Текст книги "Юность знаменитых людей"

Автор книги: Эжен Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Эти недостатки устранены с введением электрического телеграфа. Павильоны сделались не нужны с устройством телеграфных линий вдоль дорог. Менее минуты, менее секунды достаточно, чтобы передавать известия на самые дальние расстояния; по сделанному вычислению, электрический ток в состоянии пролететь два раза вокруг экватора в одну секунду, так как в течение секунды он проходит 18 тысяч лье или 75 тысяч километров. Каковы бы ни были окружающие условия, этот дивный гонец всегда готов отправиться в путь, и количество депеш его не затрудняет. Он обегает материк и проходит моря. Простой металлической проволоки достаточно, чтобы совершать эти изумительные путешествия.

В 1747 году, т. е. за пятнадцать лет до рождения Клода Шаппа, в Нейшателе в Швейцарии, в одном французском семействе, которое эмигрировало из Франции в эпоху религиозных преследований, родился ребенок, окрещенный именем Луи-Авраам Брегет. Как только мальчик достиг такого возраста, что мог начать учиться, родители, имевшие кое– какое состояние и предназначавшие сына к научной деятельности, поместили его в училище. Но маленький Луи учился довольно плохо. Вскоре отец умер. Мать принуждена была взять Луи из училища, а несколько времени спустя, вышла замуж за небогатого часовых дел мастера. Отчим, стесненный в средствах и вместе с тем зная о прежней малоуспешности пасынка, вовсе не думал снова отдать его в школу. Он оставил его при себе и начал приучать к своему мастерству. Вследствие ли грубости отчима, или по собственному равнодушию к работе, – Луи не отличался в мастерской усердием, также как прежде в училище. Тем не менее счастливый случай указал ему его призвание; поступив к другому часовщику, Луи обнаружил замечательные способности и расположение к ремеслу, которое раньше по-видимому было ему противно. Сделавшись искусным часовых дел мастером, он мог бы по смерти отчима и матери открыть собственную мастерскую, но Луи не считал свое учение оконченным. Пристрастившись к своему делу, он надеялся не только отличиться своими изделиями, но и обогатить часовое производство новыми изобретениями. Продолжая работать ради материального обеспечения самого себя и сестры, он умел находить время для серьезного изучения математики, и знаменитый профессор Мазарен скоро отличил Брегета между своими слушателями, принял в нем участие и посвятил его во все тайны науки.

Луи Брегет вскоре приобрел известность своими остроумными изобретениями. Произведения его рук были в большом ходу. В то время когда аббат Клод Шапп изобретал механизм, приводивший в движение линейки на вершине телеграфных павильонов, он обращался за советами к Луи Брегету. Брегет был одним из первых механиков-изобретателей своего времени.

Выйдя из училища, где ничему не научился, и перейдя в простую мастерскую часовщика, где был плохим подмастерьем, Луи Брегет сделался членом института, членом географического бюро и часовщиком французского флота.

Таким образом можно сказать, что карьера Брегета зависела от случайного выбора призвания, который сделала его мать после своего второго супружества. Старинные английские летописи повествуют о случае еще более странного свойства. Вы помните, что история Антонена Карема начиналась как сказка «Мальчик с пальчик»; история же Ричарда Виттингтона начинается, как сказка «Кот в сапогах». «Один мельник, – говорит сказка, – оставил в наследство троим сыновьям своим только мельницу, осла и кота. Раздел произведен был без замедления: старший сын получил мельницу, средний – осла, а младший – кота.

Последний из братьев был в отчаяньи, получив такую жалкую долю: „Мои братья, говорил он, – могут жить честным трудом, соединившись вместе; а я, когда сем кошку и сделаю себе из шкуры ее муфту, должен буду умереть с голоду“»[5]5
  В то время, когда Перро писал свои сказки (XVII век), не только женщины, но и мужчины носили муфты. Даже у военных были муфты из бобрового или тигрового меха. Не ели ли в то время и кошек? Если да, то исчезновению этого обычая можно порадоваться еще более, чем прекращению моды на мужские муфты.


