Текст книги "Юность знаменитых людей"

Автор книги: Эжен Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Евгений Мюллер
ЮНОСТЬ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ

Дозволено цензурою. Спб., 5 Ноября 1896 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как ни полезно читать биографии замечательных людей, но тем не менее юные читатели не любят заниматься этим делом: оно для них скучновато. Автор этой книги очевидно хорошо знает это. Правда, он дает описания не всей жизни великих людей, а только их молодости, но и это описание у него отличается необыкновенною живостью и краткостью. Он берет два-три характерных эпизода, по которым можно с ясностью судить о выдающихся особенностях будущей знаменитости. О некоторых личностях упоминается только вскользь, но это лишь иллюстрации к описаниям более обстоятельным.

Весьма оригинально то, что автор иногда очень долго останавливается над личностями менее выдающимися, уделяя им не меньше места, чем некоторым всемирным знаменитостям, героям и светилам. Мы встречаем имена Александра Македонского, Геродота, Наполеона I, Мольера, Паскаля, Сервантеса и др. наряду с именами Карема, Жирара, Мейоротто, Люлли, Дюваля и др. – именами далеко не громкими. Объясняется это следующею причиною: зачастую величайшие гении в детстве не обнаруживают никаких особо выдающихся качеств; детство великих людей нередко проходит совершенно бесцветно, не представляя никаких интересных и поучительных черт. Наоборот, в детстве и юности многих выдающихся тружеников, имена которых отнюдь не пользуются всесветною славою, можно встретить много и поучительного, и любопытного.

Изложение Мюллера отличается необыкновенною живостью, но ему не может быть сделан упрек в том, что он говорит «обо всем понемножку» – не может быть сделан потому, что таков характер самой книги. Это беседы, которые автор ведет по вечерам с небольшим кружком любознательных детей старшего возраста. При огромном изобилии эпизодов, сценок и приключений, которыми так богата юность многих выдающихся людей, эти беседы представляют собою целую серию крайне интересных маленьких сборников рассказов самого разнообразного содержания. Мы не сомневаемся, что эти рассказы понравятся юным читателям, так как, отвлекаясь от того, что они полезны как умственная пища для отроческого возраста, они обладают тремя великими достоинствами: повторяем – они кратки, интересны и правдивы.

В книге помещено 18 рисунков художника Баяра и кроме того большое количество портретов, приложенных только к русскому изданию, но отсутствующих во французском; все это конечно может лишь сделать чтение этой книги еще более приятным.

В. Владимиров

ВСТУПЛЕНИЕ

У моего двоюродного брата Ришара пять человек детей; я хочу вам представить их по старшинству.

Прежде всего старший – Альфонс. Ему не более четырнадцати лет, но по росту, походке и по разговору ему можно было бы дать и шестнадцать. У него характер пылкий и решительный.

В чтении он особенно увлекается описаниями сражений и путешествий; он мечтает сделаться великим полководцем, в роде Александра Македонского, или пуститься в плавание по безбрежному океану, с целью – сделать открытие новой части света, по примеру Христофора Колумба. При звуках барабана он не может усидеть на месте; а в прошлом году, когда он ездил с отцом в Гавр, он не шутя порывался поступить, в качестве простого матроса, на один из больших кораблей, которые на его глазах выходили из гавани в открытое море.

Альфонс не отличался особенными умственными способностями, но физически он был развит прекрасно, бегал как гончая, плавал как рыба и ездил верхом, как бедуин; за словом он в карман не лез и спуску никому не давал.

За Альфонсом следует Поль. Ему уже тринадцать лет, но по росту ему можно бы дать не более десяти, потому что он только по плечо Альфонсу. Но при всем том Поль мальчик дюжий и коренастый, так что Альфонс, не смотря на свою силу, не без некоторого труда может уложить его, когда они борются.

Насколько Альфонс проворен и пылок, настолько Поль покоен и осторожен. Он тоже уже много прочел, но великие деяния, которыми увлекался Альфонс, не производили на него никакого впечатления. Он не понимал, каким образом люди из-за одного удальства убивают других людей, рискуя собственною жизнью, для того только, чтобы потом с гордостью сказать: «я оказался всех сильнее!» Насколько позволяло чувство собственного достоинства, Поль в случае ссоры всегда охотно уступал. Но если Поль миролюбивее Альфонса, то это вовсе не значит, что он трус; в случае нападения он конечно всегда сумеет защититься, но разница в том, что он сам никогда не будет зачинщиком.

