Текст книги "Юность знаменитых людей"

Автор книги: Эжен Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

ВЕЧЕР ЧЕТВЕРТЫЙ

Расин. – Гораций. – Плутарх. – Монтень. – Бенжамен Констан. – Пиетро делла Франческа. – Фрагонар. – Пиетро де-Кортоне. – Винкельман. – Блеклок. – Лесюэр. – Гро. – Клод Баллен.

История Антуана Лебедя, встречавшего противодействие своим стремлениям со стороны матери, похожа на историю многих людей, которые достигли славы на поприще, ими самими избранном. Но следует ли из этого, что родители, не сочувствующие склонностям своих детей, всегда заслуживают порицания?

– Решился бы ты, Поль, несмотря на всю твою симпатию к маленькому Антуану, порицать его мать, бедную вдову, за то, что она бранила и запирала своего сына?

– Конечно нет! – отвечал Поль, – потому что она очень нуждалась в тех, положим небольших, деньгах, которые Антуан мог добывать, занимаясь с утра до вечера пряжей.

– Да и кроме того, – пояснил Жорж, – эта добрая женщина вероятно никогда и не слыхала, что люди могут сделаться знаменитыми и богатыми, рисуя картины; иначе она вероятно и сама позволила бы Антуану следовать своему влечению. Но ведь она ничего не понимала.

– Ну разумеется, – сказал я, – довод Жоржа вполне основателен; очень понятно, что если родители иногда и бывают строги, то только потому, что желают добра своим детям. Если они хотят отклонить своего ребенка от какого-нибудь по их мнению ложного пути и направить на другой, то всегда они руководствуются при этом нежною любовью к детям, житейской опытностью и боязнью за будущность тех, которым даровали жизнь. Заметим при этом, что карьера, открывающая доступ к славе и богатству, всегда опасна, рискованна; и так как при одной мысли об опасностях и преградах, которые предстоят детям, родительское сердце наполняется беспредельной тоской и тревогой, то весьма естественно, что родители пользуются своею властью, чтобы заранее предохранить детей от угрожающей им опасности.

Вот, например, Альфонс, мечтая о славе, смотрит на войну, как на прекрасную арену деятельности, тогда как его мать, прежде всего, видит в ней свистящие пули и обнаженные шпаги, грозящие смертью ее милому сыну; и если она в состоянии отучить его от воинственной склонности, то она, будьте уверены, сделает для этого все что в ее силах. Когда Поль выказывает пристрастие к научным занятиям, к изобретениям, то отец его невольно припоминает судьбу многих ученых, состарившихся в неизвестности, в бедности; он припоминает, сколько изобретателей окончили жизнь в нищете, хотя и сделали множество никем не признанных изобретений; сколько наконец таких, которые хотя и были оценены, но вместе с тем стали жертвами самой бессовестной эксплуатации. Бедный отец боится и за Генриха, который имеет сильное влечение к артистической деятельности. Поневоле приходится вспомнить, как отец знаменитого римского поэта Овидия огорчался тем, что в его сыне с самого раннего детства обнаружилась страсть к писанию стихов.

– Зачем ты этим занимаешься? – говорил ему отец, – разве ты не знаешь, что величайший из поэтов, Гомер, и тот умер в нищете?

А между тем сила врожденного призвания едва ли где-нибудь проявлялась с большею очевидностью, чем у молодого Овидия; он сам рассказывает, что когда отец наказывал его за писание стихов, то будущий поэт, случалось, просил прощения также в стихах.

Приведем еще один довод, не менее основательный, чем предыдущий. Мы видели уже несколько примеров детей, щедро одаренных от природы, что нередко и обнаруживалось в них в самом нежном возрасте. Но следует ли считать признаками врожденного призвания чисто случайно развивавшиеся наклонности и страстные влечения? Сколько можно встретить так называемых будущих артистов, будущих писателей, будущих полководцев и изобретателей, мнимое призвание которых оказалось мимолетным влечением, исчезавшим тотчас же, как только будущий гений становился лицом к лицу с суровою действительностью, с беспрерывными лишениями, ценою которых покупается известность! Сколько и таких, которые, считая себя призванными к тому или другому поприщу, находили в этом лишь средство уклониться от прямых своих обязанностей, и впоследствии жаловались на несправедливость судьбы.

Если бы вы знали, сколько я видел людей минуты, людей напускного вдохновения, которые своим фальшивым энтузиазмом поселяли во мне предубеждение даже к истинному влечению людей, действительно даровитых, настойчивых и смелых.