[Закрыть].

«Ричард Виттингтон, родившийся в Лондоне, – повествует старинная хроника, – был бедный ребенок, у которого, по смерти родителей, не осталось ничего, так как все взято было кредиторами. Он вынес из родительского дома только кошку, которую не хотел бросить, не смотря на то, что и сам оставался без пристанища, без куска хлеба и без покровительства». Не будучи суровым эгоистом и не питая, подобно сыну мельника, кровожадных замыслов относительно бедного животного, Ричард взял своего друга детства на руки и пошел с ним, как говорится, куда глаза глядят.

Мы не будем следить за Ричардом в течение его продолжительных похождений по улицам огромного города. В конце концов ему удалось найти добрую душу, которая приняла на себя заботы не только о нем, но и о его кошке. Этим добрым человеком оказался купец; он принял Ричарда в число своих приказчиков и разрешил держать кошку в маленькой конурке, которую ему отвели. Ричард работал чрезвычайно усердно, чтоб отблагодарить хозяина за это двойное гостеприимство.

Ему жилось хорошо у своего благодетеля, и он делился всем со своим мохнатым другом.

Увлеченный всеобщим стремлением к предприятиям, купец решился рискнуть всем своим состоянием ради какой-то выгодной операции; дела его в Лондоне, по всей вероятности, были не совсем блистательны.

Обратив свой капитал в деньги, он нанял корабль, на котором рассчитывал отправиться к берегам Африки с различным товаром для выгодного обмена с туземными дикарями.

Каждый из приказчиков, служивших у купца, был приглашен к участию в путешествии и, чтобы заинтересовать их в предприятии, купец предоставил каждому из них право взять с собой тюк товаров, для выгодной перепродажи их в Африке за собственный счет. Увы! Ричард не мог воспользоваться этим правом, – у бедняги не было другого имущества, кроме кошки.

Ричарда так любил хозяин и товарищи, что никто я не подумал бы уехать без него и его кошки. Все смеялись над таким «тюком», потому что он не обещал своему хозяину ни малейшей прибыли… Но вы увидите, что они жестоко ошиблись! Они отправились в путь и пристали к берегам отдаленной страны, до того опустошаемой крысами, что сам владетель ее в своем дворце не мог избавиться от беспокойных нападений этих маленьких животных. В целом крае не было ни одной кошки, которая могла бы вступить в борьбу с этим врагом. Можете себе представить, как кстати появился друг Ричарда в этой злополучной стране и до какой степени его подвиги возбуждали всеобщее сочувствие!

Кошка творила такие чудеса, что король предложил Ричарду уступить, продать ее за очень высокую цену. Ричард очень любил ее, но предложенная цена и увещания товарищей убедили его заключить торг. Кроме того, он был спокоен за участь своего друга, о котором будущий владелец конечно позаботится.

Возвратясь в Англию с маленьким состоянием, которым был обязан своей кошке, Ричард так искусно и честно воспользовался своими средствами, что сделался одним из самых крупных и наиболее уважаемых богачей в Англии. Он обладал десятками миллионов. Избранный в мэры Лондона, того самого города, по которому он блуждал жалким бедняком со своею кошкою на руках, Ричард основал очень много благотворительных учреждений, большая, часть которых существует еще и до сих пор, несмотря на то, что Ричард Виттингтон умер уже четыре столетия тому назад. Весьма естественно, что вследствие простоты этой истории, отдаленности времени и счастливого употребления, которое герой ее сделал из своего состояния, воображение историка неизбежно должно было приукрасить вымыслом приключения бедного ребенка, обогатившегося благодаря своей кошке. У англичан еще и до сих пор приключения эти служат предметом национальной гордости. Мы, с своей стороны, должны признать их лишь весьма назидательным примером для всех тех, у кого не хватает мужества и энергии в борьбе с превратностями и невзгодами.