У него, как и у Альфонса, есть своего рода призвание. С тех пор, как он узнал, что существуют привилегии на изобретения, его заветною мечтою стало – сделать какое-нибудь изобретение и добиться привилегии; мысль об этом овладела им до такой степени, что не было машины, которою он не был бы заинтересован.

Отец подарил ему игрушку с музыкой; разумеется, она немедленно была разобрана, чтобы узнать ее внутреннее устройство; механизм мельницы был охотно объяснен ему добродушным мельником; он разобрал бы и стенные часы в зале, как игрушку с музыкой, если б это было в его власти; локомотив, телеграф, телефон – все это поражало, очаровывало Поля, наводило его на глубокие размышления; он сам пока фабриковал очень искусно лодки, плававшие по воде посредством колес, которые приводились в движение пружиной, сделанной из китового уса.

Необходимо при этом заметить, что не только изобретения ума человеческого приводили Поля в восторг; он восхищался также и дивными явлениями природы, обнаруживающими непостижимую мудрость Творца; он имел большую склонность к математике и естествознанию.

Третий брат – Генрих, которому скоро минет двенадцать лет, – мальчик нежного телосложения, румяный, белокурый, с тонкими руками.

Он не мечтает ни о завоеваниях, ни об изобретениях. Таблица умножения приводит его в ужас; но за то он превосходит своих братьев в умении писать небольшие рассказы; кроме того, он хорошо рисует: в семейном альбоме есть очень хорошенький рисунок его работы; далее, хотя он и не Паганини, но скрипка его поет очень приятно. Биографии поэтов, живописцев и музыкантов составляют его любимое чтение, и если ему случается встретить в какой-нибудь книге указание на знаменитого артиста, то в нем является жгучее желание, чтобы и о нем когда-нибудь заговорили, чтобы и он стал знаменитостью.

За ним следует маленькая Мари; я не знавал ребенка прелестнее этой девочки. Ей десять лет; она мила и прекрасна как белая маргаритка, а голос ее приятен как щебетание птички; но все это еще не дает никакого понятия о ее душевных качествах. Мари – олицетворенная доброта, наивность и любовь. В то время как ее старший брат стремится к воинской славе, второй – к славе изобретателя, третий – к славе артиста, она хочет только любить и быть любимой. Она хотела бы сделаться такою же как ее мать, которая, заметим кстати, с полным правом слывет за женщину любящую, вполне достойную, можно сказать, образцовую. Мари прилежно занимается приготовлением своих уроков, потому что хочет учиться и не желает отстать от других; но главное призвание ее состоит в стремлении усвоить себе те высокие добродетели, которыми обладает ее мать; за то уже теперь Мари может смело поспорить даже с иными взрослыми хозяйками любовью к делу, усердием и вниманием.

Наконец младший брат Жорж. Ему всего восемь лет; определить теперь его способности и наклонности тем более трудно, что характер этого мальчика весьма загадочный. Это – смесь любопытства с равнодушием, восторженности со спокойствием, прилежания с ленью; к сожалению я даже вынужден сознаться, что равнодушие и лень едва ли не преобладают в нем.

Однажды утром, с год тому назад, Жорж, едва знавший азбуку, почувствовал непреодолимое желание научиться читать. В две недели он справился со всеми трудностями учения, но когда захотели воспользоваться этим благоприятным расположением его духа, чтобы заставить его перейти к другим занятиям, то все усилия оказались тщетными: сделав этот гигантский шаг, Жорж не захотел подвинуться дальше ни на пол шажка. Когда ему задают урок, он невнимателен и почти ничего из него не извлекает; но когда он сам задал вопрос, то всякий ответ, даже самое сложное объяснение он выслушивает внимательно и ничто не ускользнет от него. То же самое следует заметить и в отношении его физического развития; вообще Жорж неповоротлив, застенчив и осторожен, но иногда бывает порывист и смел, даже дерзок.

