Текст книги "Казанова"

Автор книги: Ежи Журек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

– Болван, – сказал, преодолевая хрипоту, – человека от волка не можешь отличить? Отнеси его наверх, ко мне в комнату.

Череп как трофей сунул под мышку. Расправил плечи – затрещал застывший на груди стеарин.

– И никогда не бросайся на дворянина сзади.

На следующее утро Казанова проснулся лишь в полдень. Иногда на него нападала такая неодолимая сонливость, и он не удивился, а обрадовался, посчитав это признаком здоровья и молодости. Когда-то, после изнурительных гулянок, он мог проспать и двое суток кряду, а потом, выпив вина, вновь возродиться для бурной жизни, но в последнее время что-то в его организме разладилось. В тюрьме он сутками не смыкал глаз, теперь же частенько засыпал мертвым сном, однако, проснувшись, не испытывал облегчения. Даже вино не помогало: его одолевали апатия и отвращение к собственной персоне и ко всему вокруг. Только страх, что эти чужие бескрайние пространства поглотят его навсегда, что он никогда больше не увидит своего мира, заставлял вставать, мыться, бриться, одеваться и ждать отъезда. Впрочем, и в дороге он постоянно дремал – что еще оставалось делать? Горы низкие, море мелкое, шлюхи никудышные… Все понятнее становилось, что тогда имел в виду Куц.

Но со вчерашнего дня… Воспоминание о вчерашнем дне мгновенно отрезвило Казанову. Он открыл глаза. Мальчик лежал в углу на подстилке. Спал, а может, был без сознания. Свежее пятно крови на тряпке, заменяющей бинт, не сулило ничего доброго. «Дрыхну, вместо того чтобы действовать», – подумал Джакомо, злясь на себя, и вылез из постели. Наступил на валяющиеся с вечера на полу записки. Пускай лежат, там им и место. Жалкие полуправды и полулжи.

Мальчик не спал и был в сознании. Только не шевелился, уставившись перед собой мертвым невидящим взором. Бледный и испуганный, он вызывал сочувствие, но и только – ничего необычного в нем не было.

– Не бойся, рядом со мной тебе ничто не грозит.

Со смутной надеждой посмотрел на пальцы мальчика, но и в них не заметил ничего необыкновенного. Нормальные, может, чуть широковатые ладони, кожа на которых еще не огрубела от работы, грязные ногти – желание нравиться женщинам пока еще не заставляло за ними следить. А ведь эти руки могут творить чудеса – он видел собственными глазами. Осторожно снял окровавленную повязку. Пуля разорвала рукав, разворотила мышцы предплечья, но кости и нервы, кажется, не задеты. Джакомо легонько ощупал палец за пальцем, согнул и разогнул каждый. Дело обстояло лучше, чем он предполагал. Неделя-другая, и рука заживет. Уж он об этом позаботится. А тогда… Вся Варшава, да что там Варшава – Вена, Париж будут рвать мальчика на части, умолять продемонстрировать редкостное искусство, дремлющее в грязных пальцах с обломанными ногтями.

– Как тебя зовут?

Мальчик впервые посмотрел на него, беззвучно пошевелил губами. Ладно, не надо его мучить.

– Потом скажешь.

– Иеремия.

Голос был тихий, но отчетливый. Иеремия? Боже, все здесь не как у людей. Даже имена.

– Красивое имя. Но я буду называть тебя Пьетро.

– Иеремия.

«Никому ты не нужен, Пьетро, – подумал Джакомо, удивленный, с каким достоинством подросток произнес свое имя. – Господь свидетель, Пьетро, я хотел воздать тебе должное, но ничего у меня не получилось, никому ты не нужен, да и неудивительно. По правде говоря, ты был прохвост и на руку нечист, господина своего не слишком-то почитал, а если и бросился на его защиту – за что поплатился головой, – видать, у тебя ум помрачился или ужалила пчела. Пускай будет Иеремия». Дать мальчику имя своего слуги Джакомо хотел не без задней мысли, за что тут же себя осудил: сейчас ничто не должно отвлекать его от высшей цели.

– А это что? – Он легонько коснулся руки Иеремии. – Магнетизм?

