Текст книги "Казанова"

Автор книги: Ежи Журек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Ёжи Журек
Казанова

От издательства

«Какие умы, какие замечательные судьбы и какие трагические, бесславные финалы, когда в лучшем случае после смерти их ожидало забвение, а в худшем – непонимание и насмешливая ирония потомков», – писал Е. Карпович в книге «Замечательные и загадочные личности XVIII и XIX столетий». Но то ли потомки изменились, то ли серьезный писатель, не предполагая в нас эдакого легкомыслия, ошибся. Потому что слава адептов тайных лож и неутомимых искателей приключений, авантюристов и шарлатанов, талантливых мошенников и мыслителей – одним словом, личностей типа Калиостро и Казановы, Гурджиева и Маты Хари жива. И вряд ли можно однозначно утверждать, что она окрашена лучами иронии или желания доискаться правды за узорчатыми решетками вымысла.

«…Интересом своим к Калиостро Марина меня увлекла, и я зачитывалась в ту зиму французскими романами о нем – «Жозефом Бальзамо» и другими» – так писала Анастасия Цветаева в «Воспоминаниях» о литературных привязанностях своей юности. Шло первое десятилетие нашего жесткого, рационального века. Но сейчас, в последнее его десятилетие, книги о головокружительных событиях, связанных с этими неординарными людьми, пользуются едва ли не большей популярностью, чем французские романы у читателей серебряного века.

В большей степени это побудило издательство АРМАДА начать публикацию новой серии художественных романов, названной «Великие авантюристы». Свою роль сыграло и то, что в редакционном портфеле скопилось за последнее время несколько интересных, частью – новых, частью – переводных, мало известных российскому читателю книг об incognito давнего и недавнего прошлого, людях невероятно одаренных, но использовавших свои таланты не по божьей воле.

Чего хотели они? Власти? Богатства? Славы? Какие великие или мелочные цели преследовали? Тешили самолюбие, подчиняя своему гипнотическому влиянию сотни и тысячи современников, или были мучениками обстоятельств, уготовивших им торную дорогу от дворца до эшафота?

Фигаро, веселый пройдоха и философ, главный герой комедии Бомарше, восклицает: «Поверьте мне, я же лучше, чем моя репутация!» Мог ли так сказать о себе загадочный миссионер граф Калиостро или вечный изгнанник Казанова? Или они были бы более правдивы, говоря: «Когда мне будет назначено предстать перед Господом, когда мне, обманщику, лжепророку, придется сбросить плащ ухищрений и притворства перед высшим судией, я не смогу назвать ни одного своего благородного поступка, не смогу припомнить ни единого мгновения, которое дало бы мне утешение среди вечных мук!» [1]1
  Дюма А. Жозеф Бальзамо. М. 1991.


[Закрыть]

Судите сами. Открывая одну за другой книги новой серии, перелистывая новые страницы судеб блестящих и бессмертных…

Энциклопедический словарь Изд. Брокгауза и Ефрона. Т. XIIIA СПб., 1893

КАЗАНОВА (Джованни Джакомо Казанова де Сенгальт – дворянский титул, который он себе присвоил) (1725–1798) – авантюрист, родом из Венеции. Изучив право, он хотел принять духовный сан, но запутался в любовных похождениях и был исключен из семинарии. Побывав в Неаполе, Риме, Константинополе, Париже, он вернулся в Венецию, где за обман и богохульство в 1755 г. был заключен в тюрьму. В 1776 г. он бежал в Париж, где завоевал себе положение магией и спекуляциями и основательно изучил тамошнюю общественную и частную жизнь. После новых странствований по Европе он прибыл в Берлин, где имел аудиенцию у Фридриха Великого, очень интересно описанную в его мемуарах. Он должен был получить место начальника кадетского корпуса, но направился в Петербург, затем в Варшаву, откуда бежал по случаю дуэли с Браницким, и вел скитальческую жизнь в Австрии, Германии, Франции, Испании, Италии, всюду переживая множество приключений.

