Текст книги "Казанова"

Автор книги: Ежи Журек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Часовой у ворот, завидев пистолет Казановы, угрожающе направил на него дуло, хотел что-то крикнуть, но вдруг обмяк и со стоном выронил ружье. Из-за дворца, размахивая саблями и стреляя на скаку, вылетели десятка два верховых. Бородач бросился на землю, закрыл голову руками. Да, это не вчерашний фейерверк; пули откалывали от дверей щепки, всадники приближались: одни – в бело-голубых мундирах, другие – в чем попало. Поляки, подумал Казанова, доблестные поляки! Наконец-то. Пришел конец его мучениям, сейчас он им все объяснит, скажет, кто он такой. Нет, немного позже – сейчас они в нем увидят просто удобную мишень.

Раздумывать не было времени. Перепрыгнув через упавшего часового, Джакомо влетел в конюшню, не забыв выбросить пистолет и пригнуться – в суматохе русские могли принять его за одного из нападающих. Однако жандармы сами были в панике. Полураздетые, заспанные, еще не протрезвевшие, они вываливались из стойла, толкаясь, сбивая друг друга с ног, вопя и изрыгая проклятия. Н-да, это называется: из огня да в полымя. Пока им было не до него, но некоторые, подбадривая себя криком, уже схватили винтовки и могли в любой момент их на нем опробовать.

Попятившись, Джакомо нырнул в ближайшее стойло. Оттуда ему было видно, как двое более-менее трезвых солдат принялись сооружать у ворот баррикаду. По конюшне носился с перепугу сорвавшийся с привязи гнедой жеребец, пронзительным ржаньем полоша остальных лошадей. Кобыла, в чьем стойле Казанова нашел убежище, к счастью, была крепче привязана и не сумела достать его копытами. Впрочем, как знать, не затопчет ли она его минуту спустя в отместку за всех тех кобыл, на которых ему доводилось ездить. Глупо было бы сгнить в куче лошадиного навоза.

Раздались первые хлопки выстрелов – стреляли, вероятно, в окно: с потолка посыпалась труха. Джакомо наступил на что-то теплое и дрожащее. Преодолевая отвращение, поглядел вниз: пес, бело-черный призрак из недавнего сна. Отбросил его пинком – только этой твари сейчас не хватало, – но пес снова к нему подполз. Казанову он сейчас боялся меньше всех. Святой Марк! Ну и положеньице! Не успев проснуться, угодил в дьявольскую западню. Надо было оставаться с графиней, а не изображать деликатного любовника. Графиня, вот кто его вызволит. Только бы раньше не прикончили.

– Не допустить, чтоб тебя прикончили, понял? – сказал он собаке и, ощутив внезапный прилив энергии, изобретательности и воли к жизни, покинул свое ненадежное убежище. Задняя дверь. Вот где спасение. Бросился к двери вдоль левой стены; надо думать, у них хватит ума не двигаться с места. Хотя бы до них добраться. Казанову обогнал скачущий бешеным галопом гнедой; сзади тяжело топали сапоги, раздавались хриплые выкрики: жандармы тоже сообразили, как можно спастись, и, подгоняемые выстрелами и ударами в ворота, в панике устремились туда же, куда и он. Теперь за спиной у Джакомо была отчаянно вопящая толпа полубезумных и полуодетых людей, а впереди – ошалелый жеребец, дьявол во плоти, изрыгающий пену, грозящий затоптать каждого, кто попадемся на пути.

Продолжалось это недолго. Гнедой, испугавшись несущейся вслед за ним оравы, присел на задние ноги, повернулся и бросился ей навстречу. В ту же минуту створки ворот распахнулись, открыв шеренгу солдат, изготовившихся с колена стрелять в конюшню. Грянул залп, но, прежде чем пули сразили коня на пороге свободы, прежде чем воздух сотрясли мольбы с снисхождении, стоны раненых, хрип умирающих и глухие удары о землю безжизненных тел, прежде чем раздался крик победителей: «Да здравствует Заремба!», прежде чем все это – ужасное и незабываемое – произошло, пятнистый пес, обалдевший от страха, запутался в ногах у Казановы, и тот упал, счастливо избежав выпущенной недрогнувшей рукой пули.