Во Франции всем и каждому знакома песенка, столь же распространенная и избитая, как песенка «Мальбрук в поход собрался»; это песня «о добром короле Дагобере», в каждом куплете которого говорится о «великом святом Элоа». Странное дело: в песне о Мальбруке проглядывает желание подтрунить над одним из величайших полководцев XVII века; но это еще можно кое-как объяснить: во время кровавой войны Англии с Франциею Мальбрук одержал две блестящих победы над французами – при Рамилли и при Мальплаке – и они больше ничем не могли удовлетворить свое оскорбленное национальное самолюбие, как только насмешкой, иронией. Смех во все времена считался оружием убийственным.

И в песне о короле Дагобере смеются над тем, что вовсе не смешно. Прежде всего совсем не остроумно называть короля Дагобера (VI век) «добрым», так как он отличался очень беспутным поведением и самою бессердечною жестокостью. Если это тоже «ирония», то она крайне неудачна, и кроме того для современников (спустя тринадцать столетий) совершенно непонятна.

Король Лотарь II, говорит летописец, – желая восседать на троне, достойном по роскоши и красоте его королевского величества, призвал своего казнохранителя Боббона и сообщил ему о своем намерении.

– У меня есть работник, – сказал Боббон, – который сумеет исполнить такой заказ.

Этого работника звали Элоа. Он был сыном бедных родителей, родом из деревни Шатела в Лимузене. Заметив в нем большие способности, родители отвезли его в Лимож, где он был определен учеником на монетный двор и стал учиться чеканному делу и золотых дел мастерству. Вскоре его необыкновенные способности в составлении изящных рисунков и искусной обработке металлов обратили на себя всеобщее внимание. Его работы получили такую известность, что Боббон, который много слышал о нем, выписал его в Париж.

Король Лотарь объяснил ему свое желание, и молодой Элоа составил рисунок трона с многочисленными золотыми украшениями. Королю рисунок этот очень понравился. Он приказал другим золотых дел мастерам (из недоверия к Элоа) сделать расчет, сколько понадобится золота для такого трона; они, завидуя Элоа, ровно на половину уменьшили потребное количество. Тем не менее Элоа справился и сработал великолепный трон.

Король был очень доволен и немало дивился изяществу и тонкости работы. Желая по заслугам наградить Элоа, он призвал золотых дел мастеров, чтобы они оценили труд. Они притворно восторгались; но один из них сделал королю намек, что Элоа несомненно употребил в дело не более трех четвертей отпущенного ему золота, а добрую четверть прикарманил, вероятно предвидя недостаточно щедрую награду. Король спросил Элоа, не осталось ли у него золота. Молодой артист, победивший цеховых ремесленников работою, победил их и честностью.

– Простите, ваше величество, сказал он, – у меня осталось золото, но я его тоже употребил в дело; я сделал второй совершенно такой же трон.

Сказав это, Элоа ушел, и вскоре был принесен второй, сделанный им трон, ничем не отличавшийся от первого. Король Лотарь щедро наградил Элоа и приблизил его к себе.

При Дагобере, сыне Лотаря, Элоа, продолжая заниматься искусством, которому он был обязан своим возвышением, сделался королевским казнохранителем и посланником. Разбогатев, он, будучи еще человеком далеко не старым, раздал все свои богатства бедным и сделался монахом. Впоследствии он был епископом Нойонским. Вся его пастырская деятельность была истинным служением Христу. Церковь причислила Элоа к лику святых.

Вот теперь пусть объяснит кто может, почему народная песня сопоставляет такие две противоположности, как король Дагобер и св. Элоа, и подтрунивает над обоими. Что смешного или заслуживающего насмешки в личности, жизни и деятельности такого человека, как Элоа, достигшего высшего положения в государстве и церкви только благодаря своей честности, мудрости и христианской любви?