Однажды он играл с сестрой на берегу речки. Мари наклонилась чтобы сорвать незабудку но, поскользнувшись потеряла равновесие и упала в воду в очень глубоком месте. Во всякую другую минуту уже одна мысль вымочиться по пояс испугала бы Жоржа, а если бы его принудили войти в воду, то это вызвало бы у него слезы; но увидя, что сестра тонет, Жорж даже не подумал о том, что не умеет плавать, – он бросился в воду, обхватил сестру руками и благополучно добрался с нею до берега, исключительно благодаря своей необычайной силе воли. Ухватившись одной рукой за куст и поддерживая другою сестру, так что голова ее выдавалась над водой, он тогда только стал кричать о помощи, когда убедился, что не в силах выбраться на крутой, высокий берег, не выпустив из рук драгоценной ноши. Альфонс, прибежавший на крик брата, был очень удивлен его смелостью, потому что отлично понимал как трудно даже вполне опытному пловцу при таких условиях спасти утопающего.

На следующий день Жорж попросил Альфонса пойти с ним кое-куда: «Куда»? – спросил Альфонс. «Туда, к реке, ответил Жорж; – я хочу научиться плавать». Придя к реке, Жорж разделся и попросил Альфонса показать ему главнейшие приемы плавания; когда ему показалось, что он уже вполне усвоил их, то он направился к тому месту речки, где Мари накануне упала в воду. Альфонс хотел его удержать, но Жорж вырвался. «Не может быть, сказал он, чтоб я не выбрался оттуда»! Альфонс, опасаясь, что Жорж утонет, держался наготове; но все обошлось благополучно. Жорж с минуту побарахтался в воде, несколько раз захлебывался, но все же выплыл на поверхность и добрался до противоположного берега, который находился, впрочем, всего в шести шагах; затем он снова переплыл через речку и благополучно возвратился. В течение целой недели Жорж каждый день ходил на речку. К концу недели он мог уже считать себя соперником Альфонса в искусстве плавания, но с тех пор совершенно прекратил свои упражнения.

Теперь, когда мы познакомились с этими милыми детьми, нам необходимо еще добавить, что отец их владеет хорошеньким имением на берегах Верхней Луары; в этом имении все семейство обыкновенно проводит лучшее время года, и я, пользуясь радушным гостеприимством Ришара, имею обыкновение каждое лето гостить недели по три в его деревенской вилле.

Продолжительное пребывание семейства вдали от Парижа не прерывает обычных занятий детей, так как у них никакого другого учителя, кроме отца, не было и нет. Обладая материальными средствами и хорошим образованием, счастливый отец того мнения, что его заботы о развитии ума и сердца его милых деток являются для него деятельностью, которую он ставит выше всего.

Спустя год, в мае месяце я посетил в Париже Ришара в то время, когда вся семья была занята приготовлением к отъезду в имение. Условившись относительно моей поездки к ним в гости, мы занялись предположениями и планами о том, как мы проведем время в мое пребывание в Светлых Водах (так называлось имение Ришара). Утро было предоставлено в распоряжение отца, который предполагал охотиться, удить рыбу, собирать гербариум; мать рассчитывала на мое участие, начиная с полудня, в собирании фруктов и плодов, а вечера мы решили предоставить детям в полное их распоряжение.

Но что же нам делать с этими вечерами? Вот вопрос. «Ведь ты нам будешь рассказывать разные историйки?» – спросила Мари, ласкаясь и обнимая меня. – «Рассказывать истории в продолжение двадцати дней! Да где же мне их взять?» – «Где хочешь; поищи, сочини сам; папа говорит, что ты мастерски умеешь рассказывать». – «Так-то так, но все же…» – Альфонс перебил меня: «Да, да, ты будешь рассказывать нам истории о полководцах и героях».

Поль пожелал услышать рассказы об изобретателях и ученых, а Генрих – об артистах. Мари ничего не говорила; Жорж тоже; он, по-видимому, углубился в размышления; я спросил его, о чем он собственно думает.

– Я думаю, – отвечал Жорж, – что вот Альфонс хотел бы быть военным, Поль – ученым, Генрих – артистом; а если бы я был на их месте, то попросил бы тебя рассказать о великих полководцах, великих ученых, великих артистах, но о той поре их жизни, когда они были еще маленькими. На примерах великих людей я учился бы, как следует себя вести, чтоб сделаться тем, чем желают быть мои братья.

Если бы Жорж был посильнее в грамоте, то я заподозрил бы его в том, что он читал историю адмирала Фрейсине, который, имея десять лет от роду и зачитываясь сочинениями Бюффона, написал великому натуралисту письмо с следующей фразой: «Я бы хотел сделаться таким же ученым, как Вы… Если Вы будете отвечать мне, то прошу объяснить как Вы достигли того, что так много знаете, и сколько Вы на это употребили времени».