Вели его одного; это, конечно, большая честь, но уж очень неподходящее сопровождение. Он ведь друг, а не враг. Даже эти простые парни в нелепой форме и, на его взгляд, слишком неряшливые для служивых могли бы сообразить. Правда, они не понимают по-французски, а к бессвязным объяснениям Иеремии – в конце концов, всего лишь мальчишки – вряд ли отнеслись всерьез. Впрочем, не важно: главное, он жив и не получил ни царапины. Остальное сейчас выяснится. А разок – только этот, один-единственный раз – он готов пройти по двору под конвоем.

Разобраться во внезапно воцарившемся хаосе было нелегко. Двор забит людьми, конными и пешими; на обширный луг за конюшней въезжает вереница обозных телег. Мощь прибывшего отряда поразила Джакомо: к фронтону дворца подкатили даже две небольшие пушки. Несчастным жандармам – окровавленным, полуголым и, несомненно, уже протрезвевшим, – выстроенным в неровную шеренгу перед конюшней, надеяться, ясное дело, не на что. Как вчера тем полякам, подумал Казанова, как вчера нам.

Графиню он увидел на террасе, в окружении нескольких офицеров. Наконец-то. Не будь он такой дурак, стоял бы сейчас подле нее – улыбающийся, невозмутимый, восхищающий провинциальных рубак светскими манерами, – а не брел под конвоем, заляпанный конским навозом, в синяках от ушибов. Но ничего, терпеть осталось недолго.

Помахал рукой – что такое? Графиня не ответила и, прежде чем он успел повторить свой жест, повернулась и скрылась во дворце. Господи, наверное, не заметила его в этой толпе, а то и не узнала. Спокойно, ничего страшного. Конечно же надо вначале привести себя в порядок, а уж потом показываться графине и тому, чье имя выкрикивали оборванные солдаты, – Зарембе, какому-то распоряжающемуся здесь Зарембе.

Но вещи… ведь кофр остался там, около портшеза, рядом с горой винтовок – Джакомо оглянулся, – которые теперь грузят на подводы обоза. Нужно за ним послать – Иеремию с каким-нибудь солдатом поздоровее, или нет, пусть потрудится этот бородатый болван, который хотел его обокрасть и даже застрелить, пускай, скотина, хоть несколькими каплями пота заплатит за то, что учинил. А он, так и быть, ничего не скажет его хозяину.

Но, когда минуту спустя увидел обоих купцов, дружески похлопывающих по плечам офицеров Зарембы, а они, заметив его, насмешливо и злобно оскалились, в душу закралось сомнение: уж не обернется ли все не так, как он думал, а совсем даже по-другому.

– Не унижайтесь, – брезгливо поморщился офицер, когда Казанова в очередной раз бросился к двери, – придет время, нас выпустят.

– Я не намерен ждать. – Он так сильно ударил ногой в дверь, что почувствовал боль в ступне. Но это был пустяк по сравнению с горькой обидой: его, не выслушав, не обращая внимания на протесты, молча затолкали в затхлый погреб, загроможденный бочками с кислой капустой; следом туда впихнули того самого русского офицера, которого на протяжении последних двух дней он видит уже в третий раз. Где графиня, неужели забыла о нем, забыла, какую они провели ночь, и, возможно, сейчас занимается любовью с кем-то другим… Еще раз пнул дверь, но она не поддалась, а караульный снаружи остался глух и нем.

– Я требую отвести меня к полковнику Зарембе!

Сколько часов он тут сидит? Три, пять, а сколько еще продержат? Наверняка не обошлось без ганноверских гнид; ничего, он им отплатит, только бы выбраться из этого подвала.

– Он такой же полковник, как я генерал. Банда, а не войско. Небось даже охраны не выставили.

– Кто б говорил, – фыркнул Казанова. – Уж вы-то точно не генерал. В лучшем случае поручик, вожак пьяного стада, которое позволяет без сопротивления себя перебить, а до того – протащить под самым носом сотни винтовок. Другое дело – убивать беззащитных людей…

Пусть попробует броситься – ему все равно, он его убьет! Невыносимо сидеть под замком, не зная, что впереди, мучаясь от дурных предчувствий. И еще это презрительное спокойствие русского, невесть на чем основанная уверенность, что все закончится благополучно, – с ума можно сойти! Офицер, однако, словно разгадав его намерения, и не подумал подняться с кучи полуистлевших веревок, на которых сидел. Но страшные – потому что правдивые! – слова остались висеть в воздухе между ними, требуя ответа.

