровным счетом ничего не выражало. Будто он никого не видел и ничего не слышал. А может, именно так проявляется божественное безразличие к делам малых мира сего? Еще минута – и произойдет взрыв; Казанова уже готов был покориться его бешеной силе. Не везет так не везет во всем.

Наконец король сделал шаг вперед – медленно, величаво, как и надлежит монарху. Трость со стуком опустилась на пол; только тогда маэстро высунул рожу из-под мышки своей подруги. Сейчас, Господи, сейчас. Однако вместо крика, брани, требующих незамедлительного исполнения приказов, Джакомо услышал хриплый голос художника:

– Опаздываешь, сударь. Придется тебе подождать, пока мы не управимся с одним дельцем.

Вместо грома с ясного неба к потолку взвились переливы смеха кинувшейся к дверям девки. Вместо холода приставленного к горлу стального клинка, треска воротника, рвущегося в цепких пальцах, пинков в зад – кислое дыхание художника на лице.

– А о портрете мы поговорим чуть позже.

И был таков. Впрочем, нельзя было сказать, что парочка исчезла бесследно: через минуту из-за неплотно закрытой двери донесся высокий женский смех, басовитое ворчанье художника и грохот переворачиваемой мебели. Король, казалось, не обращал на это внимания: подойдя к окну и присев на мраморный подоконник, он впервые задержал взгляд на Казанове. Чертов парик опять сполз на лоб.

– Простите, ваше величество, – едва слышно пролепетал Джакомо. Но не успел он набрать воздуха в легкие и подыскать слова, которые могли бы разрядить неудержимо сгущающуюся атмосферу, смех и бормотанье смолкли, и сменившие их стоны возвестили о начале единственного вида состязаний, который Казанова признавал и к которому – о ужас! – сам был почти готов. Чего он только не делал: нырял с головой в ледяную воду, прятался в подземелье, топтался перед покатывающейся со смеху толпой зевак – все без толку. Распутная девка, издающая дикие стоны под другим мужчиной, держала его в состоянии боевой готовности. В присутствии коронованной особы!

Джакомо попытался найти спасение в глубоком поклоне, но как долго можно кланяться даже королю? Делать было нечего: полностью стянув с головы парик и держа его низко перед собой, он медленно распрямился. Может, не столь уж и позорно стоять перед монархом с обритой головой? Мало ли лысых шляхетских макушек каждый Божий день видит его королевское величество. И вообще, будь что будет. Какие тут, к черту, тонкости, какие полутона, когда звуки за стеной становятся все громче.

Наконец он осмелился прямо взглянуть на короля. Тот стоял, небрежно опершись на подоконник, и казалось, интересовался происходящим не больше, чем его неподвижные двойники в золотых рамах. Только губы легонько дрогнули. «Молится, – подумал Казанова, – потому и ничего не замечает». А вот полез за пазуху, вытащил что-то, похожее на крупные четки, поднес ко рту, но не поцеловал – куснул с видимым удовольствием. Никакие это не четки. Колбаса. Король просто-напросто ест колбасу. Неслыханно! Колбасу. Что ж, мир обречен покорно сносить и не такие причуды правителей – Казанова потупился, чтобы не смущать его величества. Ноги – непринужденно, как-то небрежно расставленные… Стоп! Это вовсе не те аккуратные маленькие ступни, точно специально созданные для элегантных туфель, которые он видел на полу королевской спальни, это же настоящие копыта, обтянутые серебряной юфтью. Неужели…

Джакомо оцепенел от гадкого подозрения. Посмотрел еще раз. Да. Он, как последний дурак, позволил себя провести. Боже, да ведь любой из королей, надменно взирающих со стен, в сто раз больше походил на настоящего, чем уписывающий колбасу верзила. Никакой это не король – простой натурщик. А он чуть не грохнулся перед этим ряженым на колени. Джакомо захотелось одновременно и расхохотаться, и завыть от ярости.