Получив позволение вернуться в Венецию, он сделался здесь в 1775 г. тайным агентом инквизиционного трибунала по внутренней службе в городе, но из-за аллегорического романа, в котором был оскорблен дворянин Гримальди, должен был в 1782 г. вновь оставить Венецию и поселился в Чехии, в замке графа Вальдштейна, вместе с которым занимался кабалистикой и алхимией.

Мемуары Казановы вышли в свет уже после его смерти («Mémoires écrits par lui-même», Лпц., П., Брюс., 1826—1838; нов. изд. П.» 1880; в немецкой обработке В. Шютца – еще ранее, под заглавием «Aus den Memoiren des Venetianers I. С. de Seingalt», Лпц., 1822—1828). Они доходят до 1773 г., содержат много ценных культурно-исторических и даже исторических данных и дают резко очерченные портреты личностей, имевших значение в политике.

Из остальных сочинений Казановы главные: «Istoria delle turbulenze della Polonia dalla morte di Elisabet Petrowna fino alla pace fra la Russia e la Porta ottomana» (Грац, 1774); «Histoire de ma fuite des prisons de la République de Venise, qu'on appelle les Plombs» (Прага, 1788); «Icosaméron» (Прага, 1788-1790); «Solution du probleme de-liaque démontrée» (Дрезден, 1790). Ср. Barthold, «Die geschichtlichen Persönlichkeiten in C.'s Memoiren» (Берлин, 1845) и сообщения Bachet в сборнике «Le Livre» (Париж, 1881); об исторической ценности мемуаров см. также D'Ancona, «Un avventuriere del secolo XVIII» (в «Nuova Antologia», 1882, февраль и август).

Казанова

Память

Воспоминание тяжелое и мрачное, как ночной кошмар…

Она уже была под ним – женщина с певучим именем, которое он смешно коверкал, со светлой, будто прозрачной, кожей; он сжимал нагое тело в объятиях и чувствовал, как в такт с резкими движениями бедер ее ногти царапают его спину. Ему не хотелось, чтобы она раздевалась, он бы предпочел постепенно извлекать волнующие прелести из шелестящих одежд, но она сама скинула все с себя с быстротой и решительностью, весьма неожиданными для известных своей холодностью представительниц северной расы. Из тщеславия – а кто бы, черт побери, на его месте не возгордился! – он приписал это исключительно своей мужской неотразимости. Она была его добычей, очередной жертвой изощренных маневров, испытанных в спальнях всей Европы, но вместе с тем просто милым существом, дарящим ему тепло и нежность в этой стране холода и подозрительности. И потому он ей был по-человечески и по-мужски благодарен и с истинным удовольствием, неторопливо и сосредоточенно, отыскивал на ее теле тайные уголки – источники страсти, – а найдя, продолжал поиски, расширяя их и углубляя; он уже почти любил эту чужую женщину со знакомым телом.

Что-то громыхнуло за дверью, раз, другой; женщина встревоженно дернулась, однако он, уже на пороге высшего блаженства, ничего не слышал и не замечал, еще минута – и огненный заряд полетит в загадочную тьму. Он был готов – но тут с треском распахнулась дверь, и в комнату ворвался пугающий свет, а с ним холод и люди, толпа людей. Женщина выскользнула из-под него, упала, как кошка, за кровать, а он остался – спиной к опасности, обнаженный, извергающий семя в разворошенную постель. Он еще был животным и – пока холодное острие не коснулось беззащитного затылка, пока грубая рука не рванула волосы, пока глаза не ослепил поднесенный к лицу факел – на четвереньках кинулся к окну. Женщина с диким воплем попыталась его удержать, желая то ли помочь нападающим, то ли спасти хотя бы каплю сверкающего тепла, которое он щедро рассеивал вокруг, но не успела. Он сорвал занавеску и не задумываясь прыгнул. Стекло разлетелось на тысячу окровавленных брызг, он вылетел на галерею и, – не теряя ни секунды, инстинктивно чувствуя, что на карту поставлена жизнь, – бросился бежать, не разбирая дороги.