– Я не дам вам пощечины по одной простой причине: неохота вставать, – тихим, бесцветным голосом произнес поручик, – кроме того, это противоречит моим принципам. Надеюсь, вы понимаете, что по долгу службы я обязан прежде всего исполнять приказы. Ваша служба, полагаю, требует от вас того же.

Джакомо пропустил обидный намек мимо ушей, даже рассмеялся.

– Хотите меня убедить, что вам было приказано закрыть глаза на целый транспорт оружия, доставленного Зарембе у вас под носом? И пожертвовать своими солдатами? Полно шутить! Никто не поверит.

– А в то, что вы – обыкновенный путешественник, поверят?

Удар попал в цель, но, вероятно, случайно. Он вчера что-то вякнул насчет Астафьева, но это вполне могло сойти за блеф, мало ли народу знает полковника.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только одно: государство это – странное, люди – странные, вот и приказы могут быть странными.

В полумраке Джакомо не видел лица офицера, но был уверен, что тот не улыбается. Либо перед ним тихий помешанный, потерявший последний разум от недавнего шока, либо здесь творится нечто, здравому уму непостижимое. На всякий случай, чтоб не дразнить безумца, Казанова удержался от язвительных комментариев.

– Когда нас выпустят?

– Как только стемнеет.

Опять эта наглая уверенность в голосе; нет, он и вправду сумасшедший.

– Нас не прикончат?

– Нет.

– Откуда вам это известно?

– Известно. Никогда прежде такого не бывало.

Если он не сумасшедший, значит, по меньшей мере, дурак, и за такие шуточки следовало бы съездить по этой самонадеянной роже. Повернувшись к поручику спиной, Джакомо снова подошел к двери. Пожалуй, можно посильнее ударить ногой или навалиться плечом, и она слетит с петель, но что толку – дальше железная решетка, заставляющая расстаться с мыслью о бегстве.

– Я не шучу, – поручик словно прочитал оскорбительные мысли Казановы, – что бы вам ни казалось. Мундиры на нас, как видите, разные, мы враждуем, друг за другом охотимся, но по сути – одна большая семья. И напрасно вы удивляетесь.

– Я не удивляюсь, я слушаю. – Джакомо снова взглянул на поручика: откуда, черт подери, у него сигара? Сатанинские штучки?

– В любой семье случаются неурядицы, раздоры, порой и ненависть вспыхивает. Тем не менее семья остается семьей, а при наличии родственных связей кое-чего делать нельзя.

– Вы друг друга убиваете, чего уж больше?

Поручик, похоже ждавший такого обвинения, пренебрежительно махнул рукой.

– Это все пустяки. Не знаю, сумеете ли вы правильно понять. Особого вреда никто никому не приносит – ни мы им, ни они нам.

Не от чего прикурить, мнет сигару в руке. Ненормальный все-таки. Пусть чешет языком. Он лучше займется подвальным окошком, попробует выломать решетку.

– Не верите. А это правда, чистая правда. Таким образом поддерживается некое равновесие. Мы просто необходимы друг другу.

– Это я как раз вижу. – Джакомо подпрыгнул и, на мгновение повиснув на прутьях решетки, увидел неподалеку, в кустах, обнаженное тело и рядом фонтанчики песка, будто вылетающие из-под земли. – Ваших людей хоронят.

– Такое, увы, неизбежно. Весьма сожалею. Они, вероятно, тоже. Поймите, простой солдат жесток и не всегда может с собой совладать. Впрочем, это все мелочи, и не стоит их раздувать – так и суть заслонить нетрудно.

Боится – Казанова только сейчас заметил на лбу офицера капельки пота, – просто боится.

– Ни один хищник – вам, вероятно, доводилось слыхать, – не задирает без нужды дичь, которой кормится. Так и мы. Поверьте. Если б Заремба с нами расправился, сюда бы нагрянула целая рать и от его сброда мокрого места бы не осталось. Он это отлично знает. И потому кусается, как матерый волк: больно, но редко.