Подросток растерянно пожал плечами.

– Кто тебя научил, кто показал?

– Отец.

– Отец. Что с ним?

На глаза Иеремии навернулись слезы: ну конечно, как он сразу не догадался: вчера был убит его отец, интересно, который? Должно быть, тот, прошитый пулями, в белой рубашке. Джакомо вспомнил, как они с мальчиком обнялись на пороге корчмы и как дико закричал Иеремия, когда бессильное тело отца свалилось на конский зад. Теперь он тихо и горько плакал. Пускай. По крайней мере раз в жизни выплачется всласть. Мужчине не стыдно оплакивать отца. А тем более мальчику, еще не ставшему настоящим мужчиной.

– Я тебя увезу. В Варшаву, а то и дальше. А пока раздобуду что-нибудь поесть.

Быстро одевшись, Казанова спустился вниз. Надо уносить ноги из этой дыры, да поскорее, подумал он, проходя мимо двери, у которой накануне нашли его ангела-хранителя с продырявленной головой. Какой-то рок тяготеет над этим местом. Множество неразрешимых проблем наслаиваются одна на другую, вязкие, как болотный ил, готовые затянуть его с головой.

Внизу все было тщательно прибрано, и если б не следы от пуль на бревенчатом потолке да забитое досками окно, ничто бы не напоминало о вчерашней схватке. Пусто. И к нему никто не выходит. Может, опять какая-то напасть выкурила отсюда людей? Почему не видно ни оставшегося в живых попутчика, ни здоровенных угрюмых возниц, за всю дорогу не проронивших ни слова? Небось все уже во дворе и ждут его преспокойно. Ничего, подождут, не отправляться же в путь натощак. Проверить правильность своей догадки Джакомо не мог, поскольку сел напротив заколоченного окна. А если все уехали? Эта мысль заставила его вскочить и чуть ли не бегом броситься к двери.

Коляски не было. Толстый неуклюжий батрак выдергивал трухлявые колья из поваленной изгороди, два поросенка копошились в грязи, повизгивая от удовольствия. Повозок ганноверских купцов тоже не было. Уехали. Подлецы! Оставили его среди этой мерзости, грязи и свиней. Ну уж нет! Он ни минуты тут не задержится. Ни минуты! Кинулся обратно, на пороге столкнулся с корчмарем, в ярости на него обрушился: где коляска, кто разрешил уехать, почему его не разбудили, скоты, негодяи, разбойники, – и, не слушая объяснений хозяина – вельможный пан спал как убитый и ни за что не желал просыпаться, – хрястнул старика по физиономии, раз, другой, у того из носа потекла кровавая юшка, он неразборчиво, смиренно что-то забормотал. Казанова оттолкнул его – еще замарает кровью последнюю чистую рубашку – и тут заметил, что они уже не одни. Сбежавшаяся прислуга исподтишка наблюдала за необычной сценой. Из-за спин высунулась рыжая голова. Сара, его ночная гостья. Девочка была очень хороша собой – несмотря на растерянность, Джакомо успел это заметить.

Ему стало стыдно: скорее всего, несчастный старик говорит правду, он вполне мог спать как убитый, теперь это с ним часто случалось – быть может, так человек привыкает к неминуемому вечному сну. Вытащил полкроны и уже протянул корчмарю, как вдруг по выражению лиц уставившихся на них зевак, по сверкающим то ли от радости, то ли от страха глазам Сары, по нескрываемым ухмылкам двух дородных девах, вероятно его несостоявшихся возлюбленных, по тому, как смущенно потупился тощий слуга, понял, что никто здесь не сочувствует старику. Возможно, он не зря залепил ему оплеуху. И Джакомо положил монету на стол.

– Завтрак! Один сюда и один наверх.

Уже успокоившийся, склонный признать, что неожиданное осложнение, хоть и не приблизило его к цели, внесло в нудное путешествие приятное разнообразие, Казанова стал разглядывать хлопотавшую у стола девочку. Сколько ей может быть? Тринадцать, двенадцать? Даже для своих лет она была невелика ростом, но безукоризненно сложена. Худенькая, проворная, полная очарования юности, хотя лицо, несмотря на улыбку, по-взрослому задумчиво и серьезно. Ребенок. Женщина. И эта огненная копна волос, словно у мученицы с ренессансной картины. Придет время – не одного самца воспламенит.