ВЕЧЕР ДЕСЯТЫЙ

Люлли. – Беранже. – Фавар. – Дюваль.

В 1624 году, в одной из самых оживленных улиц Флоренции столпилось однажды множество прохожих – послушать тринадцатилетнего мальчика, который очень искусно для своих лет играл на скрипке, а в промежутках забавлял слушателей веселыми прибаутками, что приводило их в восхищение.

Отвлекаясь от необыкновенного искусства, с которым мальчик владел смычком, и беглости в пальцах, в его наружности нельзя было найти ничего такого, что могло возбудить особенное любопытство.

Мальчик был мал ростом, худощав и довольно некрасив, но умное выражение лица заставляло забывать все недостатки. В числе прохожих, привлеченных разглагольствованиями маленького виртуоза, находился человек, наблюдавший за ним с особенным вниманием; когда толпа разошлась, он приблизился к нему.

– Дитя мое, – сказал он, – хочешь ехать со мной во Францию? Я представлю тебя там одной очень любезной и доброй особе, которая очень скучает; она поручила мне приискать ей смышленого и веселого ребенка.

– Очень охотно! – ответил маленький музыкант.

– Решено! Я беру тебя с собой. Особа, о которой я говорю, будет слишком прихотлива, если не одобрит моего выбора.

Эта дама была не кто иная, как герцогиня Монпансье, двоюродная сестра короля Людовика XIV; прохожий был герцог Гиз, из лотарингской фамилии, а маленький музыкант был Жан-Батист Люлли. Люлли был сын бедного мельника. Монах, любитель музыки, обратив внимание на способности ребенка, дал ему несколько уроков и выучил кое-как играть на гитаре. Вскоре после этого Люлли, уже сам научившись играть на скрипке, стал довольно, бегло играть народные песни и своею музыкою зарабатывать собственный кусок хлеба.

Привезенный в Париж Гизом, Люлли был представлен герцогине Монпансье; но знатная особа, забыв уже вероятно о данном ею Гизу поручении, удивилась, когда он привел к ней маленького флорентийца:

– Что за мысль пришла вам в голову привести с собой этого уродца? – сказала она Гизу.

Гиз без особенного протеста покорился приему, оказанному его избраннику; но ребенок был очень огорчен, тем более, что прием отнюдь не соответствовал обещаниям. Он приехал в качестве музыканта или шута, который рассчитывал блистать в салоне, а герцогиня отослала его в кухню поваренком…

Мечты маленького бедняка растаяли, как снег при первых лучах солнца, и он начал уже жалеть об улицах Флоренции, где жилось так свободно и весело. Но так как природа одарила мальчика характером более счастливым, чем его наружность, то он покорился своей участи, и взамен блестящих успехов, на которые рассчитывал, удовлетворился превосходными обедами, которыми пользовался благодаря своему новому положению. Кроме того, от него требовали не слишком много, и главный повар предоставлял ему полнейшую свободу играть на скрипке. Люлли воспользовался этой свободой, чтобы приобрести себе славу хотя бы даже в людской, куда судьба его забросила. Каждый вечер он давал там концерты, которые привлекали много слушателей и вызывали со стороны их шумные рукоплескания. Вместо того чтобы развлекать герцогиню, как это некогда предполагалось, он приводил в восхищение ее лакеев, и их похвала, хотя более грубая, доставляла тем не менее удовольствие молодому артисту и льстила его самолюбию.

^Люлли.

Однажды вечером граф Ножан, который приехал к герцогине, поднимаясь по лестнице, услышал в кухне гром рукоплесканий. Он остановился и прислушался; за смехом и рукоплесканиями следует очень оригинальная мелодия, обличающая глубокое чувство и необыкновенную технику в исполнителе. Граф, движимый любопытством, направляется к этой концертной зале и видит поваренка, который, взобравшись на стол, восхищает своих товарищей. При виде знатной особы, музыкант останавливается, и слушатели приходят в некоторое смятение, но граф говорит: «Продолжай, дитя мое, я пришел тебя послушать, а не мешать тебе».