– Чего же ваш волк в таком случае добивается?

– Славы. И она у него есть. Мы обеспечиваем ему эту славу. А взамен поддерживаем относительное спокойствие на границе.

– Спокойствием это можно назвать только при очень богатом воображении.

– Согласен. Назовем это контролируемой напряженностью. Нам, видите ли, не очень-то на руку расправа с Зарембой, или как там его на самом деле зовут. Это бы только повредило репутации короля, которому вовсе не хочется прослыть тираном. Да и нам бы не поздоровилось. В награду за доблесть нас бы отправили на Кавказ – драться с горцами, а сюда прислали какой-нибудь жалкий гарнизон.

Слова поручика ничуть не успокаивали Казанову, да и его самого, по-видимому, тоже: он говорил все громче и взволнованнее.

– Не понимаю, зачем вы мне все это рассказываете.

Поручик еще больше разгорячился, он уже почти кричал:

– Вы, иностранцы, не желаете нас понять, выдумываете про Польшу и Россию всякие небылицы.

– Чего уж тут понимать – поляки вас ненавидят, и не без оснований.

Офицер резко привстал, быть может, с намерением броситься на обидчика, но закашлялся, сник и умолк. Когда же снова заговорил, в его голосе не было и следа прежней запальчивости.

– Ненавидят, считаете. Возможно. Но, пожалуй, не больше, чем друг друга. Думаете, Заремба воюет с нами, с Россией? Нет, он борется с собственным государем, которому мы помогаем, как и его единомышленники, и коронное войско. Получается, для таких Заремб, что мы, что польские сторонники короля – один черт. Это братоубийственная война, поляк дерется с поляком, вот оно что.

– Ваши доводы весьма убедительны. Стало быть, вы поляк?

– Да. С моей точки зрения.

Поручик напомнил Казанове Куца с его парадоксальными суждениями и поступками. И вдруг, словно в подтверждение этому, отгрыз кончик сигары, сунул в рот и принялся энергично жевать. Н-да… Пора привести его в чувство.

– Тогда чего же вы боитесь, поручик? Свой среди своих…

Офицер ответил не сразу. Джакомо уже хотел спросить про графиню: какова ее роль во всем этом, но не успел – его собеседник запихнул в рот еще кусок сигары, скривился, но ни крошки не выплюнул.

– Боюсь, в моих рассуждениях есть слабые места. Достаточно небольшого перекоса – и равновесию конец. Если Заремба уверует в свою звезду… Он никогда большим умом не отличался. Эти немцы… О контрабанде оружия мы не договаривались. Словом, если я ошибаюсь, дела наши плохи.

– Меня попрошу не припутывать. – Неужто этот тип полагает, что он позволит поставить себя на одну доску с заурядным офицеришкой, – себя, гражданина иностранного государства, которое не посягает ни на чьи границы и ни с кем не воюет; кроме того, он здесь гость, а к гостям даже при самых диких нравах относятся с уважением, и уж наверняка это известно худосочному умнику с пастью, забитой табачной жвачкой. Или он прикидывается глупцом? – И выплюньте наконец эту пакость.

Поручик ухмыльнулся. Паяц!

– Это на всякий случай. Меня кинет в жар, затрясет, а вы закричите, что я умираю. Может, тогда они поймут, что переборщили. Вы вот не верите в парадоксы, и зря: я впаду в беспамятство, а они опомнятся.

Да, он не верит в парадоксы, он вообще не верит ни единому слову поручика – очень уж все это смахивает на шутовство, если не на безумие, – однако главное уловил: их жизнь под угрозой. Здесь происходит нечто, чего он не предусмотрел. На чашу весов поставлены чьи-то кровожадные интересы. Возможно, через секунду мир полетит в тартарары, и о нем никто не вспомнит, даже графиня, видимо запертая в одной из комнат наверху, еще более беспомощная, чем он. Нельзя, ни в коем случае нельзя сидеть сложа руки в ожидании чуда.