Положим, во многих случаях, когда приходится делать выбор карьеры для детей, родители ошибаются, или выбор этот их пугает; но все-таки нет оснований предполагать, чтобы они относились к нему непременно пристрастно и не желали, чтобы дети пошли дальше них.

Я должен был распространиться об этом предмете, потому что хотя в последующих беседах встретится не мало примеров тому, как иногда успех оправдывал детей, склонностям которых родители не сочувствовали, но я не хочу, чтобы вы подозревали умышленные преследования детей родителями там, где часто проявлялись только благоразумие и искренняя любовь.

Знаменитый Расин, поэт, который обязан своею славою исключительно своим стихам, написал однажды своему старшему сыну, приславшему ему свой первый поэтический опыт: «Я никогда не советовал бы тебе поддаваться искушению писать стихи, которые только наполняют ум твой пустяками».

Этот сын поэта послушался совета отца, но младший, Людовик Расин, которому было, когда отец умер, семь лет, не сумел противиться искушению: он сочинял стихи без ведома матери, которая, как достоверно известно, была предубеждена против поэзии, и ходил показывать их Буало – другу покойного отца его.

Буало, поэт не менее знаменитый, чем Расин, говорил всегда маленькому Луи: «Стихи ваши довольно хороши, но послушайтесь меня, дитя мое, и бросьте знакомство с музами; я думаю, вам известно, до чего доведет вас слава поэта!»

Но Людовик Расин не обращал внимания на эти предостережения и впоследствии издал в свет в числе других произведений поэму о религии, выдержавшую впоследствии много изданий. Эта поэма доказала, что сын наследовал от отца если не гений, то по крайней мере некоторую крупицу его таланта.

Тем не менее факт остается несомненным: мы видим двух самых замечательных поэтов XVII века, которые оба стараются отвлечь близких их сердцу от того пути, по которому шли сами. Кто из нас осудит их? Кто из нас не поймет, что лишения и трудности, которыми всегда была усеяна поэтическая стезя, побуждали их давать такие советы любимым существам? Многим знаменитым людям, как я уже сказал, приходилось бороться с волею и желанием их родителей, но не менее великое число и таких, которые находили поддержку, помощь и даже первоначальные импульсы со стороны родителей.

Римский поэт Гораций рассказывает, что его отец, будучи простым отпущенным на волю рабом и обладая крайне ограниченными средствами, особенно заботился о его образовании наравне с сыновьями патрициев и сопровождал его, в качестве гувернера, ко всем учителям. Впоследствии он послал его в Афины, где Гораций слушал беседы философов.

Плутарх пишет, что отец, дед и прадед его старались как можно лучше развить его ум и сердце.

Образование Мишеля Монтеня, известного французского писателя и философа, велось с особенною тщательностью. Чтобы возбудить в нем сочувствие к людям бедным, ребенку, родившемуся в богатом доме, постоянно приводили и показывали их; говорят даже, что его восприемниками от купели были простые крестьянин и крестьянка.

С самой колыбели маленький Монтень был окружен учителями, говорившими на греческом и латинском языках; отец и мать также не иначе говорили с ним, как по латыни. Даже слуги были обучены многим латинским словам, так что могли, как он сам впоследствии рассказывал, объясняться с ними на ломанном латинском языке. Латынь сделалась, некоторым образом, природным языком маленького Мишеля. Что касается до греческого языка, то он его изучил шутя: для него нарочно выдумали игру со склонениями и спряжениями. Ребенку не давали никакой физической работы, но за то сумели возбудить в нем склонность к всевозможным наукам. Вы не поверите, до чего его баловали: из боязни испортить нежный организм Мишеля, его будили по утрам не иначе, как игрою на мандолине у его изголовья.

^{…Его будили игрою на мандолине…}

Впоследствии, чтобы приохотить ребенка к чтению, обыкновенно делали вид, что запрещают ему много читать, а между тем оставляли книги в его полном распоряжении, заменяя каждый раз прочитанные новыми.

Для каждого вновь изучаемого предмета отец выдумывал какое-нибудь остроумное средство, чтоб сделать уроки по возможности доступными и приятными Мишелю. Таким образом можно сказать, что отец Монтеня как бы сам подготовил те прекрасные произведения, которые были впоследствии написаны его сыном.

Бенжамен Констан, знаменитый писатель и политический оратор, был в детстве предметом подобных же нежных забот.

Отец его, не доверяя воспитанию в школах, хотел, чтобы сын воспитывался на его глазах избранными учителями.