Опоясывающая дворец галерея, колючий кустарник, посыпанная гравием аллея, потом скверно замощенная дорога, темные контуры каких-то строений. Поначалу он не ощущал ни холода, ни боли в подошвах, молотящих мерзлую землю с тем же ожесточением, с каким минуту назад его мужское естество терзало жаркое лоно женщины со светлой, будто прозрачной кожей. Он не слышал погони, он ничего не слышал, кроме шума крови в висках и хриплого, рвущего грудь дыхания. Что делать, куда бежать? Далеко ему, закутанному лишь в обрывок занавески, не уйти. Надо где-нибудь спрятаться, переждать, разузнать, в чем дело, что, тысяча чертей, произошло! Ревнивый муж или любовник?

Он перескочил через какую-то ограду, потом еще через одну, потом – оледенелые ветки то подталкивали, то задерживали его – продрался сквозь живую изгородь. Теряя последние силы, бежал между рядами колючих кустов, по острому гравию, не гладя по сторонам, уже почти не веря в благополучный исход. И вдруг увидел дом, несколько освещенных окон, какие-то фигуры в полуоткрытых дверях балкона. Сил будто прибавилось, с языка уже готово было сорваться: «Я – Джакомо Казанова, благородный кавалер, да не смутят вас мой наряд и обстоятельства…» – но тут внезапный порыв морозного ветра, словно поджидавшего минуты, когда к нему вернется надежда, пронизал его насквозь, и он захлебнулся сухим, раздирающим горло кашлем.

Переведя дыхание, Казанова без колебаний устремился вперед, к свету, к теплу, к людям. Они примут его, должны принять. Спрячут, помогут выяснить это дикое недоразумение. Ведь его совесть чиста! Черт… Пьетро, его Пьетро, он что здесь делает?.. Посреди комнаты наступило отрезвление, и по спине поползли мурашки – уже не от холода, а от ужаса: что за чудовищный сон во сне, кошмар в кошмаре… он попал в лапы тех, от кого бежал, это их рожи, искривленные яростью и презрительным торжеством, это они – страшные люди в мундирах и их главарь в штатском, и… из водопада волос, которые она невозмутимо расчесывала, чуть ли не кокетливо глянула женщина с певучим именем и прозрачной кожей. Дьявольщина!

– Я дворянин, господа, – прохрипел он в зловещей тишине, – и не позволю так с собой обращаться.

Скрипнули кожаные башмаки штатского. Пьетро, этот трус Пьетро, скрючился у стены. Коренастый блондин с выпученными глазами сделал шаг в его сторону.

– Никакой ты не дворянин, Казанова, – в руке у лупоглазого сверкнула обнаженная шпага, – взбесившийся жеребец, по которому узда плачет.

И молниеносным, точным движением шпаги сорвал остатки занавески. Казанова подскочил, обезумев от ярости, чуть не кинулся на него с голыми руками, голыми ногами, голой грудью и незащищенным горлом, но замер, с ужасом увидев нацеленное в пах острие.

– А может, просто шелудивый пес, которому надо отрезать яйца.

Пьетро, трус Пьетро поспешил ему на помощь, оттолкнулся от стены и, растопырив руки, бросился на жандармов, отшвырнул одного, другого… Третий, тощий и долговязый, с неожиданным для такого верзилы проворством, обнажил саблю и, размахнувшись, ударил с нечеловеческой силой. Пресвятая Богородица! Голова Пьетро как-то странно вывернулась, отделилась от шеи и, точно мяч, который Джакомо когда-то видел при английском дворе, покатилась под ноги расчесывающей волосы женщины.

Не успев понять, что произошло, он уже сжимал в объятиях – как недавно эту женщину, чье лицо сейчас исказилось от жуткого крика, – теплый, истекающий кровью труп.

Очнулся он в тревоге: не кричал ли сквозь сон. Похоже, нет – попутчики сидели спокойно. Старший, с виду купец, дремал, широко разинув рот. От него исходила какая-то непонятная, грозная и одновременно внушающая уважение, сила. Короткие мускулистые руки с крепко, будто звенья неразрывной цепи, сплетенными пальцами, открытый рот, с шумом и чавканьем всасывающий и с вулканической мощью выбрасывающий воздух. Такая пасть может заглотнуть, в мгновение ока разжевать и выплюнуть весь мир. Народ, у которого такие купцы, не пропадет, не то что наш, без тени зависти подумал Джакомо. Если он в самом деле купец. Если не кто-то совсем другой. Что ж, государство, имеющее таких филеров, тоже не пропадет.