Джакомо внимательно осмотрелся. Есть же отсюда еще какой-нибудь выход. Погреб не тюрьма, он предназначен всего лишь для хранения капусты. И увидел: высоко над головой на сером фоне потолка более темный квадрат – вероятно, плотно закрытый люк. Должно быть, осенью через него в подвал сбрасывают капусту, а потом уже шинкуют и квасят в бочках. И наверняка где-то лежит широкая деревянная доска, по которой скатываются кочаны, – он видел такие в Германии у богатых крестьян, которым предлагал – и небезуспешно – картофельную рассаду. Но этого чуда не произошло – доски не было. Бочки. Если поставить одну на другую, а сверху еще одну… надо попробовать. Казанова поднатужился, но бочка не шелохнулась. Ничего не выйдет.

– Помогите, – отдуваясь, машинально пробормотал он; ясно было, что и вдвоем бочку не сдвинуть, но его раздражала безучастность поручика. – Посмотрим, не удастся ли выбраться этим путем.

Офицер не двинулся с места:

– К сожалению, не могу вам помочь. Это бы противоречило принципам, о которых я упоминал. Нарушать их я не собираюсь. Как военнопленный, ни сам не могу бежать, ни вашему побегу способствовать. Желаете знать почему?

– Нет! – рявкнул Джакомо, задохнувшись от ярости. – Вот ты, значит, какой!

И приблизился к офицеришке, если не сказать, подлетел, словно бочка его толкнула.

– Вставай!

– Предупреждаю: я буду вынужден закричать.

– Попробуй – мои принципы не столь непреклонны. Встать!

Властный ток Казановы заставил поручика вскочить Нафаршированный сигарой и чувством долга, он готов был снести даже оплеуху, но Джакомо отстранил его и взял моток веревки, на котором тот сидел.

Веревка местами совершенно истлела, да и вообще не казалась прочной, однако, если ее распутать и, выбрав куски покрепче, связать их… пожалуй, есть кое-какая надежда. Утяжелив один конец двойным узлом, Джакомо влез на бочку с капустой, размахнулся и… началось! Веревка категорически не желала цепляться за крюк, торчавший из стены под самым люком. Она извивалась, моталась по всему подвалу, яростно хлестала по потолку, свистела над головой, а когда все-таки повисла на крюке, Джакомо сам неосторожным движением ее сдернул. Потом, правда, он своего добился – оба конца были у него в руках, – но к тому времени так измучился, что пришлось довольно долго ждать, пока вернутся силы и он сможет попробовать взобраться наверх. Офицер будто ничего не замечал: отвернувшись, созерцал испещренную потеками стену.

Однако, когда Казанова приготовился к решающему прыжку, протянул к нему скрещенные руки:

– Свяжите меня. Иначе я должен буду вам помешать.

Джакомо сочно выругался, обрушил многоэтажную грязную тираду, какой не постыдился бы самый отпетый венецианский головорез, на веревку, которой пришлось связать поручика, и напоследок самое страшное проклятие шепотом всадил ему в рот вместе с кляпом из оторванного подола рубашки. Только теряет из-за этого идиота драгоценное время!

И вот он наверху; еще минута неуверенности и даже страха, потому что от первого толчка крышка не поддалась, но Джакомо, собрав все силы, повторил атаку, и крышка дрогнула и приоткрылась на ширину ладони. Если секунду назад он ясно видел себя падающим на бочки и даже чувствовал боль от удара, то теперь уже не сомневался в успехе. Люк вел в темную каморку – слишком темную, чтобы ее могли хоть сколько-нибудь разумно использовать. Дверца в стене оказалась закрытой на железный засов, но Джакомо нащупал другую, незапертую; оставалось только повернуть ручку… Он взялся за нее и замер: за дверью были люди, он услышал шаги, шум передвигаемых предметов, наконец отчетливые мужские голоса. Разговаривали двое, по-немецки. Дьявол! Опять ему кто-то заступил дорогу. В отчаянии опустился на пол. Пока эти двое не уберутся, ему не уйти. Они такой шум подымут, что весь полк Зарембы бросится за ним вдогонку. В погреб он не вернется, хотя караульный может в любой момент обнаружить его исчезновение; ни за что не вернется – хватит с него кислой капусты и российских поручиков, сыт по горло.