Но можно ли быть уверенным, что именно она – странный ночной призрак? Зачем полезла к нему в постель? Корчмарь ее не посылал. Кто же тогда? Сама надумала? На шлюху не похожа, но то, что пыталась с ним делать, не вяжется с ребячьей внешностью и поведением. Правда, ему не раз и не два случалось забавляться с ее ровесницами – взять хотя бы тринадцатилетнюю Заиру, – но и Заира и другие были уже настоящими, созревшими под южным солнцем женщинами, а эта – совсем еще дитя.

– Ты – Сара? Сара?

Девочка весело фыркнула:

– Меня зовут Этель.

Не она, значит. Джакомо почувствовал легкое разочарование: на этот раз интуиция его обманула. Жизнь куда бедней воображения. Но если не она, то кто? Уж наверняка ни одна из ядреных кухонных девок, приспособленных хозяином для подобного рода услуг. Обвел взглядом комнату. Корчмарь, держась на почтительном расстоянии, исподлобья за ним наблюдал. Вернулась Этель с кувшинчиком кофе. Глядя на нее, Казанова принял решение. Он это все опишет; правда, вчерашние сочинения устилают пол, но, даст Бог, сегодня, завтра, в ближайшие дни дело пойдет на лад. И вовсе не нужно утруждать себя поисками истины. Это была Этель, ну конечно, Этель, кое-что он все же запомнил. Маленькое, хрупкое, проворное существо – да, это ее движения, ее фигурка. Этель. Рыжеволосая еврейская девочка из местечка у российской границы. Он ей прибавит годик-другой, немножко бедер, немножко грудок и… возьмет: вначале нежно, не оскорбляя девичьих чувств, а потом резко, даже грубо, чтобы пробудить в ней женщину. Да, так и напишет. Но что было на самом деле?

– Ты правда не Сара?

Он попытался ее обнять, но девочка ловко увернулась, поставила перед ним кофе.

– Сара – моя сестра.

И вот уже перед ним обе. Казанова не поверил своим глазам; впрочем, даже самый убежденный рационалист, увидев сестричек, усомнился бы, в здравом ли он уме. На Джакомо с недетской серьезностью глядели два нежно обнявшихся одинаковых рыжеволосых зверька. Ждут чего-то или хотят что-то сказать? Выходит, интуиция его не обманула: Сара – это Этель, Этель – Сара. Двойняшки! Его восхищение могло бы стать вдвое сильнее, если б и без того не было беспредельным. Даже жалкие платьишки из мешковины не лишали девочек очарования. А если их красиво одеть…

Этель первая оторвалась от сестры, прыснула и, круто повернувшись, убежала на кухню. Теперь Казанове показалось, что он смог бы их различить. Сара была явно смущена: глаза потуплены, улыбка скорее испуганная, чем лукавая.

– Пожалуйста, – еле слышно прошептала она, – я вас очень прошу…

Не нужно ни о чем беспокоиться и ни о чем его просить.

– Сара, – он встал и взял девочку за руку, – я…

Рукав платья задрался, и, прежде чем она высвободила, а вернее, вырвала руку, Джакомо увидел пониже локтя громадный кровоподтек. Девочка, сникнув, побрела к лестнице, как побитая собачонка с поджатым хвостом. Погоди, хотел он сказать, чего ты боишься, что означает ужасный синяк на руке, не убегай, но не успел: Сара с неожиданной резвостью побежала по ступенькам наверх, а над столиком нависла грузная туша корчмаря.

– Лошади поданы, ясновельможный пан.

А, лошади, очень хорошо, отлично, все возвращается на круги своя, надо ехать. Хотя нет, есть еще одно дело.

– Это твои дочери?

– Чертовки эти? Упаси Бог. Не мои. Одного бедного человека… он умер.

– Сироты?

Корчмарь заколебался: осторожничает, хотя не знает, с какой стороны ждать подвоха.

– С голоду не помирают…

– Торгуешь ими?

Старик на всякий случай попятился, схватился за голову.