Второй был гораздо моложе, хотя старался выглядеть и держаться солидно. Холодное, чуть презрительное выражение лица; каждая деталь одежды, каждый жест тщательно продуманы – типичная примета честолюбивых юнцов без гроша в кармане, мечтающих о блестящей карьере. Всю дорогу он помалкивал, занимаясь своими делами. Просматривал какие-то счета, на постоялых дворах быстро исчезал и даже обедал отдельно, у себя в комнате. Джакомо, в общем-то, был ему за такую сдержанность благодарен; он и сам в разговоры предпочитал не вступать, уяснив для себя после всего пережитого по крайней мере одно: здесь, в этой страшной стране, никому и ни в чем нельзя доверять. От пытавшегося втянуть его в беседу купца отделывался пустыми фразами, ел что давали, спал где придется, по сторонам не глазел, вопросов не задавал. Чем незаметнее он будет, тем лучше.

Но сейчас ему невмоготу было молчать, невмоготу было оставаться наедине с воспоминаниями. Глотку забила пыль; он откашлялся, но все равно сумел только невнятно прохрипеть:

– Далеко еще до границы?

Молодой человек словно ждал вопроса. Спокойно, не отрываясь от своих бумаг, произнес:

– Границу мы пересекли полчаса назад. Вы спали.

Джакомо понадобилось не меньше минуты, чтобы в это поверить. Выходит, они уже в Польше. Он с любопытством выглянул из оконца коляски – запыленного и грязного, как все вокруг. Даже солнцу не удавалось пробиться сквозь сплошную серость. Порыжелый папоротник, заболоченная, густо заросшая травой излучина, чуть подальше – стадо тощих овец. Ничего нового. Ничего необычного.

– А проверка паспортов?

Молодой человек поднял глаза, с едва заметным раздражением глянул на Казанову.

– Здесь граница закрыта только с одной стороны. Проверяют тех, кто въезжает в Россию. А кто выезжает… – пренебрежительно махнул рукой, – это решается в другом месте и в другое время. Опасности, во всяком случае, следует ждать оттуда, а не от нас.

– О какой опасности вы говорите?

Ничего интересного услышать он не рассчитывал, но надо было как-то поддержать едва завязавшийся разговор. Граница позади, теперь он сам себе господин, может делать все, что заблагорассудится. Даже вести скучную беседу.

– Малые народы подобны недугу. – Юнец заметно оживился, скривил губы в презрительной усмешке. – Норовят ударить исподтишка. Засылают своих купцов, эмиссаров, мутят чернь. Императорскую власть уважать не желают.

Джакомо посмотрел молокососу прямо в глаза, чего уже давно не делал и – как ему в последнее время казалось – никогда делать не будет. Шпик или дурак? В удивительно светлых глазах трудно было что-нибудь прочитать. Вероятно, и то и другое.

– Вы поляк?

Молодой человек нервно заерзал на сиденье, словно далеко не первый ответ на этот вопрос должен был чем-то отличаться от предыдущих; кровь ударила ему в лицо, залила щеки темным румянцем.

– Нет. А почему вы спрашиваете? Я – подданный ее величества императрицы российской. Имею такую честь.

«Шпик по профессии, дурак от природы, – с неприязнью подумал Казанова. – И вдобавок враль.

На ночлег остановились в небольшом литовском местечке. Стайки босоногих оборванных ребятишек, полуразвалившиеся дома, бородатые евреи, шумно обсуждающие перед постоялым двором свои дела. Здесь Казанова особенно остро почувствовал себя чужим – пожалуй, еще острее, чем там, откуда приехал. В конце концов, страшных русских мужиков он видел лишь из окна коляски, а служанки на почтовых станциях, рослые сметливые девахи, мало чем отличались от тосканских или баварских крестьянок, охочих и до крепких шуточек, и до любовных забав. Ощущения близости знакомых краев не появилось. Дрезден, Париж, родная Венеция по-прежнему были очень далеко. Здесь можно было усомниться в их реальности; впрочем, в этом захолустье все вызывало сомнения и уж тем более существование прекрасных богатых городов, дворцов, заполненных яркой толпой улиц: где-то за тридевять земель, в другом мире, возможно – тут Джакомо почувствовал ледяной укол в сердце, – нигде.