Девушка пронзительно вскрикнула – должно быть, уже от боли, а не от наслаждения. Это его отрезвило. Парик на голову, на колбасного шута больше не смотреть. Джакомо так стремительно бросился к выходу, что задел бедром столик с инструментами. Шкатулка с драгоценным порошком со стуком упала на пол; во все стороны, будто песок в танцклассе, брызнули сверкающие фонтанчики. Но ему уже было все равно. С золотой пылью на башмаках и горькой слюной во рту он выскочил за дверь. Запах на лестнице теперь казался обычной вонью.

Спустя несколько дней он увидел эту девку на улице. Она мелькнула в толпе торговцев на Краковском Предместье. Секунду Джакомо колебался: догонять или не догонять. Вообще-то он чертовски устал. Полдня провел на ногах, обивая пороги самых важных – как успел узнать – прихожих столицы, зверски проголодался, вдобавок немилосердно горели подошвы и карман был по-прежнему пуст. Дома его ждал суп из раков, наловленных утром Иеремией, две маленькие чертовки, препирающиеся, кому какую его стопу массировать, ну и молоденький офицерик, плативший ему за обучение светским манерам жалкие, но все же настоящие деньги. И тем не менее воспоминание о недавнем визите в мастерскую пересилило усталость. Джакомо пустился вдогонку за девушкой, когда та была уже в конце улочки, круто спускающейся к Висле. Он ускорил шаг, но она скрылась за углом, и тогда, вопреки здравому смыслу, он побежал, проклиная себя за собственную глупость.

Прохожих на улице было немного, но девки среди них он не увидел. Наверно, зашла в одну из лавчонок, прячущихся в ближайшей подворотне. Нету. Значит, спустилась еще ниже, возможно, ее заслонила огромная, груженная бочками подвода, медленно выползающая из какого-то двора. Ну конечно, она за этой подводой, которую с трудом тянут два тощих вола.

Опять припустил бегом. Остановился. Зачем ему это? Заурядная шлюха. И не такие зады и груди ему доставались без лишних хлопот. И все же… Окончательно заглушив голос рассудка, Казанова энергично устремился вниз. Сперва шагом – быстрым, решительным. Мостовая была неровная, вся в выбоинах, чуть зазеваешься – подвернешь ногу. Джакомо старался идти осторожно, но на крутом спуске все-таки оступился. Подпрыгнул, чтоб не упасть, еще раз – чтобы выпрямиться, и еще – теперь уже ради удовольствия. И полетел вниз, как камень с горы. Поначалу он еще сдерживался, пытался сбавить скорость, с мучительным усилием вдавливал подошвы в брусчатку, но ему это быстро надоело. Волы проводили его тупыми, усталыми взглядами; уродливый возница стрельнул кнутом; крик, кто-то кричит, уж не он ли сам?

Боже, только бы не превратиться в такого вола, в бессловесную тварь, прикованную к своему грузу и кнуту, стать птицей – свободной, сильной, со свистом рассекающей крылами воздух. Как он сейчас. На него пытались надеть ярмо, заставляли плясать под свою дудку. И он чуть не позволил себя оскопить, торчит здесь, обивает высокие пороги вместо того, чтобы поступить так, как бы давно поступила любая птица: улететь, вырваться из проклятой дыры, исчезнуть. С той минуты, как в голове сверкнула эта мысль, Джакомо уже не бежал – убегал. Все быстрей и быстрей. Надо просто подчиниться силе, увлекающей его вперед, пусть несет безвольное тело вниз, прямо на берег. Дальше он позаботится о себе сам. На барже, на лодке, на плоту, на любой посудине доберется до Торуни, до Гданьска, а там что-нибудь придумает. Преследователям его не достать. Он отдаст рубашку из парижского шелка, туфли с золотыми пряжками; босой и в лохмотьях, будет целовать землю, которая его примет.