– Разрази меня гром! Что вам эти чертовки наговорили? Врут как по писаному. Неблагодарные.

– Ничего они мне не говорили, – пробормотал Джакомо, с трудом удерживаясь от смеха – очень уж забавно жестикулировал старый корчмарь. – Но гляди у меня: они еще дети. – Полез в потайной карман, чего делать не следовало бы, но ведь такое случается не каждый день, и вытащил две золотые монеты. – Заботься о них, малышки того стоят.

Может, и не торгует, но бьет безусловно, подумал, вспомнив про синяк, а увидев, как лицо корчмаря внезапно залилось краской – не от смущения, а от жадности, – засомневался, принесут ли его два дуката пользу Этель и Саре. Тысяча чертей – весь мир он своими руками не исправит.

В пути

Лошади ждали во дворе. То ли смеяться, то ли опять дать кому-нибудь по роже! Две тощие клячи, одна запряженная в телегу, вторая – для него – под седлом. Возница в тулупе и меховой шапке, несмотря на не по-осеннему теплый день, курил какое-то вонючее зелье. В луже вповалку лежали разомлевшие поросята. Толстый батрак ставил упавший забор, латая ветками дыры. Можно ехать.

Мальчик сошел вниз сам, но был слишком слаб, чтобы сидеть на козлах, и ему накидали соломы на дно телеги.

Тощая кобыла влажными губами охватила Казанову за руку.

– А тебе чего надо? – пробормотал он и похлопал ее по морде. – Разве я виноват, что на тебе поеду? Не я занимался устройством этого мира.

Тронулись. Здешним миром, похоже, вообще никто не занимался, думал Джакомо, проезжая мимо вросших в землю покосившихся домишек, навозных куч, из которых жижа текла прямо на улицу, людей с тяжелыми сонными взглядами. Есть, видно, такие уголки, где ни Бог, ни, Разум, ни История еще ничего не добились, – заповедники безнадежности, острова дикарства. Вне времени, за пределами государств и народов. Особый мир, прозябающий рядом с нормальным, развивающимся, где правят законы и в чести философия. И где все сущее увенчано высочайшим достижением человеческого духа – искусством. А какой дух способен оживить этот червивый клочок материи, какое искусство может здесь родиться? Разве что искусство выживания, которым, судя по всему, упорно стараются овладеть эти босые и кудлатые бедолаги, нехотя уступающие ему дорогу.

Надо написать об этом Вольтеру. Чванливый мыслитель, одержимый идеей Разума, конечно, высмеет его малодушные сомнения, возможно, припишет их неправильному питанию или избытку семени в организме, но кто, если разобраться, видит мир в истинном свете – он, проникающий в самые дикие уголки, или окопавшийся в своей деревенской глуши философ? Впервые он написал Вольтеру несколько лет назад, тронутый его громким негодованием по поводу землетрясения в Лисабоне [7]7
  В 1755 г. в Лисабоне произошло страшное землетрясение, город был разрушен на две трети. Вольтер посвятил этому событию «Поэму на разрушение Лисабона».


[Закрыть], того самого землетрясения, которое в него, Казанову, заточенного на раскаленном чердаке венецианского Дворца дожей, сперва вселило сладостную надежду на освобождение, а затем, всего минуту спустя, – горечь сомнения в милосердии Всевышнего. Разве не подобная причина заставила французского философа взяться за перо? Потом они наконец встретились и – хотелось бы сказать – друг другу понравились, но это не было правдой. Или, во всяком случае, было неполной правдой; с тех пор Джакомо предпочитал с Вольтером переписываться, а не беседовать. Все, что тот говорил, было полновесным, гладким, до омерзения самоуверенным; в его речах не оставалось места сомнению, злобе, глупости. Разве мир таков? Где? Даже в деревенской глуши ничего подобного нету.