На постоялом дворе он, подобно неразговорчивому юнцу, заперся в отведенной ему комнате и пролежал, погрузившись в чуткую, без сновидений, дремоту, до вечера. Позвонил, чтобы принесли ужин, потом крикнул в сумрачное жерло коридора, но никто не отозвался. Пришлось самому сойти вниз.

На лестнице он немного постоял, колеблясь. Может, лучше вернуться, может быть, каждый шаг, каждая поскрипывающая под ногами ступенька приближает его к очередной опасности, затаившейся там, внизу. Зачем искушать судьбу – не благоразумнее ли спрятаться, подождать до утра?

В столовую Джакомо вошел с неприятным чувством досады: видать, стареет, начинает бояться того, что еще недавно вызывало лишь дрожь возбуждения, – будь то неожиданность, приключение или даже опасность.

За одним из столов он увидел своего пожилого попутчика, но, хотя тот приветливо ему помахал, подзывая к себе, не принял приглашения. Рядом двое бородатых иностранцев беседовали по-немецки – тоже, наверно, купцы, кого еще занесет в такую глушь. Младший улыбнулся, указал место рядом с собой:

– Bitte [2]2
  Прошу (нем.).


[Закрыть].

О нет, никаких купцов. Вежливо поклонившись, сел за пустой стол у окна, заказал мясо и водку – особого выбора, впрочем, и не было. Местное пиво он пить не рисковал, а к водке успел привыкнуть. Можно снести даже ее мерзкий запах, чтобы насладиться вспыхивающим в теле огнем.

Тогда давно – как давно? – далеко отсюда – далеко ли? – первый глоток обжег язык, второй, поглубже, распалил огонь под ребрами, третий разбудил скованные холодом пальцы. Крепко обхватив кружку, он выпил все до дна. Зазвонили колокола, закричали вспугнутые набатом птицы. Двенадцать. Мир вернулся во всей своей унылой реальности: щербатая кружка, заскорузлые от грязи пальцы; потеки на стенах, в углу куча полуистлевшей соломы, застланной обрывком занавески, в которую он закутался, убегая; вот каков теперь был его мир. Сколько он тут находится? Который уже день слышит колокольный звон и пронзительный крик воронья? Не помнит, не знает. Этот кудлатый монах мог бы, наверно, сказать, но молчит как рыба. Неделю? Месяц? От холода и голода сознание помутилось, пропало чувство времени. Его, почти голого, втолкнули в какую-то клетку и заперли дверь на засов. Вот все, что он помнил. Потом был хаос – мыслей и незнакомых ощущений. Он заново познал каждый уголок своего тела, каждый участок кожи – пока сидел, скрючившись, спасаясь от морозного воздуха, сползающего ночью со стен. Никто к нему не заглядывал, если не считать угрюмого монаха, приносившего – один раз на рассвете, второй раз в сумерках, в точном согласии со строгими правилами загадочного и изнурительного поста, – кусок хлеба и кружку воды. О нем забыли, в минуты просветления со страхом думал Казанова, продержат в этой вонючей конуре до самой смерти. За что? Из-за какой-то безмозглой шлюхи. У него были сотни куда лучше, чем она. Ради некоторых даже стоило немного помучиться – не так, конечно. А уж эта…

Он настолько ослабел, что не в силах был даже подползти к окну. И вдруг – кружка водки. Варварство, конечно, но и обещание перемен. Теперь его наконец выпустят. Выпустят и извинятся. Выплатят компенсацию. Никакие деньги не помогут забыть пережитое, поэтому скромничать он не станет. Да и царица славится своей щедростью, пусть только узнает правду – а она узнает, уж об этом он позаботится, успешнее, чем в первый раз.