Люлли, мечтавший постоянно о том, чтобы быть оцененным, начинает снова, еще с большим воодушевлением, играть прекрасные мотивы своего репертуара, составленного из флорентийских мелодий.

Граф слушал с восхищением итальянские фантазии, которые исполнял ребенок и, слушая, думал о странностях судьбы, загнавшей истинного артиста в такую обстановку. Из уважения к знатной особе, слуги, хотя и сами были в восторге от игры Люлли, не решались аплодировать; это молчание не понравилось маленькому честолюбивому музыканту.

– Отчего же – воскликнул он с своим итальянским акцентом – вы не аплодируете мне, как прежде? Разве присутствие вельможи обратило моих слушателей в ослов?

Эта вспышка окончательно убедила графа, что перед ним был ребенок, действительно достойный внимания. Подав сигнал к рукоплесканиям, которые маленький музыкант, как видно, очень любил, он отправился к герцогине и в присутствии окружавших ее гостей рассказал все, что видел и слышал. Люлли был немедленно позван в салон герцогини, разумеется в костюме поваренка, и должен был повторить перед блестящей публикой те чудеса искусства, которыми он пленял прислугу. Игра Люлли была настолько удачна, что герцогиня тотчас же обратила его из поваренка в своего камер-музыканта.

От герцогини Люлли перешел на службу к королю, который, услыхав его в концерте в доме своей сестры, упросил ее уступить его. Он организовал для Люлли даже целую труппу, которую называли «маленькими придворными скрипачами». Заслужив всеобщие одобрения своим талантом, Жан-Батист Люлли, в звании директора королевской музыки, начал компонировать. Его первая опера имела огромный успех, сопровождавший потом и все другие его произведения, поставленные на сцену в продолжение пятнадцати лет. Лучшим его произведением считается Армада; но и остальные не сходили с репертуара: Сюда принадлежат оперы: Атис, Кадм, Роланд, Альсест, Фаэтон. Будучи другом Мольера, который не раз заставлял его писать музыку для партий пения и интермедий своих пьес, Люлли пользовался в ту эпоху одинаковой известностью с этим знаменитым драматургом.

Оперы Люлли, которые пользовались некогда столь огромным успехом, в настоящее время больше не исполняются; но французские композиторы изучают их и нередко вдохновляются ими. В то время, когда они были новинками, мадам де-Севинье называла их «дивным волшебством, стоящим выше всякой похвалы», а ее подруга мадам де-Лафайетт боялась «накликать на себя Божий гнев, так как слушала оперы Люлли с чрезмерным удовольствием». Один из современных музыкальных критиков (Кастиль-Блаз) по этому поводу шутливо замечает, что напротив, слушая оперы Люлли, современная публика могла бы заслужить прощение грехов; заметим кстати, что эта ирония совершенно неуместна, так как она направлена против человека, создавшего французскую оперу и приводившего в восторг тех же самых ценителей искусства, которым обязаны своими лаврами Мольер и Расин.

Люлли приписывают также чудный мотив известной песни «Au clair de la lune». Если она действительно принадлежит ему, то этого совершенно достаточно, чтоб память о Люлли надолго оставалась в потомстве. Французская консерватория исполняет от времени до времени произведения Люлли, которые и по настоящее время не утратили своих достоинств.

От известной песни до знаменитого сочинителя песен – только один шаг. Поговорим же о поэте, который простыми народными песнями сумел приобрести себе всемирную известность.

Беранже родился, как он сам пишет в своих стихах, в 1780 году, «в Париже, нищетой и золотом богатом». В детстве он воспитывался у своего деда – бедного портного. Так как сам Беранже прекрасно рассказал свою биографию, то мы приведем выдержки из его подлинных мемуаров.