Раскинул руки – еще мгновенье, и он воспарит на этими ухабами, полетит к спасительной воде. Взмоет ввысь или со всего маху рухнет на камни – если порвутся напряженные до предела сухожилия, лопнут переполненные воздухом легкие, – покатится вниз с обрыва, как подстреленный на скаку олень, и этим все кончится. Пора остановиться. К счастью, спуск сделался более пологим, и ему удалось замедлить небезопасное движение вперед. Булыжник кончился, теперь Джакомо бежал по разъезженным песчаным колеям. И вдруг услышал… нет, не собственное тяжелое дыхание, а какой-то шум за спиной.

Раковый суп он поест в Париже, офицерик найдет себе другого наставника. А его «свита»? Сара, Этель и этот маленький чудотворец Иеремия? Черт с ними! Обойдутся. Смекалистые ребята, не пропадут. Это он с ними пропадает, опускается, смиренно складывает лапки, хотя даже неизвестно, есть ли с кем бороться. Ведь со дня приезда его никто не тревожил, никто не указывал, что делать, даже призрак Куца перестал являться во сне. Быть может, вообще все, что произошло в Петербурге, лишь сон, кошмарный сон, наваливающийся на него перед рассветом? От чего же он убегает? От сонных мороков?

Шум за спиной не стихал – напротив, усиливался. Джакомо на миг обернулся, но не много увидел: кто-то – кто? – тяжело топал по булыжной мостовой. У него нашлись подражатели, не ему одному вздумалось полетать. Господи, а если это она – та, которую он минуту назад потерял из виду, – решила его догнать? Казанова столь явственно увидел подпрыгивающие на бегу груди, что второй раз обернулся. Нет, не она. Его догоняли трое мужчин. Смешно. Знали б они, что у него не шутки на уме.

Они знали. Джакомо понял это секундой позже, уже на берегу, когда засверкал под ногами песок и он увидел приветливые улыбки людей на борту большой парусной лодки. Те трое знали про него все. Он прочитал это в их сощуренных от солнца и злобы глазах, когда они заступили ему дорогу, выскочив, точно гигантские зловещие призраки, из-за ракитового куста. Видно, сумели его опередить, когда он в предвкушении близкой уже свободы замедлил шаг. Трое убийц, ожидающие приказа броситься на свою жертву. У одного, сущего великана, в руке нож, двое других горбят плечи, будто, прячут что-то за пазухой. Ничего подобного он не ждал, даже не захватил с собой шпаги.

И вдруг его охватила ярость. Идиоты. Не понимают, с кем связываются. Неужто он пожертвует своей свободой ради их желания поживиться? Как бы не так. Сейчас он саданет верзилу с ножом и прыгнет в воду. Пока они опомнятся, будет уже в лодке. Матросы не откажут в помощи. Секунда отделяла его от решающего прыжка, но тут старший из троих, с кустистыми бровями и плечищами грузчика, произнес на ломаном французском:

– Куда? Куда тебя понесло? Забыл, зачем приехал?

Это, пожалуй, похуже нацеленного в грудь ножа. Достали. Он-то рад был бы забыть, да о нем не забыли. Призраки, изгнанные из кошмарных снов, вернулись наяву. Это не простые бандиты. Простые бандиты в худшем случае могли бы его убить. А эти хотят еще и унизить. Раздумывать долго нельзя. Ничего ведь не изменилось. Он ударит этого, справа, и толкнет на тех, что стоят чуть поодаль. У него есть преимущество в две-три секунды. Сейчас…

Не успел: между ним и его преследователями вклинилась какая-то фигура и бросилась им под ноги. Боже, да это Иеремия! Он-то откуда взялся, тысяча чертей?! В воздух взметнулся песок, посыпались проклятия. Через минуту все было кончено. Великан с ножом от неожиданного удара пошатнулся, упал на колени, но тут же приставил к горлу мальчика острие.

– Эй!

Двое других могли бы даже не вытаскивать оружия, однако вытащили: бровастый погрозил пистолетом людям на лодке, а второй направил дуло на Казанову. «В живот метит, скотина, – подумал Джакомо и покорно поднял руки. Ничего, он запомнит эти бандитские рожи, он с ними когда-нибудь расквитается. Один подтолкнул Иеремию к его ногам. Джакомо нагнулся, чтобы поднять мальчика, и вдруг почувствовал холод стали на шее. Замер, жалея, что не кинулся на негодяев раньше – по крайней мере погиб бы в честном бою.