Внезапно Джакомо услыхал свое имя. Говорят о нем. Невероятно! Приложил ухо к двери. Да, это так. Он превратился в слух, но о чем идет речь, понял не сразу.

Вначале послышался смех – отрывистый, злобный. И знакомый голос тощего купца – это он смеялся:

– Черт, похож, конечно… на бритую обезьяну.

Второй голос возразил обиженно, хотя и несмело:

– Его же там никто не знает. Не нравится, сам нацепляй на себя эту пакость.

Что-то с шуршанием упало на пол.

– Ладно, ладно. Придется купить новый, не станет же такой щеголь ходить в парике не по размеру. Ну-ка покажись. Пройдись немного, свободней, раскованнее, выше голову, грудь вперед.

– Башмаки жмут.

– Вот и хорошо, поменьше шаги будешь делать.

Второй голос, принадлежащий, очевидно, тому ворюге, которого Джакомо недавно застукал роющимся в его кофре, вдруг сорвался на крик:

– Нет, пустое дело! Ничего не получится.

– Должно получиться. – Голос первого звучал решительно. – Это приказ.

Приказ. Слово не из купеческого лексикона. Как и манера говорить. Как и негромкое: «Так точно» – в ответ, и щелканье каблуками тех самых, слишком тесных, башмаков. Покорность второго заставила первого сбавить тон:

– Теперь скажи что-нибудь.

– Что?

– Да что угодно. Чеши языком, как эти недоумки…

– Может, про женщин?

Первый отозвался не сразу, словно раздумывал, что ответить. Недовольно хмыкнул:

– Про женщин… естественно. Или нет – лучше обратись к женщине.

Второй кашлянул, шаркнул ногой:

– Я люблю тебя, дорогая. Позволь сорвать поцелуй с твоих прелестных губок.

– Ничего, недурно, ты делаешь успехи. Только побольше чувства.

В голосе появились какие-то странные вибрирующие нотки. Идиоты! Так, по их мнению, обольщают женщин. Джакомо прильнул к замочной скважине, увидел кусочек стены, но тут же чья-то спина все заслонила. Потом спина переместилась, и он разглядел обоих. Тощий, обняв бородача, вернее бывшего бородача – теперь тот был гладко выбрит, – крепко целовал его в губы. Казанову это могло бы позабавить – в конце концов, мужчинам не чужды разного рода чувства, – не заметь он, что на башке у этой обезьяны – его парик, а лапы тощего верзилы страстно мнут его собственный дорожный кафтан.

Внезапно старший отпрянул и грубо схватил своего возлюбленного за волосы:

– Фамилия!

Тот онемел; только от повторной встряски к нему вернулся дар речи.

– Казанова. Джакомо Джованни Казанова.

– Отец?

– Гаэтано Джузеппе Джакомо Казанова.

– Мать?

– Джанетта Фаруси.

Джакомо уж готов был не раздумывая распахнуть дверь и задать негодяям жару, но вдруг его озарило. Это отнюдь не забава. Как он сразу не понял! Эта бритая обезьяна, этот мерзавец, которого он утром пинками гонял по двору, явно намерен выдать себя за него. Потому и вырядился в его кафтан, потому и несет такое. Видно, проклятые немцы вообразили, что он просидит здесь невесть сколько, а они тем временем обстряпают свои грязные делишки. Не бывать тому, остолопы! При первом удобном случае он их выставит на посмешище.

– Довольно. Бери оружие и пошли.

Голос тощего снова был спокоен и решителен. Звякнуло железо, загудел под торопливыми шагами пол. Когда все стихло и Джакомо остался наедине со своими мыслями, его бросило в жар. Только теперь до него дошло, что замыслили эти лжекупцы, эти наглые лицедеи, прусские, русские или черт знает чьи шпионы. Он понял: у него не деньги, не кафтан и парик, не имя хотят украсть, а жизнь. Они отправились его убивать, в этом нет сомнений.