Но если… Кружка с грохотом покатилась по полу. Если все совсем не так, как он думает. Если… Кажется, приговоренным к смерти дают напоследок выпить водки. Леденящий душу страх заставил Джакомо приподняться, схватить монаха за широкий рукав рясы; под рясой было поддето что-то теплое, какие-то тряпки, и почему-то это привело его в ярость.

Перед ним был один из тех, кто уготовил ему такую жалкую участь: негодяй, мучитель, палач. Встав на колени и выпрямившись, Казанова с усилием прохрипел монаху прямо в лицо:

– Нет в твоем сердце Бога! Почему ты молчишь? Что вы собираетесь со мной сделать?

Монах отечески положил руку ему на голову и открыл рот, из которого вырвался ужасающий клекот. На месте языка была темная, будто поросшая плесенью култышка.

Бородатый корчмарь наклонился к нему и пробормотал что-то на ломаном французском. Такая фамильярность его возмутила.

– Чего тебе?

Ответ нетрудно было угадать, поглядев на недвусмысленную ухмылку старика.

– Девочки, вельможный пан. Не желаете? Это лучше, чем водка.

– У вас тут есть женщины?

Ухмылка превратилась в улыбку, а фамильярность – в заботливое участие.

– Первый сорт. Такие, что еще никогда. В первый раз.

Теперь уж и Казанова улыбнулся. Этот рефрен можно услышать в каждом борделе, в любом уголке Европы. Итак, мы в Европе. По совести говоря, ему никто не был нужен – ни девственница, ни шлюха, – но какой-то безрассудный страх помешал отказаться. Может, не стоит сегодня ночью быть одному. Пускай хоть толстая деваха с красными ногами и огрубевшими от работы в поле руками залезет в постель. Лучше это, чем холод одиночества.

– Хорошо. Пришли какую-нибудь. Попозже.

Он проговорил это торопливо: его внимание уже было занято другим. За соседним столом, где сидели мужчины, одетые по местной моде – Джакомо еще не научился различать, по-мужицки или по-барски, – на которых он лишь изредка мельком посматривал, вдруг что-то странным образом изменилось. Пока он ел, пил и с тупым отвращением гадал, что его ждет в пути, ничего интересного там не происходило: тарелки передавались из рук в руки, сотрапезники громко переговаривались – как за любым другим столиком. Но внезапно вся посуда перекочевала в один угол, а мужчины замерли, неотрывно, словно в ожидании чуда, глядя на неоструганные доски столешницы. Лишь через минуту Казанова понял, что уставились они не на стол, а на вытянутые над ним и словно бы что-то обхватывающие руки безусого юнца, совсем еще мальчика. Поражало его лицо – напряженное, даже страдальческое, с каплями пота на висках. Он тяжело дышал, будто боролся с невидимым противником.

Казанова хотел уже отвернуться – слишком надолго затянулась эта пантомима, должно быть, какие-то сектанты, самых ярых представителей которых, проповедующих якобы единственно истинную веру, можно встретить в этой части света, – как вдруг заметил, что ладони подростка медленно раздвигаются. Один за другим, словно преодолевая огромное сопротивление, пальцы оторвались друг от друга, а в образовавшемся промежутке, не касаясь человеческого тела, повисла блестящая монетка. Над столом, между растопыренными пальцами, – о диво! – застыл медный грош.

Джакомо искренне обрадовался: давненько ему не случалось пополнять свою коллекцию чудес. Последним был карлик Гвен, лилипут с не меньшей, чем у него, мужской принадлежностью, которого, отправляясь в путешествие, пришлось оставить при берлинском дворе. Поначалу, глядя на мужчин за соседним столом, он решил, что это шулеры, препирающиеся из-за дележа добычи, однако теперь почувствовал, что обманом тут и не пахнет, а даже если это и жульничество, то виртуозное, которое дорого стоит.