«Мой дед и моя бабушка баловали меня свыше меры; они обратили моих дядей и теток в мою прислугу, и не их конечно вина, что я не приобрел склонности к роскоши.

В детстве я был много раз опасно болен и вообще отличался слабым здоровьем, поэтому меня очень поздно начали посылать в школу, хотя она находилась против нашего дома. Мне кажется, что я посетил ее не более двадцати раз, потому что очень ловко умел придумывать разные предлоги, чтобы избегать этой тяжелой обязанности. Мои родные, к сожалению, и не принуждали меня, хотя сами очень любили чтение. Желания учиться у меня не появлялось; я больше всего любил приютиться в каком-нибудь укромном уголке, вырезывать и рисовать фигуры, или делать маленькие корзины из вишневых косточек, искусно выдолбленных. Эта работа, занимавшая меня по целым дням, приводила в восхищение всех моих родных.

Я много слушал и мало говорил. Учился многому, но не выучился почти ничему. В начале 1789 г. мой отец, проживавший в Анжу, возвратился к Париж. Решено было поместит меня в пансион предместья Сент-Антуан, куда меня и отдали; но я не помню, учили ли меня в этом пансионе читать и писать. Однако я прочел уже Генриаду Вольтера и перевод освобожденного Иерусалима Тассо, подаренные мне дядею, который хотел приохотить меня к чтению. Каким образом я выучился читать, – я никогда не мог себе в этом дать отчет. Непродолжительное пребывание в этом пансионе оставило во мне два воспоминания, которые я с удовольствием всегда возобновляю в своей памяти. В пансион часто приходил старик; он навещал своего внука, самого старшего из воспитанников, который обыкновенно пребывал в беседке в углу сада. Я тихонько ходил подсматривать сквозь ветки настурции и душистого горошка на почтенного старика, имя которого часто слышал от товарищей: это был поэт Фавар, пользовавшийся в свое время большою известностью. Меня и теперь еще не покидает мысль о том, почему, при моем круглом невежестве, я ощущал особенные удовольствие каждый раз, когда смотрел на престарелого поэта. Не было ли это смутным предчувствием моего собственного призвания?»

Так как Беранже упомянул о Фаваре, то я прерву рассказ, чтоб предоставить слово старому поэту, который также оставил интересные воспоминания о своей юности или, лучше сказать, о своих первых шагах на литературном поприще.

«Мой дед – говорит Фавар – был секретарем Суассонского интенданта; он умер, потеряв все свое состояние. Вдова, не имея возможности дать образование своим детям и желая обеспечить их участь, решилась отдать их в обучение ремеслам. Один из сыновей ее был отдан в ученики к пирожнику в Париже и достиг таких успехов, что впоследствии открыл собственную лавку. Я был сыном этого пирожника. Отец и мат сами заботились о моем воспитании в первые годы детства. В короткое время, не прибегая к учебникам, они весьма остроумным способом выучили меня читать и писать буквы. Однажды отец делал при мне разные буквы из мягких свинцовых пластинок; на мой вопрос, что он делает, он отвечал мне, что изобрел особую игру в буквы. Я просил его научить меня этой игре; немного помедлив, чтобы желание мое разгорелось, отец сделал вид, что уступил моим просьбам, и с тех пор я усердно занимался игрою в буквы. Когда я вел себя дурно, то мне запрещалось играть в буквы, – это еще более увеличивало мое желание заниматься ими. В течение десяти месяцев я научился таким образом бегло читать и выводить слова на бумаге. Моя мать сделала вид, что желает учиться латинскому языку; я должен был повторять с ней первые правила и поправлять ее ошибки. Мой отец был человек веселого нрава; меся тесто и делая пироги, он пел песни. Афоризмы, которые он перекладывал на куплеты, научили меня правилам нравственности; распевая вместе с ним эти куплеты, я легко заучивал их. Мать с своей стороны старалась просветить мой ум нравоучительными баснями и эпизодами из истории, сообразуясь с моим развитием.