Из-за кустов выехали трое верховых. Солдаты в диковинных бараньих шапках – наверняка не поляки. Но и этот казацкий патруль, увидев, что здесь творится, схватится за сабли… Нет, не схватились – достаточно было бровастому властно махнуть рукой, и казаки повернули лошадей. Впрочем, не исключено, что он обязан этим дикарям жизнью – нож больше не упирался в шею; похоже, худшее уже позади. Может, все-таки, а вдруг, зачем им… Сомнения пробудили надежду, но великан схватил его за шиворот, провел острием ножа по шее и отскочил. Казанова поднес руки к горлу и вскрикнул – не столько от боли, сколько от страха. Кровь, у него пальцы в крови! Вся троица дружно загоготала, а бровастый плюнул ему под ноги и погрозил кулаком:

– Чтобы помнил.

«Из тюрем, в которых мне довелось побывать, эта была самой комфортабельной. Я даже не знал, сколь она велика: ограничена пределами Варшавы, Польши или далеко за них выходит – ведь в этой части света границ не воспринимают всерьез. Камеру я выбрал сам: несколько ней не выходил из дома. Ждал, пока зарубцуется рана на шее, неглубокая, к счастью, и неопасная, однако главное было не в этом. Мне не хотелось дразнить своих тюремщиков: я так до конца и не понимал, кто они и чего от меня хотят. Просто боялся».

Нет, нет. Последние две фразы надо вычеркнуть. Даже себе неприятно в этом признаваться, а уж тем более дикой своре любопытных, которые когда-нибудь набросятся на его записки. Сколько среди них будет трусов, жаждущих найти оправдание своему малодушию, или палачей – своей жестокости, сколько простых смертных, потрясенных крупицами правды, им самим недоступной. А сколько потомков его гонителей, сколько волчьим семенем рассеянного по свету отродья великих инквизиторов – мучителей с царского двора, рогоносцев, ненавидящих его за собственную слабость. Нет, в роли трусливого шута он не собирается выступать, не доставит им такого удовольствия.

Кончик пера сухо царапнул по бумаге.

– Василь, – крикнул Казанова, – чернил!

Ноги. Можно написать что-нибудь про ноги. У парижских туфель есть свои недостатки. Например, они непригодны для погони за королем, а уж тем паче для скачек по булыжнику. В кровь стерли ему пятки, покалечили пальцы. Выбросить бы их, да других нету. Это смущало Казанову не меньше, чем багровая полоса на шее. Но и такая правда недостойна его пера.

«Мне нужно было просто отдохнуть, поразмыслить, что делать дальше. Вот и сейчас, посовещавшись с рассудком или с тем, что таковым считаю, решил ничего не предпринимать. Не зная правил игры, в которую был вовлечен, я мог больше навредить себе, обивая пороги салонов, нежели запершись дома. Да и после того, что произошло, напомнили о себе преимущества домашней жизни. Нежная опека Этель и Сары – недурная награда за все мытарства. Опять же Иеремия, к которому я еще сильней привязался после его смелого поступка; пора было готовить мальчика к выступлению: наблюдая за его чудодейственными способностями, я горячо уверовал, что он поможет мне завоевать расположение здешнего высокого общества. Даже молчаливое присутствие Василя действовало успокаивающе. Единственным посетителем бывал молоденький офицерик со смешным задранным носом, которого я обучал искусству подметать полы шляпой. Ну, может быть, не единственным… Прежде чем заняться сильными мира сего, мне еще предстояло свести кое с кем счеты. Я послал Василя за подружкой художника, хотя не был уверен, что он справится с этой как-никак деликатной миссией. Однако – то ли миссия была менее деликатной, чем мне казалось, то ли Василь оказался сметливее, чем можно было предположить, – привел он ее с первого же раза.