Уже почти не сомневаясь, что тоскливую монотонность путешествия нарушило нечто действительно интересное, Казанова встал, чтобы получше разглядеть чудесную монету, но в эту минуту воздух в комнате сотрясся от грохота и из окна посыпались стекла. Загремели выстрелы: один, второй, третий; близко, совсем рядом, захлопали торопливо закрываемые ставни, раздались крики, кто-то ломился в дверь. Монета покатилась по столу, мужчины вскочили. Подросток какое-то мгновение еще стоял в летаргическом оцепенении, но через секунду в руке у него, как и у прочих, оказался пистолет с длинным дулом. В комнату ворвались двое вооруженных людей; один держался за окровавленное плечо.

– Жандармы!

И бросились к своим, едва не опрокинув толстого купца. Джакомо упал на пол: не хватало еще в этой поганой дыре схлопотать случайную пулю. Зря он не послушался внутреннего голоса: надо было дожидаться рассвета наверху. Однако и в этом через минуту усомнился: сверху послышался стук переворачиваемой мебели и топот подкованных сапог. Мужчины в столовой наугад палили по окнам, дым заволакивал углы, щипал глаза. За спиной у Казановы кто-то зашевелился; обернувшись, чтобы не дать застигнуть себя врасплох, он увидел подростка, дулом пистолета выковыривающего что-то из щели в полу. Монета, та самая чудесная монета. И вот она уже у мальчика в руке; обтерев от пыли, он молниеносно засунул ее в рот.

Над головами грохнуло, с потолка полетели щепки; еще немного, и нападающие, кто бы они ни были – жандармы или дьяволы во плоти, – просунут в окна дула своих винтовок и перестреляют всех, как уток, со страхом подумал Казанова: бежать было некуда – и со стороны лестницы доносилась пальба. Хорошо б хоть узнать, за что погибаешь, но похоже, провидение намерено отказать ему в этой милости. Внезапно все стихло, выстрелы прекратились, даже стоны раненых и причитания корчмаря на секунду смолкли.

– Выходить!

Рядом учащенно, прерывисто дышал подросток. Джакомо краем глаза заметил, что он возится с пистолетом, напрягся, готовясь совершить отчаянный поступок. Однако не сопротивлялся, когда Казанова отнял у него пистолет и отшвырнул далеко к стене.

Предзакатное солнце, багряное и грозное, светило прямо в глаза, когда их выводили из корчмы во двор. Все произошло столь внезапно и быстро, что лишь сейчас на смену страху пришло удивление. Откуда тут русские жандармы? Ведь граница давно осталась позади.

Солдаты – человек десять или пятнадцать, уже в зимних просторных шинелях и меховых папахах, возбужденные перестрелкой и победой, – стояли, направив штыки на выходящих. Один, раскосый, придерживал окровавленную руку. За их спинами, у трухлявого забора, лошади, куда более спокойные, чем люди, пощипывали бурьян. Вокруг царило пугающее молчание, будто все понимали, что никакие слова не нужны, будто гром выстрелов, отголоски схватки, стоны раненых и треск разбиваемой мебели принадлежали уже далекому прошлому, а настоящим управляла жестокая, мстительная тишина, за минуту до приведения в исполнение приговора объединяющая побежденных и победителей. Даже немецкие купцы переступили порог без единого слова.

Подросток шел рядом с Джакомо, низко опустив голову, избегая торжествующих взглядов солдат.

– Кто стрелял?

Возле овина спокойно покуривал сигару молодой щеголеватый офицер, внимательно оглядывая каждого, кто выходил из корчмы. Пожилой купец что-то ему сказал, но офицер жестом приказал ему отойти. Подозвав одного из задержанных – мужчину в грубой кожаной куртке, – он повторил вопрос, замахнулся. Мужчина, согнувшись пополам, повалился на колени у его ног. И тут застывшая посреди двора кучка людей рассыпалась, точно от мощного толчка. Кто-то, убегая, чуть не сбил Казанову с ног; чтобы не упасть, он вцепился в подростка. То, что случилось в следующую секунду, заставило его крепче сжать пальцы: теперь он удерживал бешено вырывающегося паренька, а не держался за него. Из смешавшихся рядов внезапно выскочили трое мужчин. Двое успели подбежать к лошадям, третий с проткнутою штыком глоткой упал в крапиву. Выстрелы грянули, когда беглецы были уже на конях. Младший, совсем еще мальчишка, с душераздирающим криком скрючился в седле и обмяк, как тряпичная кукла. Старший, в разорванной белой рубахе, смял шеренгу солдат, опрокинув двоих, стоявших поблизости, резко, будто перед барьером, пришпорил лошадь и, привстав в стременах, красивый и страшный, поскакал вперед.