Дернул за ручку – заперто. Отступил, навалился с размаху всем телом. Сквозь грохот падающей двери услыхал донесшийся снизу звук, похожий на выстрел, но оставил его без внимания. Сейчас надо, призвав на помощь весь свой интеллект и всю интуицию, отыскать путь к спасению. Как уже не раз бывало. Как было, например, когда он бежал из Дворца дожей. Выбравшись на свободу, он не стал свободным человеком. Любой прохожий мог его выдать, любой гондольер – всадить нож в спину, не только не боясь наказания, но, скорее, рассчитывая на награду. Пришлось, убегая от опасности, пересечь границу, надолго покинуть родные края. И отсюда можно попробовать убежать, похитить лошадь и помчаться на юг, но… надежда на успех ничтожно мала. Таких лесов он в жизни не видел – они поглотят его бесследно. Если раньше не зарубят головорезы с выбритыми затылками, мимо которых, спящих на траве или режущихся в карты, он сейчас шел, направляясь к дворцу. Спасения искать следует только там.

Никто, к счастью, не обращал на него внимания. Вид у Джакомо был не ахти какой, но и не такие оборванцы шастали по двору. Он огляделся: никто его не преследовал, вокруг флигеля, где держали пленных, было тихо, он стоял словно бы в стороне от всеобщей суеты. А выстрел? Почудилось, не иначе. Немцы, возможно, еще ищут его по подвалам. Пускай ищут, болваны. Он только выиграет время – легче будет их разоблачить.

Казанове не понадобилось взламывать двери, протискиваться в окна или проникать во дворец через крышу – все было открыто и доступно. И Зарембу он долго не искал – увидел в первом же зале, – и пробиваться к нему не пришлось: сидящая рядом с полковником графиня заговорщически ему кивнула. Улыбающаяся, элегантная, она в этом обществе чувствовала себя весьма непринужденно. Скорее всего, ее никто не арестовывал – почему же она ничего не предприняла для его освобождения? Впрочем, размышлять над причиной такого поведения не было времени. Пробравшись среди обступивших Зарембу офицеров, Джакомо приблизился, испытывая некоторую неловкость за свой непрезентабельный вид, но, не успел и рта раскрыть, как графиня что-то шепнула полковнику на ухо.

Заремба, приземистый блондин с не слишком умным лицом записного вояки, оснащенным внушительными усами и не менее внушительным носом, оторвал мутный взор от карт и уставился на Казанову. Поначалу не слишком дружелюбно, однако, выслушав графиню, смягчился и заговорил неожиданно приветливо:

– Простите, сударь, за это… – задумался в поисках подходящего слова, – недоразумение. Бывает, случается, вас, вероятно, приняли за кого-то другого. Короче – садитесь.

Палец полковника не только указал на кресло, но и заставил сидящего на нем тучного офицера вскочить и покорно уступить место Джакомо.

– Били? – Услышав отрицательный ответ, Заремба удовлетворенно кивнул. – Пусть бы только попробовали. Мы не дикари, какими бы нас хотелось считать миру. Я прав?

Графиня чарующе улыбнулась, офицеры хором выпалили: «Так точно!» – а Казанова с досадой осознал, что не знает, как ответить. Тут все не так просто, мелькнуло в голове, грубой лестью полковника не возьмешь. Перед ним настоящий кабан-одиночка, старый опытный зверь, вожак, умеющий заставить стаю слушать и любить себя, и воин, пребывающий в вечном противоречии между велением своего рассудка и горячностью нрава. Что пересилит сейчас? Казанова заметил на лице графини тень страха. Только теперь, коварная, за него испугалась? Еще недавно эти губы…

– Мир признает правоту тех, кто ее постоянно доказывает. Истина сама редко бросается в глаза.

Заремба понял, какой смысл вложил в эти слова Казанова, смерил его испытующим взглядом, нахмурился, но счел за лучшее не нападать, а защищаться.

– Нами правит тиран. Честную борьбу с ним вести нелегко. Но ради свободы мы готовы на любые жертвы. Пленных, например, отпускаем. Вы это знали?

Знал, и даже знал почему. Но для них: конечно, нет, откуда ему знать? Итак, не знал.

– Видите, это не вяжется с тем, что о нас пишут.

– На меня можете положиться: я никогда не напишу того, чего не видел собственными глазами.

Немного саморекламы не повредит, но и ни к чему не обяжет.

– Вот это я понимаю – это позиция человека чести.