«Одному из них, – говорит Бенжамен Констан, – пришла в голову счастливая мысль предложить мне изобрести новый язык, который был бы понятен только нам обоим. Я с радостью согласился на это. Сначала мы составили азбуку, в которой он показывал греческие буквы, потом лексикон, в котором переводилось каждое французское слово на греческий язык. Все это удивительно запечатлевалось в моей памяти, потому что я считал себя изобретателем языка. Я узнал целую массу греческих слов и, занимаясь изобретением правил для согласования их в речи, изучил греческую грамматику, сам того не подозревая».

Весьма понятно, что при такой поддержке и поощрении со стороны родителей, выходили такие замечательные люди. Но мы удалились в сторону от тех бедных детей, которыми овладевает желание учиться и выдвинуться из общего уровня, а между тем у них нет не только учителей и книг, но даже куска насущного хлеба. Такие-то дети могут смело сказать вместе с художником Фрагонаром:

– Когда природа меня вызвала к жизни, то сказала мне: «милый мой, справляйся сам, как знаешь!» – и я справлялся.

Фрагонар обязан своим талантом и своею славою исключительно своим собственным усилиям и личным трудам.

Пиетро Боргезе, итальянский живописец XV века, прозванный «отцом перспективы», потому что первый сумел раскрыть в своих картинах все ее тайны, происходил из богатой и очень почтенной семьи. Франческа, его мать, овдовела еще в молодых летах, и хотя за нее сватались весьма достойные люди, но она отказалась от вторичного замужества, чтобы посвятить себя исключительно образованию сына. Пиетро сначала обнаруживал большие способности к математике, по, пристрастившись затем к живописи, он на пятнадцатом году жизни приобрел себе уже известность как настоящий художник. Большая часть его произведений конечно уступает бессмертным творениям Рафаэля; но то, что из числа их сохранилось до настоящего времени, показывает, что он достиг очень высокой ступени в искусстве в такую эпоху, когда оно вообще стояло на очень низкой ступени развития. Итак Пиетро Боргезе был знаменитостью; но если вы будете искать его под этим именем в истории живописи, то рискуете вовсе не найти; но наверно встретите, если будете искать под именем Pietro della Francesca; это имя было принято художником в знак глубокой признательности своей к нежно любимой матери.

До сих пор мы говорили о родителях, которые, имея средства, способствовали развитию природных наклонностей и талантов своих детей; но и между менее достаточными мы встречаем подобные примеры.

Антонио Герарди, также итальянский живописец, родившийся в 1664 году, в деревне Риети, был сыном простого поденщика. Этот честный труженик не только не противодействовал природным наклонностям сына, но еще переносил всевозможные лишения, чтоб скопить маленькую сумму на поездку в Рим, где надеялся встретить какого-нибудь великодушного художника, который примет участие в ребенке. Но в древней столице мира такого человека не нашлось, и поденщик, издержав почти все деньги, должен был вернуться домой, оставив сына у садовника, земляка своего, который взялся содержать ребенка с тем условием, чтобы тот помогал ему в работе. Но лопата и лейка не отнимали всего времени у маленького Антонио. В часы отдыха мальчик рисовал и учился владеть кистью. Совершенно случайно он познакомился с продавцом картин; последний, пользуясь затруднительным положением мальчика, стал заказывать ему копии с картин и рисунки изваяний; в вознаграждение за весь труд Антонио каждый вечер получал кусок хлеба.

Однажды этот жадный торгаш повел даровитого поденщика в дворец кардиналов и там заказал ему рисунок с мраморной статуи. Управляющий дворцом, проходя мимо, обратил внимание на ребенка, расспросил его и, тронутый его наивными ответами, а вместе с тем и удивленный столь ранними способностями, взял его под свое покровительство и отдал в учение знаменитому Пиетро де-Кортоне, который был обязан подобному же случаю возможностью беспрепятственно последовать влечению своего гения.

Пиетро де-Кортоне был сын бедного тосканского пастуха, который и для сына не думал искать иного занятия. Пиетро пас коз и проводил дни, рисуя углем на скалах и выдавливая разные изображения на песке. Он чувствовал себя художником, не зная может быть даже значения этого слова. В одно прекрасное утро, покинув свое стадо, он направился к Флоренцию, где надеялся найти одного из своих маленьких товарищей, тоже тосканского пастушка, который не задолго перед тем поступил поваренком на кухню кардинала.