Не успел Жорж договорить до конца, как все три брата дружно крикнули: «Да, да, это интереснее всего! Молодец Жорж»!

Я также не мог не похвалить его, упустив из виду, что этою похвалою принимаю на себя весьма серьезное обязательство.

– Итак это решено! – сказал Альфонс, воспользовавшись моей оплошностью.

– Однако, вы просите, чтобы я сделал для вас целое собрание замечательных черт из юности знаменитых людей! – возражал я им. – Это дело не шуточное!

– Ну милый, милый! – кричали дети, упрашивая и ласкаясь.

Кончилось тем, что я вынужден был дать слово. – Хорошо, сказал я, – прежде чем приехать к вам, я постараюсь запастись настолько обширным материалом, чтобы каждому из вас рассказать историю по вкусу. Альфонсу будут посвящены отличительные черты воинского героизма; Полю – черты из юности ученых и изобретателей; Генриху – разного рода артистов, а нашей милой Мари мы предложим отличительные черты великодушия, самоотвержения и вообще такие, которые могли бы отвечать инстинктам будущей безукоризненной матери семейства и хозяйки; что же касается Жоржа, то, признаюсь, он меня очень затрудняет…

– Ничего! – прервал Жорж с выражением лукавства, которое он умел придавать иногда своей равнодушной и спокойной физиономии, – я и этим удовольствуюсь.

В условленное время я отправился в Светлые Воды с большим запасом выписок и заметок, а на другой же день после моего приезда начались наши вечерние беседы.

Эти-то беседы я и хочу изложить на страницах этой книги.

ВЕЧЕР ПЕРВЫЙ

Тюрен. – Лаланд. – Баяр. – Наполеон. – Бюрет. – Карбонель. – Рубенс, – Турвиль. – Фабий Максим. – Клод Лоррен. – Луи Карраш. – Гретри. – Расин. – Буало.

– Прежде всего, – сказал я, когда моя маленькая аудитория уселась вокруг стола, – условимся относительно трех вещей: во-первых, я не буду следовать историческому порядку при изложении собранных мною материалов; во-вторых, я считаю себя в праве доводить рассказы о юности знаменитых людей лишь до того момента жизни, когда их призвание становится совершенно ясно обозначенным; в-третьих, я не буду говорить о современных знаменитых людях.

– Необходимо нам также условиться и относительно того, что если вы встретите имена известных людей на первом плане нашей картинной галереи, то не должны непременно думать, что речь идет о людях самых знаменитых: человек, имя которого благодаря необычайным обстоятельствам, обусловливавшим раннее развитие его таланта, нам будет интересно и дорого, в настоящее время может быть уже всеми забытым; и наоборот – человек, о котором мы едва упомянем в рассказах наших, в виду того, что история его юности не представляет ничего особенного, будет между тем принадлежать к числу самых выдающихся и знаменитых людей минувших времен. Это происходит главным образом оттого, что для наших бесед я имел в виду только истинные события, а не сказки; вместе с тем я опасался при выборе материалов пристрастия, с которым кстати и некстати стараются обыкновенно отыскивать в самом раннем детстве знаменитых людей различные многозначительные признаки и предзнаменования. Между тем этого странного способа изложения придерживаются весьма многие, Так, например, если пишут биографию Тюрена, то не преминут упомянуть, что, будучи ребенком, он как-то вечером заснул на лафете пушки; отсюда тотчас же выводится заключение о врожденных воинственных наклонностях мальчика. Между тем известно, что пушка, на которой заснул ребенок, была в нескольких шагах от его отцовского дома, и кроме того этот случай имел место во время полнейшего мира. Спрашивается, что можно этим доказать?

– Этот случай, – сказал Генрих, – доказывает только, что маленькому Тюрену захотелось спать, что он не был трусливого десятка, так как выходил один вечером из дому, и наконец, что он не был изнежен, потому что мог при случае довольствоваться и деревянной подушкой.