Его догнали две пули – на рубашке расцвели два кровавых пятна. Судорожно выпрямившись и раскинув руки, он грянулся навзничь на спину коня. Испуганного сивку уже ничто не могло остановить: тяжелым галопом он понес в проулок между домов бессильно свисающее с седла тело.

Мальчик перестал вырываться, но Казанова не ослаблял хватки, чувствуя, как худенькое тело сотрясается от отчаянных беззвучных рыданий. Сам он был близок к помешательству. Зажмурился – лишь бы не видеть, что разъяренные солдаты делают с трупами. И что теперь сделают с ними. Боже, подумал, отсеки от неправедности мира мои грехи, не дай им смешаться с этой кровавой мерзостью. Тогда я готов погибнуть – как те. Лучше умереть, чем жить в таком мире.

Мальчик зарыдал в голос, и это отрезвило Джакомо. Отпустив его и одернув сюртук, он шагнул вперед. Одновременно все пришло в движение: немецкие купцы заговорщически зашептались, остальные засуетились, выстроились в ряд, поправляя одежду, приглаживая волосы, словно от этого зависела их жизнь. Хотя, может, и зависела, как знать. Солдаты с винтовками наперевес возвращались.

Офицер – бледный, явно напуганный произошедшим – вертел в руке шпагу, которую не успел пустить в ход. Вот сейчас, пора!

– Господин поручик, – спокойно, словно обращаясь к партнеру за карточным столом, сказал Казанова, – я – кавалер де Сенгальт, гражданин Венеции, по поручению полковника Астафьева направляюсь в Варшаву.

Офицер поднял на него водянистые безжизненные глаза:

– Знаю.

Надо рискнуть, другого выхода нет.

– Что здесь, собственно, происходит?

Офицер, кажется, заколебался; возможно, сейчас решается судьба – его, Казановы, и всех остальных.

– Бунтовщики. Не дают нам покоя.

Шпага, однако, вернулась в ножны. Небрежный взмах руки – и распаленная легкой победой солдатня выстроилась в шеренгу: для экзекуции.

– Со мной еще слуга.

Офицер кивнул. Можно идти, их никто не держит. Казанова обернулся, но мальчика на прежнем месте не было. Еще минуту назад совершенно потерянный, он, точно обретя недюжинную силу, огромными скачками пересекал двор, лавируя между солдатами. Грянул одинокий выстрел, но маленький чудотворец уже достиг спасительной ограды, перемахнул через нее и мгновенно – кажется, ко всеобщему облегчению – скрылся в кустах.

Офицер иронически скривил губы:

– Сами видите, что это за сволочи.

Астафьев… Казанову ошеломила роскошь помещения, в котором он впервые услышал эту фамилию. Никакого сравнения с Мрачной и грязной конурой, куда его время от времени таскали, чтобы бестолково расспрашивать о разных вещах, не отвечая на его вопросы и не обращая внимания на протесты. На полу толстый, во весь пол, красный ковер, невольно вызывающий сравнение с огромной лужей запекшейся крови. Подумав так, Джакомо содрогнулся, но тут же сообразил, что на это его мучители и рассчитывали. Лишь бы его запугать, побольней уколоть, унизить. Это просто новое издевательство: иначе зачем было вызывать сюда, в эту шикарную комнату, грязного, голодного, оборванного узника. Он всегда заботился о своей внешности и – хотя понимал, что это довольно глупо, – почувствовал ненависть к двум сидящим за столом офицерам прежде всего потому, что они заставили его прийти в полуистлевших от сырости лохмотьях. Руки у него были скованы за спиной, так что даже привести себя в порядок он не мог.

– Я – поэт и философ, – начал он, стараясь, чтобы вдруг ослабевший голос звучал более-менее твердо. Похоже, они своего добились: ему было страшно, по-настоящему страшно. Но молчать нельзя.