Странное существо с огромной детской, но совершенно лысой головой выкатилось на кривых ногах на середину дороги и остановилось, разинув рот. За собой уродец тащил на веревке что-то бесформенное, не то обрывок шкуры, не то тряпку – вроде тех, что были на нем. Когда они приблизились, привязанный к веревке комок зашевелился: это была тощая, дрожащая от смертельного ужаса крыса. Два несчастных создания – в обоих было и что-то человеческое, и что-то звериное – уставились на путников. Возница щелкнул кнутом и смачно выругался. Уродец, в последнюю секунду выскочив из-под лошадиных копыт, выпустил из рук веревку. Освободившаяся крыса метнулась в сторону и, волоча за собой свои путы, нырнула в придорожные кусты. Вдогонку ей неслось беспомощное нечеловеческое бормотание кретина.

Ну как тут не усомниться в разумности устройства мира? Как сохранить веру в прогресс, в цивилизацию и науку, развитие которых предрекает Вольтер? «Вряд ли, дорогой друг, – казалось, слышал Казанова его голос, – кому-ни-будь удастся логически доказать, что в этом уголке никогда не воцарится Дух Прогресса, не накормит этих людей, не обует, не причешет, как тебя, не позаботится о чистоте ногтей, не научит читать и писать, а затем и употреблять женщин утонченными способами. Так будет, так должно быть, это лишь вопрос времени. Можешь мне поверить – исключительно вопрос времени. У мира нет иного выхода, он обречен двигаться в этом направлении. Так подсказывает логика, королева наук, а с королевой мы, люди чести, не имеем права спорить».

Отлично, но предположим, он республиканец и никакой королеве повиноваться не намерен. А уж тем более, гм-м, царице, пусть это будет даже Царица Наук, а не, например, некая конкретная государыня, к которой маэстро питает весьма неожиданную слабость. Поглядел бы хоть, с кем эту слабость разделяет…

Джакомо вспомнилась последняя встреча с Куцем. Все уже было позади, он шел не на допрос, а чуть ли не на аудиенцию. Его наставникам предстояло лишь поставить точку, напутствовать новичка, новообретенного борца за общее дело. Куц для этого не очень-то подходил. Когда улетучился страх, который он вначале внушал, оказалось, что капитан просто глупец. Его излюбленные хамские шуточки о том, что для полного счастья всех надо зажать в кулак, о происках сатаны и отрезанных яйцах перестали казаться на свой лад забавными; к тому же Казанова их выучил наизусть. И тем не менее Куц ухитрился напоследок нанести ему чувствительный удар. Вольтер. Преклоняется перед императрицей, восхищается ее умением задавать тон Европе и даже миру. Это, пожалуй, кое-что значит, а?

– Каждому – ну, почти каждому – дозволено иметь собственное мнение, – осторожно заметил Джакомо: ведь он сам, пока ему не протерли грязной тряпкой глаза, разделял это заблуждение, – а уж тем более такому человеку, как Вольтер.

– Что тебя с ним связывает?

Куц не сумел сохранить тон непринужденной беседы – куда ему, полицейскому до мозга костей. Вот он – долгожданный шанс. К черту осторожность, что теперь ему может сделать этот паяц! И Джакомо с заговорщическим видом нагнулся к капитану:

– Нить. Нас связывает некая нить.

– Чего, чего?

– Нить взаимопонимания, вернее, даже заговора, преследующего крайне секретную цель.

– Например?

– Например, охмурение власть имущих притворной лестью.

– Ты! – Капитан побагровел от бессильной злобы. – Полегче, тебе это может дорого обойтись.

– Я постараюсь, чтобы дорого это обошлось вам, сударь, – отрезал Казанова и встал.

Больше он Куцу не сказал ни слова.

Они проезжали мимо последних, похоже заброшенных, лачуг. Хотя нет – две уродливые старухи, скаля беззубые десны, показывали на них искореженными подагрой пальцами. Джакомо приветливо им улыбнулся: пусть еще сильней удивятся.

Значит, это – всего лишь вопрос времени? А если время принесет какую-нибудь неожиданность? Может быть, здешний люд не пожелает ждать и двинется против течения, наплевав на посулы философов. Не их мир тогда погибнет – наш. Не выдержит натиска толпы, жестокости, грубой силы. Не разум восторжествует, а глупость, не добро, а зло. Дух Прогресса никого не накормит – сам будет проглочен в первую очередь. Не мы станем этих людей причесывать, а они сорвут с нас парики и обреют наголо. И отмывать их мы не будем, а сами зарастем грязью. И утонченным ласкам обучить не сумеем – это они нас будут учить скотскому насилию. Кто знает, как оно будет? Даже величайшие философы могут ошибаться.