– Прекрасно! Но посмотрите, до чего может доводить пристрастие к мнимым предзнаменованиям. Писавшие о Лаланде, знаменитом астрономе, уверяли, что он в детстве несколько раз спрашивал, каким образом звезды прикреплены на небе, и что по этому одному уже можно было судить о его будущем призвании. Неправда ли, какая многозначительная примета?.. Рассказывают, что сын римского консула Аттика был до того туповат, что для обучения его грамоте к нему приставлено было отцом двадцать четыре раба; каждый из них носил название буквы, а на груди у них были самые изображения соответствующих букв. Если бы этот мальчик сделался впоследствии великим астрономом, то это конечно было бы нам известно из истории; но так как история об этом ничего не знает, то я с уверенностью могу сказать, что сын Аттика и впоследствии не отличался высоким умственным развитием; но между тем, если мы допустим возможность, что и этому туповатому мальчику не раз приходила в голову мысль о том, каким образом звезды держатся на небе, то в этом, понятное дело, никто не усмотрел бы ни малейшего предзнаменования. Когда поэт Ронсар достиг известности, то и о нем не замедлили распространить всевозможные чудеса; а именно говорили, что кормилица, неся маленького Ронсара в церковь для крещения, уронила его в цветочную клумбу и это не причинило ему никакой боли. Говорили еще, что несколько дней спустя девушка, державшая в руках кувшин с розовой водой, нечаянно уронила его на голову ребенка, – и тот не только не получил никакого ушиба, но даже не выразил ни малейшего беспокойства. По словам одного из современников поэта, любителя подобных предзнаменований, это было предвещанием чудных ароматов, которыми цветы поэзии Ронсара наполнили Францию.

Если этот вымысел и не остроумен, то по крайней мере он поэтичен. Если вообще существовали когда либо необыкновенные люди, то Наполеон несомненно принадлежит к их числу. Нечего и говорить, что собиратели анекдотов с особенным наслаждением ухватились за его детство.

Если верить их словам, то юный Наполеон Бонапарт с самого раннего возраста обнаруживал воинственный дух и глубокое понимание стратегии; он обладал характером гордым, неукротимым и выражался не иначе, как кратко и наставническим тоном. В военной школе Бриенна в особенности стараются откапывать многозначительные признаки, указывающие на будущее великого полководца. Уверяют, что он еще там составлял планы сражений, сочинял прокламации и восставал против строгости учителей; между тем, во всем этом нет ничего даже приблизительно верного, потому что в мемуарах, писанных под диктовку самого императора, мы находим, между прочим следующее: «Наполеон был непокорный, ловкий, живой и необыкновенно проворный ребенок. Десяти лет он поступил в Бриеннскую школу. Свое имя с корсиканским акцентом выговаривал примерно так: Napolioné, вследствие чего товарищи по школе и дали ему кличку „солома в носу“ (la paille au nez). Ко времени поступления его в школу следует отнести перемену в характере Наполеона; вопреки всем вымышленным рассказам и анекдотам из его жизни, Наполеон в Бриенне был скромен, послушен, прилежен и вообще кроткого нрава».

Далее мы читаем там же: «Император много смеялся над всевозможными рассказами и анекдотами из его юности; он не признает почти ни одного из них».

Читая в другом месте тех же мемуаров, мы можем заключить, что прежде чем придавать значение предзнаменованиям или толкованиям, необходимо по крайней мере, принимать в расчет личное достоинство тех людей, которые являются авторами этих предзнаменований или толкований.

«Наполеон перешел из военной школы Бриенна в Парижскую где и оставался до восемнадцатилетнего возраста. Все учителя этой школы сумели оценить его высокие качества. Один только Бауер, толстый и неуклюжий учитель немецкого языка, ошибся в нем. Наполеон очень плохо учился по его предмету, и потому Бауер, который не признавал ничего важнее немецкого языка, питал в виду этого глубокое презрение к Наполеону».

Однажды, когда Бауеру сказали, что Наполеон отлично выдержал экзамен из артиллерии, то он спросил: «Разве он знает что-нибудь?» – Ему ответили, что Наполеон считается лучшим математиком в школе. – «Ну, сказал немец, – я слышал от многих и сам глубоко убежден, что математика дается только дуракам!»

«Мне бы очень хотелось знать, – говаривал Наполеон, уже будучи императором, – убедился ли теперь Бауер в том, что он тогда совершенно ошибочно судил обо мне?»

^{Наполеон.}

Правда, что у многих замечательных людей высокие способности обнаруживались весьма рано; но говоря вообще, нет ничего обманчивее внешних проявлений призвания человека. Мимолетная фантазия, каприз, минутное влечение не могут быть сочтены признаком действительной, глубокой склонности, и тот, кто следует первому побуждению, часто рискует совершенно уклониться от своего прямого назначения. Как знать! Весьма возможно, что Альфонс, несмотря на свой воинский пыл, будет мирным и почтенным ученым, миролюбивый Поль – знаменитым воином, а Генрих – хорошим негоциантом, аккуратно сводящим свои счеты, получки и платежи.