Девица не кочевряжилась, поэтому я после недолгого вступления усадил ее к себе на колени и, ухватившись за возбудившие меня до безумия в мастерской груди, приказал далее действовать самостоятельно. Что она и исполнила с усердием, несоразмерным скромному вознаграждению, которое я – к большому ее разочарованию – за подобную услугу сумел предложить. Впрочем, я и сам был несколько разочарован. Тогдашнее почти мистическое возбуждение не повторилось: я получил что хотел, однако убедился, что имею дело вовсе не с изощренной вакханкой, за которой, как безусый юнец, готов был гоняться по улицам, а с обыкновенной полнотелой девахой, какую можно подобрать на каждом углу. И все же я немного развлекся, что в моем печальном положении тоже было немаловажно. Даже мои очаровательные девчушки, ревнивые как тигрицы, удрученные грустью своего господина, проявили понимание».

Громко стукнула с размаху поставленная на стол чернильница, заставив Казанову вскочить. Чернила расплескались, едва не залив рукопись.

– Осторожней, болван! – рявкнул Джакомо, но то был не Василь, а одна из сестричек. Прежде чем стало понятно которая, девчонка подолом смахнула со стола чернильную лужу и, демонстративно задрав нос, бросилась к двери. Будут так себя вести, неблагодарные, угодят в приют. Вычеркнул последнюю фразу, но, подумав, написал заново. Гармония изложения важнее правды.

Полчаса спустя ему пришлось вновь восстанавливать гармонию в той частичке вселенной, которая ему принадлежала. Начался урок, но у обоих дело не клеилось. Ученик, вопреки своему обыкновению, не улыбался и был на редкость неловок: угрюмо и нервно размахивал шляпой, неуклюже кланялся, неверно отмерял шаги. Казанова безучастно за ним наблюдал, больше занятый мыслями об ужине, чем о секретах придворного церемониала, но в какой-то момент почувствовал себя оскорбленным. Нельзя позволять этому курносому недотепе компрометировать своего наставника. Он пошлет Василя за копченым языком и вином, а унылому недорослю преподаст настоящий урок.

– Погоди, погоди, – приблизился он к юноше, – на этом свете все должно быть исполнено смысла. Даже обыкновенный поклон. А уж тем более поклон церемонный. О, в нем заложен глубочайший смысл. Это тебе не кивнуть старухе соседке или однополчанину. Это ритуал, искусство, способное изменить всю твою жизнь, пан Котушко, осыпать деньгами, почестями, приблизить к самым вехам общества.

Юноша поднял глаза: благодарности в его взгляде не было. Видно, не понимает, что ему говорят. Пускай еще послушает – пока не поймет.

– Запомни: если этим искусством не овладеть, путь наверх может оказаться закрыт. Подобных ошибок таким, как мы с тобой, совершать нельзя.

«Таким, как мы, дворнягам», – добавил мысленно. Почему, собственно, этот юнец вздумал тратить на обучение светским манерам деньги, когда их у него наверняка негусто? Комплекс провинциала или непомерные амбиции? Джакомо сделал знак рукой. Юноша, волнуясь, изобразил поклон, который получился больше похожим на приседание. Поняв это, он смущенно покраснел, ожидая нагоняя. Но такая неловкость могла только рассмешить. Поэтому Казанова улыбнулся и потрепал ученика по плечу:

– Такие, как мы с тобой, не имеют права смущаться. Попробуй еще разок. Только не торопись. Спина прямая, вот так, а рука без костей. Поза – само достоинство, а кисть выписывает кренделя. И не вози по земле шляпу – ты не пол подметаешь.

Жаль, он взял деньги вперед и уже истратил, а то бы сегодня побаловал себя каким-нибудь приличным вином. Впрочем, возможно, кое-что из этого горе-придворного вытянуть удастся.

– А затылок ниже, еще ниже. Те, кому мы кланяемся, очень это любят. Они ведь важнее нас, богаче, умнее, им причитается. Но и меру надо знать: переусердствуем – сочтут подхалимами, а те, что нам наступают на пятки и завидуют нашему положению, не преминут съездить по слишком низко склоненному затылку. Итак, кланяйся низко, а голову держи высоко: ты должен все замечать, на все отзываться. Вот так.