Семи лет я был отдан в пансион, а через три года из пансиона перешел в училище Людовика. Усиленные занятия расстроили мое здоровье; я заболел во время каникул. Отец, крайне опечаленный этим, взял меня из школы и, так как мне строго запретили даже читать книги, – начал учить своему мастерству. Я очень жалел, что оставил училище, и один из моих знакомых, аббат Валле, принимая во мне участие, вызвался заниматься со мною. Мать, желая развить во мне охоту к научным и литературным занятиям, снабжала меня, тайно от отца, различными книгами; некоторые из них я покупал на свои собственные деньги. Отец любил театр и часто водил меня с собой. Я сочинил водевиль и показал отцу; он был так восхищен моим произведением, что предоставил мне полную свободу заниматься литературой и позволил мне снова приняться за учение. Таким образом, я возвратился в прежнее свое училище; в течение шести месяцев я слушал там лекции знаменитого историка… Смерть отца прекратила мои занятия; сыновняя обязанность и любовь к матери указывали мне на необходимость приняться за дело».

Сделавшись по необходимости пирожником, Фавар стал вместе с тем и литератором, следуя своему природному влечению. Одному Богу известно все то, что он писал в стихах, которые никогда не выходили в свет и были известны лишь его матери. Живя на деньги, которые добывал сын, мать Фавара была счастлива тем, что он мог находить себе развлечение в умственных занятиях. Помогая сыну по части пирожного мастерства, она тем самым сберегала ему несколько лишних свободных часов для его литературных занятий. Она отказывала себе во многом, лишь бы иметь возможность покупать ему книги, и требовала, чтоб он показывал ей свои литературные опыты, которые она слушала с любовью, но к которым тем не менее относилась критически. На двадцатом году жизни пирожник-поэт послал одно из своих стихотворений в Парижскую академию на конкурс и имел счастье получить премию. После первого успеха Фавар, не пренебрегая своим ремеслом, написал пьесу, имевшую большой успех на сцене. Возвратясь из театра домой после первого представления, он узнал, что в отсутствии его был сделан в лавке большой заказ. Поэт снял свой парадный туалет, надел белый колпак, фартук и запустил руки в тесто. Едва он принялся за работу, как к дому подъехал экипаж, из которого вышел роскошно одетый человек и спросил о Фаваре, авторе новой пьесы. По чувству тщеславия, хотя и неуместному, но совершенно понятному, поэт не хотел, чтобы его застали за печением пирогов. После некоторого колебания ему пришла в голову мысль выдать себя за приказчика и объявить, что он сейчас сходит за хозяином. Благодаря этой хитрости, мнимый приказчик отправился в свою комнату с целью переодеться. Но, к несчастью, единственное окно этой комнаты выходило в ту же самую лавку; посетитель понял хитрость и с большим трудом удержался от смеха при возвращении Фавара, автора новой пьесы, вызванного своим приказчиком. Не подавая однако же вида, что хитрость поэта понята, посетитель сказал:

– Директор театра, указав мне ваш адрес, сообщил мне, что вы, кроме таланта, не обладаете никаким состоянием. Я сам также долго не ладил с фортуной, но под конец она отнеслась ко мне благосклонно. Мое имя Бертен. Я пришел предложить вам свои услуги, потому что всегда считал поддержку литературы и искусств наиболее достойным употреблением своих средств. У меня устраивается маленький праздник в честь моей жены; мне необходимо, чтоб распоряжение этим праздником взял на себя какой-нибудь поэт; не захотите ли принять на себя эти хлопоты?