Все три брата громко рассмеялись.

– Вот послушайте, – сказал я им, – во времена Людовика XIV, в Париже жил бедный врач; его звали Бюрет. Дела его шли очень плохо, потому что он был врач мало сведущий да и те клиенты, которые к нему обращались, платили мало и неаккуратно. В свободное время Бюрет занимался игрою на арфе и в конце концов он достиг того, что в совершенстве овладел этим искусством. У него была семья, которая состояла из жены и маленького мальчика; прокормить их было ему очень трудно, и потому в один прекрасный день он решил совершенно прекратить свою докторскую практику и отправился с своей арфой искать иных средств к существованию. Дебюты его не были особенно блестящи; сначала он играл по дворам, а потом его пригласили в какой-то богатый дом давать уроки. Мало-помалу у него появилось большое количество учеников, и таким образом он мог безбедно существовать со своей семьей; он был счастлив, что переменил свою прежнюю профессию на новую, более соответствующую его способностям. Сын Бюрета был мальчик слабый, болезненный; не мало требовалось забот и попечений со стороны родителей, чтобы поддержать его жизнь. Когда он подрос, то оказался настолько хворым, что его даже не решались посылать в школу: опасались, что малейшее умственное напряжение может быть для него гибельным. Тем не менее, по всей вероятности с целью развлечь маленького Жана (так звали ребенка), отец давал ему изредка уроки музыки, при чем не без удовольствия замечал, что они не только не утомляли ребенка, но, приятно развлекая его, развивали его ум и оказывали благотворное влияние на его здоровье. А потом, как только Жан обнаружил расположение к гаммам и упражнениям, отец поспешил уже как следует развить его музыкальные способности, которые оказались блестящими. Спустя несколько месяцев маленький Жан, хотя тогда ему было не более семи лет, знал теорию музыки не хуже отца и играл превосходно на клавесине. Восьми лет маленький Жан играл уже перед публикой; ему много аплодировали; слух о его раннем таланте так быстро распространился по Парижу, что Людовик XIV пожелал послушать это маленькое чудо. Жана привели во дворец, где он дал концерт; он исполнил не только труднейшие произведения известных композиторов, но и много собственных сочинений, которые имели большой успех; отец же его, в свою очередь, сумел пленить августейшую аудиторию своей игрой на арфе. Успех, выпавший на долю обоих, был громадный, и бедный экс-лекарь с того времени зажил с семьей своей в довольстве; его осаждали ученики с просьбами давать уроки: на арфе – отца, на клавикордах – сына. Интересно, встречал ли Генрих, знающий много имен знаменитых артистов, имя Пьера-Жана Бюрет, того самого мальчика, который, как я вам сейчас рассказал, подавал в детстве столь блестящие надежды и умер на восемьдесят втором году жизни?

– Нет, мне никогда не попадалось такого имени, – отвечал Генрих.

– Это нисколько не удивляет меня. Способности маленького Жана потребовали вскоре более широкого развития. Вечное бренчанье на клавесине и разучивание пьес не могло наполнить жизнь даровитого юного артиста. Маленький Жан знал, что кроме музыки есть еще много другого в мире, что совершенно неизвестно ему. Все деньги, полученные за уроки, он тратил на покупку ученых книг и сочинений классических писателей, за чтением которых он манкировал уроки, заставляя проводить в томительном ожидании своих учеников.

Отец Жана был в дружеских отношениях с одним аббатом. Жан упросил его выучить его латинскому языку, на что тот с радостью согласился. В короткое время Жан был уже в состоянии довольно свободно читать Виргилия и Цицерона. Пожелав затем ознакомиться с греческими классиками, Жан занялся греческим языком уже совершенно самостоятельно, при помощи какого-то старинного учебника. Таким же образом он изучил без всякой посторонней помощи физику, ботанику, геометрию и историю, продолжая в то же время, хоть и не очень аккуратно, давать уроки, чтобы не сидеть на шее у отца; последний хотя и не препятствовал его научным занятиям, но располагал очень скудными средствами, так как своею игрою на арфе он имел лишь мимолетный успех. Одним словом, на восемнадцатом году жизни Жан, обещавший так много на музыкальном поприще, совершенно неожиданно решил избрать карьеру медика и начал изучать медицину с азбуки; семь лет спустя, как раз в то время когда оперные артисты готовились исполнять одно из лучших произведений молодого артиста, который в детстве восхищал двор Людовика XIV своим замечательным исполнением, – в ученом мире наделал много шума блестящий экзамен, который доставил Пьеру-Жану Бюрету звание доктора медицины.