Как только выехали из местечка, Казанова отогнал от себя эти мысли. Впереди открылось красивейшее бескрайнее пространство, пересеченное лентой большака и на горизонте окаймленное лесом. Мальчик спал – по-прежнему казалось, что жизнь в нем едва теплится. К счастью, было тепло и солнечно, легкий ветерок гнал облака на юг. Джакомо пришпорил лошадь, потрепал по холке, подивился, с какой легкостью эта кляча его несет. И все-таки разок кольнула тревога: что его там, за горизонтом, ждет? Остригут наголо или нахлобучат два парика сразу?

Впрочем, теперь можно было подумать о совершенно другом.

Например, о том, что у него с утра болит голова, и в нормальных условиях – в Париже, Лондоне, Дрездене – он бы сегодня не встал с постели, продремал до вечера, а то и до завтрашнего утра. Или, черт побери, наоборот: он пока еще не полный рамоли, рано ему валяться без дела, ну конечно, он бы завлек в постель опытную красотку и приказал лечить себя всеми известными ей способами. Какой-нибудь, несомненно, помог бы, голова, в конце концов, всего лишь часть тела.

Или – в Мадриде, Риме, Берлине – он бы отправился на верховую прогулку. Почти как сейчас, хотя… можно ли сравнивать! В безупречно скроенном костюме для верховой езды грациозно вскочил бы на спину стройного скакуна английских кровей или арабской кобылы, умело подкованных, привыкших цокать копытами по усыпанным гравием аллеям, а не – как эта кляча – по грязным проселкам и лесным буеракам. Повстречал бы приятелей – знатного рода, склонных к философским беседам, не в пример здешним сычам, недоумкам и шпионам. Всякая боль бы мгновенно прошла.

Кобыла, словно почувствовав себя оскорбленной, вскинула морду и громко заржала. Они въезжали в невысокий сосновый лесок, где в овражках между деревьями уже лежали крупитчатые пласты снега. Джакомо оглянулся: телега с Иеремией и пожитками медленно, почти незаметно для глаза, ползла сзади, отстав метров на двести – триста. Решив их подождать, придержал лошадь.

А почему бы, впрочем, вернулся он к прежним размышлениям, не объединить одно с другим? Овладеть красоткой на лошади. Подобного опыта он не имел, но надо же когда-то попробовать. Разумеется, после предварительной прикидки –не каждая на такое способна. Вначале проверить все до мелочи. Мышцы бедер и живота, например, должны быть крепкими, иначе на скаку женщине его в себе не удержать, однако не слишком мясистыми – ни он, ни один конь на свете не любят толстух.

А соответствие ее глубины его длине – это тоже потребует тщательного исследования, чтобы потом не вылететь из седла: сперва из одного, грозящего переломить его торчащее сокровище, и вслед за тем из другого, настоящего, – так и шею будет недолго сломать. Короче, вход должен быть достаточно тесным и расположенным ближе к животу, чем к ягодицам. Тогда барышне будет легче обхватить его ногами и держать в себе до самого конца. Он уже давно убедился – а если без ложной скромности, то еще в детстве, когда не сумел подобраться сзади к притворяющейся спящей кузине, – что у каждой женщины ее полузакрытая раковина находится в только ей одной свойственном месте. Ниже, выше, спереди, сзади или между. Да, да. Никаких закономерностей. По глазам этого не угадаешь. Вот с Полиной получилось бы. Когда-то его поразила одна лондонская шлюха, у которой бугорок Венеры, обнаружился чуть ли не на животе, но она была тяжелая и расплывшаяся и для таких забав не годилась.

Бинетти [8]8
  Бинетти Анна (ум. после 1784 г.) – итальянская танцовщица и с 1780 г. – балетмейстер.


[Закрыть]– о да, Бинетти могла все. Ее дырочка – по необходимости – оказывалась то спереди, то сзади, а иногда он начинал сомневаться, есть ли вообще. Вот кого он бы с удовольствием посадил на эту клячу. Они бы без всяких слов знали, что делать.

Джакомо шлепнул кобылу по холке. Телегу подождем дальше. Тронулись шагом. Так и будет – они поедут шагом. Спокойно, чтобы он мог беспрепятственно проникнуть в горячую щелку, насадить барышню на себя и почувствовать ее ноги на своих бедрах, а руки – на шее. Седло, разумеется, должно быть не таким, возможно, сойдет и обычный плед, брошенный на конский круп. Вначале не надо будет подгонять лошадь, их устроит мерное покачивание – вверх, вниз. Он обнажит ее груди, пусть и им достанутся ласки.

Но потом… Джакомо нетерпеливо натянул поводья. Быстрее! Кляча не послушалась и припустила тяжелой рысью, только когда он несколько раз пришпорил ее каблуками. Рысь – вот наилучший ритм для зрелой любви – не суматошного перепихивания юнцов, а утонченных, но отнюдь не вялых ласк, какими опытный мужчина может одарить женщину. Нужно покрепче ее обхватить, сжать в объятиях, чтоб не упала при чересчур резких движениях, почувствовать под ладонями ягодицы. И вот она уже выпрямила ноги, как и он свои, вдавила лошади в брюхо, несущееся над землей, над травой и камнями, среди брызг грязи. Теперь до боли напрячь бедра, чтобы не вылететь из седла. Что это: еще наслаждение или уже борьба за жизнь?

Еще… Да, это должна быть Бинетти с ее подвижной дырочкой; она внезапно выскользнет из-под него, перевернется над лошадиным крупом и выпятит ягодицы. Он шлепнет кобылу по заду влажной от пота ладонью, и они помчатся бешеным галопом. Тогда он снова войдет в нее, проткнет чуть ли не насквозь, заполонит собой каждый уголок ее тела и заставит прокричать все слова любви, какие известны миру. А потом будь что будет – пусть они захлебнутся воздухом, со свистом летящим навстречу, пусть на них упадут с головокружительной скоростью проносящиеся мимо деревья, пусть их оглушит храп лошади и зальет срывающаяся с ее морды пена.

Джакомо услышал испуганное ржанье кобылы, увидел, как ее хребет странно изогнулся, клонясь к земле, и почувствовал, что какая-то могучая сила выдергивает его из седла. Больше он уже ничего не видел, ничего не слышал и ничего не ощущал. Когда очнулся – не зная, где он: в аду или пока только в чистилище, – увидел над собой озабоченные, испуганные мордашки Этель и Сары. Откуда они взялись? Заметив, что он открыл глаза, девочки так просияли, что Джакомо поспешил зажмуриться. Нет, это, наверно, рай. Откуда-то издалека донеслось жалобное ржание. Земля? И вдруг все понял. Он упал с лошади. Просто упал. Значит, все же земля.

Совершенно напрасно, размышлял Казанова несколько часов спустя, совершенно напрасно он согласился взять девчонок. Одному Богу известно, чем это обернется, а у него и своих забот предостаточно – как тут справляться с чужими? Путь далекий, страна дикая, ехать не на чем – не на этой же подводе явиться в Варшаву! – вокруг все больше вооруженных людей, а он проявляет такое легкомыслие. Сперва дал волю лошади, затем сантиментам… Забыл, сколь серьезное дело – борьба за жизнь, глупец, подумал о себе, как о ком-то постороннем. Обернулся, несмотря на боль в правом плече, – девочки молча прижимались друг к другу, словно перепуганные цыплята, и казалось, ничего хорошего не ждали. При первом удобном случае он отошлет их обратно. Жаль, что не отослал сразу.

Но что сделано, то сделано. Согнав возницу с козел – пусть займется своей норовистой кобылой, – Джакомо ухватил левой рукой поводья – левой, потому что правая болела при каждом движении. Иеремии пришлось сесть и подвинуться, чтобы Этель и Сара могли примоститься с ним рядом. Так и ехали.