Фавар не отказался от предложения, и Бертен хотел тотчас же увезти его с собой, чтобы познакомить с теми лицами, которые могли бы принять участие в празднике; но так как заказ пирожного не мог быть оставлен без выполнения, то поэт просил позволения приехать в другой раз. Бертен возразил с коварной улыбкой, что если Фавара задерживает какая-нибудь работа, то он может положиться на своего приказчика, который встретил его, Бертена, и показался ему очень смышленым малым. Этим Бертен дал понять поэту, что его невинная хитрость была обнаружена. Кончилось тем, что Бертен увез поэта и прислал в лавку двух своих поваров, которые заменили Фавара в то время, когда он проводил вечер у их хозяина. Этот Бертен постоянно поддерживал Фавара; с его помощью поэт мог свободно предаваться литературным занятиям и выпустил в свет множество сочинений. Большая часть из них была очень хорошо принята публикой, а некоторые и до сих пор еще не сходят с репертуара.

Возвратимся однако к рассказу Беранже.

«Другое мое воспоминание, – говорит Беранже, – совершенно иного рода. В числе учеников того пансиона, в котором я находился, были дети трагика французского театра Граммона. С младшим из них, милым и скромным мальчиком, я был очень дружен; но к старшему отношения мои были совсем иные; он внушал мне просто страх своим грубым обращением. К счастью, столкновения с ним случались у меня редко; он принадлежал к числу „больших“, а я был еще с „маленькими“. Вследствие головных болей меня часто увольняли от посещения классов. Эта привилегия возбуждала уже зависть во многих товарищах, а торжественный день раздачи наград привел старшего Граммона в ярость. При раздаче наград, на которые я никогда не имел никаких притязаний, надо было случиться такому несчастью, что мне присудили почетный знак за благонравие. Я имел на него некоторое право, потому что никогда не обнаруживал буйного характера и непослушания. Но если гордость моя при получении награды была велика, то, увы, она была и непродолжительна.

В тот же самый день, во время рекреации, я стоял на дворе у решетки, любуясь плодами и разными лакомствами торговцев, приходивших продавать их школьникам. Маленькие запасы, которые давались родными своим детям под названием „недельных денег“, весьма быстро превращались в лакомства; мне же приходилось только любоваться ими, потому что я не получал „недельных“.

Одно прекрасное яблоко с аппетитным румянцем особенно возбуждало мой аппетит. Я пожирал его глазами и в эту самую минуту услышал грубый голос: „Бери яблоко, бери, или я дам тебе подзатыльник!“ Это был старший Граммон; его кулак уже придавил меня к решетке. Что происходило в ту минуту в моей душе?.. Я не решался, но страх, сопровождаемый жадностью, восторжествовал. Уступая угрозам и забыв о награде за благонравие, я протянул дрожащую руку и быстро схватил роковое яблоко. Едва совершено было преступление, как Граммон взял меня за ворот с криком „вор!“ и представил сбежавшимся товарищам поличное. Меня отвели к учителю, но я был в таком ужасном состоянии, что не мог слышать своего приговора…

Во всяком случае меня заставили возвратить почетный знак, который еще прежде того сорвал с меня Граммон. Благодаря ли этому происшествию или по какой-нибудь другой причине, но я с тех пор чувствую отвращение к яблокам.

Вскоре отцу надоело платить за мое посредственное учение, и он отослал меня в дилижансе к одной из своих сестер, бездетной вдове, даже не предупредив ее об этом. Старая кузина привезла меня в маленькую гостиницу в одном из предместий Перонны; эта гостиница составляла все достояние моей тетки. Тетка приняла меня с недоумением, прочла письмо отца и потом сказала кузине: „Я не могу взять мальчика на свое попечение“.

Эта минута и теперь еще перед моими глазами. Мой дед, разбитый параличом, не мог оставить меня при себе; отец также отстранил от себя заботы обо мне. Мне было только девять с половиною лет, но я чувствовал себя покинутым. Я переживал одну из тех страшных минут, которые запечатлеваются навеки в памяти.