Пьер-Жан Бюрет был один из самых знаменитых врачей своего времени. В продолжение 30 лет, он редактировал Journal des savants и сделался членом академии наук и искусств; в издаваемых им сборниках статей он помещал, между прочим, много заметок о музыкальном искусстве в древности. Этим он как бы отдавал дань своему первоначальному призванию.

– А что, Поль, не встречал ли ты когда-нибудь имени Ноэля Карбонеля среди имен ученых?

Поль ответил, что этого имени никогда не встречал.

– А между тем, достоверно известно, что около 1760 года умер в Провансе бедный пастух; он жил в маленькой деревушке Салон; его звали Карбонель; после него остался сиротою двенадцатилетний мальчик по имени Ноэль. Маленький Ноэль выказывал такие способности к учению, что сострадательные люди, сделав складчину, поместили его в школу иезуитов.

В короткое время маленький Ноэль успел поразить всех своими успехами, так что когда ученый епископ посетил школу, то ему представили Ноэля, как самого выдающегося ученика в школе. Мальчик отвечал с такою уверенностью на предложенные ему вопросы по всем предметам, что епископ, провидя в нем будущую знаменитость, объявил, что берет его под свое личное покровительство. Ребенок вполне оправдал надежды своего покровителя примерным усердием в занятиях.

Когда он блистательно кончил курс в школе иезуитов, то изъявил желание изучать медицину, для чего и был послан в Париж, где слушал лекции лучших профессоров.

И в Париже Ноэль выдавался среди товарищей блестящими успехами, так что ученый мир имел полное основание ожидать, что скоро в числе людей науки будет одной знаменитостью больше. Однажды вечером, желая отдохнуть от усиленных занятий, Ноэль решил так или иначе развлечься; с этою целью он пошел в оперу; на этот раз давали одно из замечательнейших произведений того времени. И с того вечера Ноэль сразу изменил своему научному призванию: он стал мечтать только о музыке. Сделаться музыкантом стало его заветной мечтой; несколько лет спустя, в то время, когда, по всеобщим ожиданиям должна была прогреметь в ученом мире слава о блестящем диспуте сына пастуха, совершенно другого рода публика теснилась в театре, чтобы послушать новую увертюру, в которой Ноэль Карбонель, уже приобретший известность артист, должен был исполнять соло на флажолете.

Флажолет не что иное, как род маленькой флейты о трех отверстиях. Вас, может быть, удивляет, что Ноэль, увлекаемый страстью к музыке, избрал такой жалкий инструмент, что он бросил книги и медицинскую школу для того, чтобы усовершенствоваться в искусстве извлекать слащавые звуки из деревянной дудки; но здесь нет ничего удивительного.

Все наследство, оставшееся после отца Ноэля, который был пастухом, заключалось именно в одной флейте. Ребенок с благоговением хранил эту святыню и по временам, вспоминая о своем бедном отце (сирота даже при самых нежных попечениях всегда чувствует свое одиночество), он брал маленькую флейту, прикладывал ее к губам и пробовал играть те простые мотивы, которые наигрывал отец на пастбище, куда брал и его с собою.

Конечно, флажолет последовал за Ноэлем и в Париж; в минуты, когда одиночество в многолюдном городе еще сильнее ощущалось Ноэлем, чем в деревне, он и там не раз брался за свою дудочку, чтобы отдаться воспоминаниям об отце и далекой деревушке Прованса, которую он любил, как обыкновенно любят родину.

Решив отдаться душою и телом музыкальному искусству, Ноэль был, вероятно, в некотором затруднении относительно выбора инструмента и, может быть, в одну из таких минут нерешимости он совершенно машинально стал наигрывать пастушеский мотив. Несмотря на то, что флажолет инструмент в сущности очень жалкий, несмотря на то, что даже не существовало учителей игры на флажолете, Ноэль остановился именно на этой жалкой дудке.