Заремба был явно удовлетворен, графиня успокоилась, облегченно вздохнула. Джакомо почувствовал, что разрядил висящее в воздухе напряжение, что, засвидетельствовав в нескольких точных фразах свое прямодушие, усыпил естественную настороженность полковника. Хотя не до конца, не до конца. Неужто и у него есть какие-то права на графиню?

– Господин Казанова пишет политический трактат о методах правления. Так ведь, я не ошиблась?

Графиня словно прочитала его мысли и решила сделать приятное им обоим. Заремба с достоинством распрямился, напустил на себя важный вид.

– Пишите, но только правду. О Телке и его деспотизме: как он хочет украсть у нас свободу, превратить искони свободных людей в невольников, в лакеев, в пешек в шахматной партии, которую разыгрывает со своей московской любовницей.

Карта, карта в руке Зарембы занимала Джакомо куда больше, чем рассуждения о недостойных правителях, чем – уже вновь обещающая – улыбка графини.

– Пока это всего лишь проект, беглые наброски, требующие подкрепления фактами. Но если время и здоровье позволят…

– Мы в вашем распоряжении.

Заремба очертил в воздухе дугу: полмира в его, Казановы, распоряжении. Но Джакомо сейчас отдал бы целый мир за один взгляд на карту, которую машинально теребила рука полковника.

– Буду очень обязан. – Казанова старательно поддерживал светскую беседу, понимая, что от нее зависит его ближайшее будущее, хотя мысли его были совсем о другом. Если б можно было на все наплевать, он бы вырвал у Зарембы эту столь необходимую ему карту, узнал, где находится и как попасть в Варшаву; если б можно было на всех наплевать, запустил бы руку графине под юбку и выяснил, сохранилось ли хоть что-нибудь от ее ночной пылкости. Начал он с карты. Воспользовался тем, что к полковнику приблизился раскрасневшийся, точно от быстрого бега, офицер.

– Прекрасный шрифт. Разрешите взглянуть?

Заремба, который откинувшись назад, со вниманием слушал негромкое донесение офицера, ничего не ответил, но и не остановил Казанову, когда тот взял карту и повернул к себе.

– Чувствуется влияние готического шрифта, но это не портит общего впечатления. Я кое-что в таких вещах смыслю, ибо по профессии – каллиграф, правда, в прошлом.

Темные пятна лесов. Темно, темно, вплоть до самой Варшавы. В одиночку ехать – верная погибель.

– Серьезно? И конечно же пишете о каллиграфии трактат?

Карта была исчерчена извилистыми линиями, нанесенными цветной тушью. Должно быть, маршруты отряда Зарембы. Зеленая стрелка с востока нацелена на Варшаву. Это уже кое-что. Джакомо уловил насмешку и странное раздражение в голосе графини. Поднял глаза. Он не ошибся. Графиня явно разгневалась. На него или, может быть, на Зарембу, переставшего обращать внимание на все и на всех?

– Вы правы, графиня. Трактат о каллиграфии уже готов.

Не поверила. Что ж, правда не убедительнее лжи, ему на этот счет кое-что известно. А трактат о каллиграфии он и вправду написал, только мало кто этим заинтересовался. И меньше всех женщины, убежденные, что путь от округлостей и завитушек букв до их собственных животов, ягодиц и кудрявых бугорков не просто далек, но и уводит в противоположную сторону. Графиня перевела взгляд на окно. Подозревает его в равнодушии и отвечает тем же. Ну конечно, ждет, чтобы я всех тут перестрелял пальцем, а еще лучше – своим фаготом. Или завалил ее посреди зала и изнасиловал на глазах Зарембы и его штаба, а потом описал это в соответствующем трактате. А не она ли, случайно, убедительнейшим образом доказала свое равнодушие, допустив, чтобы он черт-те сколько времени жрал капусту в заплесневелом подвале? И это после клятв, признаний и планов совместного путешествия? Еще несколько минут назад он был пленником и до сих пор бы им оставался, не позаботься о себе сам. Кто же из них равнодушен – он? Он, чья рука, покоящаяся на карте, неторопливо ползет между стройных бедер, подбирается к самому и самому теплому местечку, дабы убедиться, что ее ночная страстность не была плодом его воображения? Если она этого не чувствует, как еще можно объяснить?