Но у бедняги по-прежнему ничего не получалось. Собственная неловкость сковывала юношу; Джакомо даже стало его жаль. Но – поблажек давать нельзя. Не зря же он получает деньги. Итак, поговорим еще о форме и содержании. Их единство священно, и упаси Бог его нарушить. Бесполезно пытаться очаровать кого-либо жестом, когда физиономия мрачная и унылая; нельзя хотеть одного, а взглядом выражать другое. Это оскорбляет созданный Творцом и людьми порядок мира. Что же касается шляпы, сейчас он покажет, как ее держать и что с ней делать. Два пальца спереди, три сбоку. И – вот так!

Поклон удался на славу – Джакомо пожалел, что для полноты картины на боку у него не хватает шпаги. Пожалуй, стоит в назидание юноше рассказать, какой конфуз приключился с графом Корфу, который в бытность свою при саксонском дворе, кланяясь после сытного обеда престарелой княгине, пукнул так громко и зловонно, что по сей день вынужден за сто верст объезжать границы княжества. Или нет, не стоит. Вряд ли с ним случится подобное. Впрочем, русские офицеры его еще и не такому научат.

Юноша попытался воспроизвести поклон. Ну вот, уже лучше. Поупражняется годик-другой, может, что и получится. Но ученику было не до шуток. Даже его вздернутый нос побелел от волнения.

– Я хочу вам сказать нечто очень важное.

Казанова удивленно поднял брови: уж скорее он ожидал услышать нечто важное от собственной шляпы. Однако – пожалуйста, пускай говорит.

– В глубине души я… – Котушко замялся, но, собравшись с духом, закончил: – Все это презираю. Весь этот салонный ритуал, жеманные выкрутасы, оскорбляющие достоинство истинно свободного человека…

Это было похоже на внезапный укол сломанной шпагой – и не красиво, и не очень больно. Но тем не менее почему-то неприятно. Курносый граф Корфу! Джакомо немедленно отразил удар.

– Да? Что ж, тогда плюнь. Я с горя не повешусь.

Сломанная шпага не вылетела из руки, граф Корфу продолжал стоять, согнувшись в поклоне.

– Не могу, то есть не имею права. Я намерен посвятить себя служению обществу. И поневоле вынужден… овладеть этой наукой. Но, как только добьюсь своего, и вправду плюну. Мне хотелось, чтобы вы это знали.

– Похвальное намерение, – сквозь зубы процедил Казанова, с трудом сдержав язвительную усмешку, – хотя небезопасное. Я знал одного человека, которому подобное вышло боком. Впрочем, незачем вспоминать такое. Ты мне нравишься, господин бунтарь. Однако – на сегодня достаточно. Приходи завтра, может, у нас с тобой будет более подходящее настроение для салонных выкрутасов.

Когда дверь за учеником закрылась, Джакомо облегченно вздохнул. Хватит. Надоело добровольное заключение. Надоели чужие люди. Надоели дурацкие занятия. Крикнул Василя. Велел нагреть воды, сам кинул в оловянную лохань горсть целебных трав – надо избавиться хотя бы от жжения в заду. Проклятый подарок Тюрьмы Под Свинцовой Крышей. Сколько уже лет служит тягостным напоминанием. Пятнадцать дней после ареста он не мог опорожнить желудок и в результате дикого напряжения, с каким, наверно, борются за жизнь приговоренные к смерти, приобрел болезнь, вызывающую не столько сочувствие, сколько насмешку. Недуг часто давал о себе знать, но в общем был терпимым. Правда, сегодня шишки здорово ему докучали. Осторожно потрогал припухлости. «Черт, куда приятнее щупать чужие задницы. Необходимо больше двигаться, – подумал, плюхнувшись в лохань и устраиваясь поудобнее, – сколько можно сидеть взаперти, как в тюрьме».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю