Текст книги "Юность знаменитых людей"

Автор книги: Эжен Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Замешанный в политические интриги, происходившие в то время в Англии, Мильтон лишился всего. Слепой нищий, всеми оставленный, страдая от неблагодарности собственных детей, поэт жил в своей родной стране, как в ссылке, и умер, не дождавшись успеха своего Потерянного рая.

Издатель, купивший у него эту рукопись за десять фунтов стерлингов, считал издание ее делом очень рискованным, потому что люди, имевшие тогда влияние на общественное мнение, отзывались обыкновенно следующим образом о великом поэте: «Этот старик Мильтон не что иное как жалкий бедняк, написавший по Библии какую-то длинную, скучную, причудливую и фантастическую поэму».

Таково было суждение современников о произведении, которое считается теперь одним из величайших творений человеческого гения.

Сколько есть еще других людей, которые возвысились только силою своего ума и затем стали мучениками своего гения. Камоэнс, Драйден… Но оставим этот печальный перечень и приведем пример из французской жизни несколько более утешительный.

В полдень 1777 года лесной сторож, обходя дозором равнину Клиши, увидел ребенка, выходящего из чащи леса, который очень строго оберегался, как хорошее убежище для дичи. Ребенок направился к обработанному полю, нарвал репы и стал есть.

Конечно похищение нескольких штук репы не могло причинить большого вреда хозяину, но в самом поступке мальчика уже заключалось преступление, хотя и маловажное, но тем не менее предусмотренное законом и подлежащее уголовному преследованию. По своей обязанности лесной сторож должен был схватить маленького грабителя, и он исполнил свой долг. Ожидая, что воришка обратится в бегство, лесничий уже решил про себя, что не удовлетворится за предстоящую ему неизбежную одышку одним арестованием его. Но вместо того чтобы пуститься бежать, мальчик спокойно поджидал лесничего, и когда тот подошел, сказал ему умоляющим голосом:

– Не причиняйте мне зла, я не вор, а если и сорвал одну репу, то потому что я голоден, очень голоден! Лесничий, строгий в отношении службы, но мягкий по натуре, вынужден был сделать над собой усилие, чтобы не разжалобиться словами ребенка, – так много в них было искренности и так невинно смотрело лицо маленького вора.

– Если ты голоден, то это оттого, что ты маленький бродяга, – отвечал он, принимая строгий тон, – мальчик твоих лет не должен блуждать один по полям; я отведу тебя в тюрьму, пока родители не возьмут тебя к себе.

С этими словами лесничий уже протягивал руку, чтобы взять мальчика за ворот.

– Увы! – сказал со вздохом ребенок, – мои родители не могут взять меня. Они умерли.

– Умерли! Так откуда же ты? Кто ты?

– Я из Шатель-Санзуар, близ Авалона в Бургундии; иду из Парижа. Я не бродяга, уверяю вас.

– Вижу! – сказал лесничий, забывая о строгости своих служебных обязанностей, – так как ты ел сейчас репу за неимением лучшего, – продолжал он ласково, взяв мальчика за руку, – то значит ты очень голоден. Пойдем!

Он привел мальчика к себе в дом, который находился в ста шагах от поля, накормил его, и когда увидел, что мальчик достаточно подкрепил свои силы, сказал ему:

– Теперь расскажи мне откровенно, кто ты и каким образом попал в эти места.

– Я обещаю вам, – ответил мальчик, – что буду говорить только правду. Меня зовут Эдм Шампион; мне тринадцать лет; я, как только что сказал вам, родом из Шатель-Санзуар; это деревня на берегу Ионны. Мой отец был лодочник; мою мать звали Франциской ла-Рош; она была дочь разорившегося фабриканта, который имел однако порядочное состояние. Но, как кажется, ее родным не нравилось, что она хочет выйти замуж за моего отца, так как Пьер Шампион не имел никаких средств к жизни и добывал очень мало денег своим тяжелым трудом. Ей позволили выйти за него, но не дали никакого приданого, и с тех пор совершенно забыли о ней, словно она умерла. Что касается меня, то я никогда не видел никого из родных моей матери. Мой бедный отец работал изо всех сил, чтобы добыть каких-нибудь десять или пятнадцать су в день, – подумайте, как могли мы жить на эти деньги? – тем более, что нас было трое в доме. Не один раз, я помню хорошо, всем пятерым приходилось довольствоваться на обед маленьким караваем черного хлеба, испеченного из останов выжатых семян, и скверной вонючей селедкой. Зачастую же даже и селедки не было. Моя мать умела читать и писать и зарабатывала несколько су тем, что писала письма для местных обывателей; но этим и ограничивалась та помощь, которую она могла оказать отцу, так как ей надо было еще смотреть за нами, шить на нас, и кроме того она отличалась слабым здоровьем.

Часто я видел, что она плакала; ее страшно огорчало равнодушие ее родных, которые конечно могли бы помочь нам в нашем стесненном положении, так как это были в сравнении с нами богачи.

Однажды, когда у нас буквально не было ни куска хлеба, она решилась написать одному из своих братьев о том, в какой мы страшной нужде; мы все плакали, слушая чтение ее письма. Я помню, что она писала так: «Подумай, милый брат мой, что у меня трое детей, что муж мой, неустанно работая, получает крайне скудное вознаграждение, что я больна…» Письмо отправили, и мы с нетерпением ожидали ответа. Ответ этот пришел. В тот день все мы почти что ничего не ели. Мы теснились около матери, которая дрожащими руками распечатала письмо, и вот что прочла нам: «Милая моя сестра, если у тебя трое детей, то это не моя вина. Отдай их в приют для нищих!» О, я никогда не забуду ни этих слов, ни отчаянья моей матери, когда она прочла письмо!

Мы продолжали жить на отцовские заработки, пока он не заболел и умер; вслед за ним умерла и мать. В это время мой старший брат был уже взрослый; его определили на ферму; соседи взяли из сострадания мою младшую сестру. Мне было тогда восемь лет. Не знаю, что произошло бы со мною, если б в нашей деревне случайно не жила приезжая из Парижа привратница одного из домов на улице Тиктонн, если бы женщина эта по доброте своей не взяла меня с собою в Париж. Вскоре после моего прибытия в столицу некоторые из обитательниц дома пожелали меня видеть; они сделали для меня очень много. Одна приняла на себя заботы о моей одежде, другая – о моей обуви, третья – о помещении меня в школу. Мне жилось в то время так хорошо, как никогда.

В течение трех лет я ходил в школу и учился очень прилежно; мне хотелось, чтобы женщины, которые заботились обо мне, остались мною довольны. Одна из них, заметив, что я читаю и пишу уже довольно хорошо, пожертвовала небольшую сумму на обучение меня какому-нибудь мастерству. Решили поместить меня к ювелиру, и я был очень счастлив в тот день, когда явился к новому своему хозяину. Я дал себе слово работать как можно усерднее, чтобы сделаться поскорее мастером и зарабатывать деньги, не обременяя никого. Я думал, что хозяин начнет меня учить мастерству в тот же день, как к нему поступлю. Но я ошибся: пробыв у него полтора года, я почти не видел мастерской, потому что был вечно на посылках, то относя заказанные вещи, то по каким-нибудь другим поручениям: когда хозяйка шла на рынок, я нес ее корзинку; я прислуживал за обеденным столом, и за малейшую неловкость меня бранили и даже били. Один или два раза я убегал к доброй привратнице в улицу Тиктонн и сообщал ей обо всем. Она отводила меня обратно к хозяину, который уверял ее, что я лентяй, что я лгун и что в моих жалобах нет ни капли правды. Оказалось, что я напрасно беспокоил бедную женщину; положение мое не изменилось, со мной обращались даже хуже прежнего… «Если я жалуюсь, – говорил я, – то только потому, что хочу учиться делать дело, хочу быть ювелиром, а не лакеем!»

Нужно вам заметить, что каждое воскресенье у ювелира обедают его знакомые и друзья; по этим дням на мне лежит очень тяжелая и неприятная обязанность: помогать кухарке стряпать, всем прислуживать и затем мыть посуду. Это ужасно надоело мне. Я очень, очень несчастлив!

Сегодня у ювелира торжественный обед. Хозяин угрожал мне строгим наказанием, если я не буду служить исправно; я начал плакать, а он отколотил меня. Тогда я отворил дверь и бросился из дому, дав себе клятву скорее умереть, чем возвратиться к этому злому человеку. Да, если отведут меня туда, то я умру, я не хочу быть лакеем, я хочу быть самостоятельным тружеником!

Ребенок произнес последние слова с пылающим взором.

– После твоего побега от ювелира заходил ли ты к той доброй женщине в улице Тиктонн? – спросил лесничий.

– Нет.

– Отчего?

– Я не знаю. Я не посмел к ней явиться. Я был очень рассержен, и сам хорошенько не знал, куда иду, но шел все вперед. Около полудня я очутился у заставы, потом на полях и спрятался в лесу; я лег на землю и горько заплакал. Почувствовав голод, я стал искать пищи, а затем хотел вернуться опять в лес, чтоб остаться там на всю ночь. Я не хочу возвращаться к хозяину, я хочу научиться работать!

Тронутый до глубины души лесничий утешил маленького бедняка, посоветовал ему возвратиться к привратнице и научил мальчика как убедить ее, что его жалобы на дурное обращение хозяина вполне основательны. Затем лесник проводил ребенка до заставы и при прощании хотел вручить ему серебряную монету, но мальчик отказался.

Это происходило в 1777 году, а в 1829 году, в суровую зиму, мэр деревни Шатель-Сансуар получил письмо, в котором между прочим, говорилось следующее: «Дороговизна хлеба, без сомненья, усиливает суровость нынешней зимы для бедняка. Если к этим двум бичам присоединится еще недостаток в заработке, если люди больные, бедные, дряхлые, сироты и вдовы будут терпеть нужду, то вы можете располагать хлебом, говядиной, дровами, шерстью, холстом. Я вместе с этим письмом написал к булочнику Роле, чтобы он предоставил в ваше распоряжение необходимое количество хлеба. Нотариус Шабер заплатит за все остальное, что только понадобится».

Это письмо было подписано – Эдм Шампион.

19 декабря 1834 года писали в одном из главных парижских журналов следующее: «Вчера, в сильный мороз, бедная женщина переходила улицу Жюивери с маленькой пяти или шестилетней девочкой, почти совершенно босой. Какой-то человек подошел к женщине и спросил: „У вас нет башмаков для ребенка?“

– Нет, – отвечала женщина.

Тогда прохожий взял на руки девочку, вынул несколько пар детских башмаков, примерил их и, подобрав подходящие, обул ребенка; затем он скрылся в толпе. Все спрашивали об имени этого странного человека; какая-то женщина объяснила, что несколько минут тому назад он сделал такой же подарок ее дочери. „Разве вы не знаете этого человека? – спросил один работник, – все парижские бедняки знают и благословляют его, – это Маленький Синий Плащ“».

Работник говорил правду: этот человек, которому дали название в виду его излюбленной одежды, был давно уже благодетелем парижских пролетариев. Везде, открыто и тайно, на улицах и на чердаках, проявлялась его благотворительность. Во время страшного промышленного кризиса многие видели, как он сам на парижской набережной кормил до тысячи человек, не говоря уже о помощи, которую он оказывал заочно бедным, стыдящимся своего положения. Многие школы и приюты обязаны ему своим существованием; сироты получали от него средства на свое воспитание, больные – облегчение, заключенные за долги – свободу. Эдм посещал города и селения, избы и чердаки, повсюду разыскивая бедность и нужду. Не ограничиваясь милостыней, он утешал несчастных добрым словом, а материальною помощью в то же время облегчал их тяжелое положение. Особенно сильную поддержку оказывал он рабочим при дурных обстоятельствах и изобретателям, когда они оказывались в безвыходном положении.

Маленький Синий Плащ умер лет двадцать пять тому назад; многие из парижан знают Эдма Шампиона по наружности и одежде; но весьма немногие знают его по имени. Понятно само собою, что сын лодочника приобрел очень значительное состояние, если мог делать столько добра бедным. Действительно, Эдм Шампион из крайней бедности дошел до чрезвычайного богатства, которое составил себе трудом и уменьем сберегать деньги.

Вот что произошло с бедным покинутым ребенком с тех пор, как он расстался с лесничим.

Возвратясь к своей доброй покровительнице в улицу Тиктонн, он сумел убедить ее в справедливости своих жалоб. Мальчика поместили к другому ювелиру, который так хорошо выучил его своему ремеслу, что маленький Эдм сделался вскоре лучшим работником в мастерской. Неудовлетворительный ход дела и семейные обстоятельства заставили ювелира покинуть Париж; он передал свою мастерскую Эдму Шампиону, которого полюбил как сына. Таким образом Шампион получил в свои руки большое промышленное заведение, и, по многочисленности клиентов, дела его росли со дня на день. Это было началом богатства, которое Эдм Шампион упрочил выгодными денежными операциями.

Сын Франциски ла-Рош не забыл своего печального детства. Разбогатев, он нередко вспоминал с глубоким чувством о тех днях, когда в родном городе Шансель-Сансуар не было хлеба. Письмо его дяди не выходило у него из памяти, также как и слезы матери после прочтения этого письма. Он не забыл и добрых женщин, которые общими усилиями открыли ему путь к блестящей карьере. Сын бедняков, разделявший их тяжелую участь, посвятил себя облегчению страданий других бедняков; жалкий сирота посвятил себя отеческой заботливости о беспомощных сиротах. Люди, способные порицать все, что хорошо, все, что великодушно, уверяли, что он делал добро из тщеславия. Но если бы далее обвинение это и было основательно, то оно не имеет все-таки никакого значения, потому что деятельность Эдма была направлена к добру.

Кто решится порицать славолюбие в поэте, ученом, живописце?.. Без сомнения, никто. В них напротив уважают эту склонность, как вдохновляющую их и стимулирующую их высокие произведения. Почему же та же самая склонность достойна порицания, когда она побуждает человека к делам благотворительности и к помощи страждущим?

Был ли Эдм Шампион побуждаем к благотворительности любовью к славе, или он делал добро просто по сердечному влечению, это во всяком случае вопрос, тайна которого унесена Эдмом в могилу. Я скорее расположен к последнему из этих двух предположений, но если бы очевидность вынудила меня принять первое, то я все-таки не видел бы в этом ничего дурного.

В половине прошлого столетия жил в Лионе бедный бочар; у него был сын Клод. В то время не было еще такого множества благотворительных учреждений и учебных заведений, как теперь, так что дети людей бедных не могли приобретать, за редкими исключениями, никакого образования, и потому сплошь и рядом высшие способности не могли ни обнаружиться, ни развиться. Несколько школьных учителей-рутинеров, вооруженных розгою и нередко гордившихся тем, что учат тому, чего не знают сами (как о них выразился Беранже, знаменитый поэт, о котором нам придется еще говорить), были единственными рассадниками образования среди неимущего класса народа. Таким образом, когда маленький Клод Мартен выучился читать, писать и узнал четыре правила арифметики, то отец, не имея средств, чтобы дать сыну более широкое образование, выучил его делать бочки, надеясь превратить мальчика в искусного и честного бочара.

Клоду было тогда около двенадцати лет. Послушный, прилежный и смышленый ребенок приводил сначала в восхищение отца Мартена, обнаруживая с каждым днем все более ловкости и расположения к работе; чрезвычайно усердный, как хороший взрослый работник, Клод избегал, даже в часы отдыха, сообщества сверстников, хотя имел полную возможность принимать участие в их играх. Вместо того он читал первую попавшуюся под руки книгу; к счастью, Клод мог удовлетворять своей склонности к чтению благодаря тому запасу книг, которым располагали друзья и знакомые отца. Запас этот был однако очень не велик, так как среди последних было мало людей грамотных; поэтому ресурсы маленького любителя чтения должны были вскоре истощиться. Пришло время, когда получение какой-либо новой книги становилось настоящим событием. Потому Клод очень дорожил книгами и старался обыкновенно продлить свое наслаждение; читая книгу очень медленно, он возвращал ее только тогда, когда совершенно усваивал ее содержание от доски до доски.

В один прекрасный день, роясь в чулане, заваленном всяким хламом, Клод наткнулся на объемистый том, который был немного попорчен мышами; тем не менее при виде его мальчик подпрыгнул от радости. Впрочем, вслед за тем последовало разочарование: взглянув на заглавие книги, Клод увидел учебник математики, а перелистывая ее, не находил в ней ничего, кроме цифр. Клод все-таки поздравил себя с находкой, которая открывала его любознательности новое поле. Он унес с собою толстую книгу и в первую свободную минуту углубился в чтение.

Книга, в которой излагались последовательно все отрасли математических наук, начиналась теми элементарными сведениями, которые были приобретены Клодом еще в школе; так что новое приобретение открывало ему доступ к высшим отделам математической науки. Шаг за шагом, без всякой посторонней помощи Клод основательно изучил все части математической энциклопедии.

Такому отвлеченному занятию он не мог однако предаваться без того, чтобы напряженное состояние ума не пошло во вред его физической деятельности. Несколько раз случалось Клоду прерывать работу для того, чтобы вдуматься в какую-нибудь сложную цифровую комбинацию, и нередко, прежде чем выстрогать бочарную доску, он мелом исписывал ее математическими формулами. Отец Мартен, обратив внимание на эту рассеянность сына, был очень встревожен. Клод прежде был всегда домоседом, а с этого времени стал выказывать совершенно противоположные наклонности: оставляя иногда даже мастерскую, он бродил целыми днями по полям. Отец Мартен, приписывая эти выходки сына дурным наклонностям, рассердился. Клод сознался, что уходит для практических занятий геометрией, и показал сделанные им землемерные чертежи. Но старый бочар, ничего не понимавший в этом деле, не поддался неотразимым доводам Клода и объявил, что во всяком случае побросает в огонь все книги, которые отвлекают мальчика от работы.

Но Клод, не покидая своих любимых занятий, начал кроме того еще учиться рисованию и пользовался каждой удобной минутой для решения математических задач и рисования копий с эстампов. «Черт возьми! – воскликнул отец, – ты с ума сошел, Клод! К чему все это поведет, я тебя спрашиваю?» – «Я сам не знаю, – отвечал Клод, – но я не в силах отказаться от моих занятий; я их люблю, а к вашему ремеслу не имею никакого расположения».

Пришло однако время, когда Клод сумел дать своему отцу лучший ответ. Случайно прочитав подвернувшиеся ему рассказы о путешествиях в отдаленные страны, он сказал отцу:

– Вы спрашиваете меня, к чему послужат мне мои книги, – к тому, чтобы составить себе состояние, а это можно достигнуть путешествуя. Я совершу путешествие на корабле вокруг света; мои познания доставят мне почести и богатство. Когда я возвращусь, вы будете гордиться мной и все мы заживем в довольстве. Я буду делать добро бедным людям, и имя Клода Мартена, сына бедного бочара, который с помощью богатства, приобретенного в чужих краях, помогал бедным, долго не забудется потомством.

– Или, – возразил отец, – сложишь где-нибудь у дикарей свою голову, так что земляки не будут даже знать, что сделалось с Клодом Мартеном.

– Кто ничем не рискует, тот ничего не выигрывает! – ответил Клод.

Так как жажда к славе и богатству всецело овладела Клодом, то борьба его с отцом не прерывалась в течение нескольких лет. В борьбе принимала участие и мачеха Клода, а у этой женщины рука была столь же поворотлива, как и язык; при том она имела неприятное обыкновение, говоря с пасынком, сопровождать свои слова жестами. Клоду представилось уже несколько случаев привести в исполнение свое намерение, но каждый раз он встречал сопротивление со стороны отца. Юноше было уже около шестнадцати лет, когда он узнал о том, что вербуется войско в Индию; он снова стал просить у отца позволения уехать. Утомленный настояниями сына, бочар сказал ему с досадой: «Если тебе хочется ехать, так и уезжай! Желаю, чтобы твои надежды исполнились». А мачеха дала Клоду две пощечины и, швырнув ему небольшой сверток с монетами, крикнула: «Ступай и не смей возвращаться, иначе как в карете!»

^{Мартен.}

Клод уехал и… больше не возвращался. Но лет пятьдесят спустя, мер Лиона узнал, что сын бочара, который жил в этом городе, Клод Мартен, поехавший простым солдатом в Индию и сделавшийся там генералом, умер, завещав своему родному городу значительную сумму денег. Деньги эти предназначались для учреждения благотворительного заведения, по усмотрению лионской академии. Остальную часть своего громадного состояния, простиравшегося до десяти миллионов, Клод Мартен завещал на устройство благотворительных учреждений в тех городах Индии, где он жил в продолжение своей службы. Мартен обязан был своим огромным состоянием преимущественно своему знакомству с математическими науками. Какой-то индийский набоб, увидя карту северной Бенгалии, составленную Мартеном, поручил ему составить такую же карту своих собственных владений. Мартен обнаружил так много искусства в этой работе, что набоб удержал его при себе, назначил главным начальником своего арсенала и с тех пор ничего не предпринимал без советов Мартена, которые всегда очень щедро вознаграждались.

Сделавшись обладателем огромного богатства, Мартен мог вполне удовлетворить своему влечению к делам благотворительности. В Лукнове, Калькутте и Шандернагоре он основал бесплатные школы и приюты, выкупал рабов, с которыми дурно обращались господа, поддерживал сильно нуждающихся ремесленников и расточал пособия бедным. При этом Мартен не забывал, что источником его богатства были научные познания. Он первый сделал попытку ввести в Индии воздухоплавание, первый ввел там употребление паровой машины, устроил у себя обсерваторию, снабженную лучшими инструментами, и, пользуясь своим влиянием на набоба, старался возбудить в нем любовь к наукам, искусствам и вообще к европейской цивилизации.

Предвидя недоброжелательные толки относительно своих действий, он опередил критиков следующими словами, помещенными в заголовке его завещания: «Я обладал в жизни моей двумя страстями: стремлением к славе и стремлением к делам благотворительности; признаюсь, что часто тщеславие было главным рычагом моих благих деяний». И действительно, в его завещании наряду с чисто благотворительными распоряжениями проглядывает желание не быть забытым потомством. Благотворительные заведения в Индии, относительно которых он делал распоряжения, обязательно должны носить его имя. В Лионе подобное учреждение основало близ церкви св. Сатурнена, где он, Клод, был окрещен. Он завещал капитал для выдачи приданого молодым девушкам хорошей нравственности и при этом выразил желание, чтобы на их свадебном пиру был провозглашен тост за благодетеля. Вообще во всех своих распоряжениях он требует, чтобы память о нем, как о благодетеле, была свято чтима. Так, он оканчивает свое завещание словами: «Я всегда сам умилялся своим добрым делам, и многих подбивал на такие дела, играя на людском честолюбии; надеюсь, что мне простятся эти слабости!» Да простит Бог его тщеславие, как присущую всякому человеку слабость! Лионская академия, которой он предоставил право распорядиться завещанным ей капиталом, достигавшим 1 1/2 миллиона, решила основать ремесленную школу с художественным отделом. Будучи почти земляком Клода Мартена, я бывал в этой школе, называемой в честь его «Мартиньер»; постановка учебного дела в ней образцовая, и несколько человек из числа моих бедных товарищей в детстве получили в ней безвозмездно образование, которое доставило им солидное положение в жизни.

Еще раз повторяю: добрые дела, совершенные Мартеном, столь значительны и плодотворны, что было бы черствою неблагодарностью не простить слабых сторон его характера.