Увидел бы его сейчас кто-нибудь из друзей или врагов… Он, король салонов и спален, дворянин до мозга костей – пусть не по рождению, дворянское звание заслужено жизнью, – трясется на козлах везущей странных детей крестьянской телеги, в сопровождении босоногого, уже не старающегося скрыть враждебность возницы. Заросший, оборванный, грязный. Унижаемый, преследуемый, превращенный в шпиона и исполнителя неведомых приговоров. Друзья прослезились бы, враги расхохотались. Плевать – и на тех, и на других; Надо взять себя в руки и показать, что еще есть порох в пороховнице. Цель уже близка: они со своим дружком, подумал, соскакивая с телеги, Джакомо, сровняют этот дворец с землей, не будь он Казановой. В противном случае он готов называться Его Сиятельством Скопцом.

Они остановились у окружающей дворцовый парк ограды, на берегу резвого ручья. К воде спустились все – даже девочки, до сих пор с отчаянным упорством отказывавшиеся покидать свое место на возу, даже Иеремия, оживившийся, несмотря на утомительный день в пути. Шум воды, холодок стекающих по лицу капель успокаивали, но отдыхать еще не настало время. Надо побриться и переодеться. Казанова вынул из саквояжа бритвенный прибор. Застонал, когда попробовал поднести бритву к лицу. Девочки мгновенно к нему подскочили.

Никуда я их не отошлю, подумал он минуту спустя, сидя на придорожном камне и подставив лицо Этель, которая намылила ему щеки, а затем принялась осторожно и ловко сбривать щетину. Оставлю этой графине Раевской, или как там ее, добавил мысленно после того, как Сара обмыла ему лицо и осушила кожу подолом рубашки. Потом девочки одели его в шелка, обули в лакированные башмаки с золотыми пряжками, помогли натянуть густо напудренный парик. Теперь он уже не был уверен, что вообще их кому-нибудь оставит.

Возницу он отправил, заплатив за обещание молчать серебряную монету, а остальным велел спокойно дожидаться его у ограды. Теперь можно идти. Приостановившись в начале ведущей к дворцу аллеи, Джакомо поправил парик, подтянул чересчур свободные панталоны, машинально проверил, на месте ли его дружок – на месте, – и отважно устремился вперед, вполголоса напомнив себе, что на кону самая высокая ставка.

Примерно на полпути Казанова вновь почувствовал себя юным, полным энергии и оптимизма. С удовольствием подумывал об ужине, на который позволит себя пригласить неизвестной пока графине, вероятно немолодой, толстой и некрасивой. Дворец, однако, вынужден был он признать, издалека производил прекрасное впечатление. Такое строение из белого камня, с идеальными пропорциями не принесло бы стыда даже Риму или Венеции. В саду уже горели факелы. В их свете сверкали вечерние туалеты дам, парики мужчин и ливреи лакеев. Только теперь Казанова заметил укрытые в боковых аллеях экипажи, покуривающих махорку кучеров, лошадей, жующих овес. Похоже, он попал на прием; что ж, тем лучше, звезды сегодня к нему благоволят.

Через секунду, правда, он в этом усомнился, увидев, как из-за спин оживленно беседующих гостей вырвался огромный черный пес. Увы! Собака большими скачками неслась прямо на него. Джакомо заколебался: броситься на эту скотину со шпагой или, проявив рыцарское самообладание, позволить себя сожрать. Выбирать не пришлось – воздух сотрясся от грома. Пес, точно ему перешибли хребет, обмяк и упал на разъехавшиеся лапы. Джакомо схватился за шпагу, хотел кинуться под защиту деревьев, спрятаться от неведомой опасности, но не успел. Гром повторился, однако над головой рассыпалась не смертоносная картечь, а гирлянда разноцветных огней. Пес, как наказанный ребенком щенок, поджав хвост, поплелся обратно.

Лучше и придумать было нельзя. Казанова шел по усыпанной гравием дорожке, а над ним поминутно вспыхивали яркие звезды, елочки, короны и амурчики. Небеса и впрямь сегодня благосклонны к нему – фейерверк начался как по заказу. Придав лицу выражение благородной решимости, Джакомо направился к группе дам, возле которых суетилось особенно много слуг. Он догадался, что одна из них – хозяйка, графиня Раевская. Скрюченная размалеванная старушонка в розовом платье? Остроносое чучело с огромным коком на голове? А может, рыхлая толстуха с выглядывающим из глубокого выреза зобом?