Во Флоренции двенадцатилетний Пиетро легко мог умереть с голода, если бы Провидение, избирающее иногда непостижимых посредников, не предназначило бывшего маленького подпаска, сделавшегося помощником кардинальского повара, быть спасителем будущего великого художника.

Этот маленький товарищ Пиетро верил в великую будущность своего друга еще в те времена, когда стерег вместе с ним овец. Уезжая, он обещал известить товарища, когда почувствует себя в силах помочь ему, – и сдержал свое слово.

Когда Пиетро явился к своему товарищу, то все было уже приготовлено к его приему; правда, прием был очень скромный, но вместе с тем он служил редким доказательством искренней дружбы. Поваренок предложил товарищу половину своей постели в маленькой комнатке под кровлей дворца и стал уделять ему половину своей порции, которая давалась ему со стола кардинала. В продолжение двух лет, твердо надеясь быть в состоянии когда-нибудь сквитаться со своим другом, Пиетро принимал не только эту помощь, но даже брал в займы деньги, на которые покупал карандаши и бумагу. Целыми днями бродил он по Флоренции, повсюду, где только мог, делал снимки с картин и статуй; возвращаясь домой, он вешал эти снимки по стенам своей конурки.

Однажды поваренок устроил таким образом, что некоторые из рисунков Пиетро попались на глаза кардиналу, который, полюбовавшись ими, пожелал видеть самого художника.

Представьте себе восторг поваренка, который, признавшись кардиналу в тайном гостеприимстве, оказанном им Пиетро, гордо ввел к нему своего друга, заручившись обещанием содействия, которое действительно кардинал и оказал молодому художнику. Пиетро де-Кортоне приобрел славу и богатство, но ни то ни другое не изгладило в нем памяти о благородном сердце друга, поддержавшего его в самое тяжкое время его жизни.

На доходы со своих работ знаменитый художник выстроил себе роскошный дом в одном из лучших кварталов Флоренции; когда его строили, Пиетро часто брал под руку маленького поваренка, сделавшегося поваром, но не нуждавшегося в работе, так как разбогател благодаря содействию художника, и говорил ему: «Пойдем, мой друг, посмотрим, как подвигается постройка нашего дома».

Если Антуан Герарди, сын поденщика, ученик Пьетро де-Кортоне, не сделался столь же богатым и знаменитым, как его учитель, то это происходило не от недостатка таланта. Герарди был прежде всего художником, работавшим из любви к своему искусству; заказы его стесняли; он хотел быть свободен в своем вдохновении и пользовался им для работ, исключительно им же задуманных. Его осыпали почестями, но он принимал их равнодушно. Фортуна тоже не один раз стучалась в его дверь, но Герарди приотворял ее лишь настолько, насколько того требовала необходимость. Герарди мог бы оказать ей более радушный прием, этой столь желанной для всех гостье, тем более, что он должен был заботиться не только о самом себе, но и о содержании отца, которого тотчас же вызвал к себе, как только начал пользоваться некоторым довольством; но дело в том, что Герарди, кроме художественного, владел еще одним талантом, весьма редким, – он умел довольствоваться малым; поденщик Риети был человек такого же пошиба в этом отношении, – он смотрел на богатство также, как и сын его.

Этот честный труженик напоминает мне бедного германского чеботаря Винкельмана, который, провидя великие способности своего сына Иоахима, тоже переносил самые тяжкие лишения, чтобы дать ему образование.

Когда чеботарь заболел и ослабел до того, что его отвезли в больницу, то он горевал только о том, что в ходе образования сына произойдет остановка.

Ректор училища предоставил маленькому Иоахиму возможность учиться бесплатно. Иоахим продолжал свои занятия и обнаруживал необыкновенные способности к археологии.

Винкельману еще не исполнилось шестнадцати лет, когда ректор одной из больших берлинских коллегий взял его в воспитатели для своих детей. Все деньги, которые Иоахим мог сэкономить на этом месте, он посылал своему престарелому отцу; тот принимал эту помощь с большим удовольствием, видя в ней осуществление надежд, возлагаемых им на сына.

Но Иоахим Винкельман не хотел остановиться на полдороге.

Он работал, учился, путешествовал и еще в молодости достиг известности, как чрезвычайно сведущий археолог того времени. Его труды по истории искусства в разные эпохи обнаруживают высокое поэтическое настроение автора, в соединении с глубокими познаниями.

Вслед за примером немецкого чеботаря, приведем пример английского каменщика Блеклока, который хотя и обладал некоторым образованием, но тем не менее занимался простым ремеслом каменщика. У этого каменщика был сын, потерявший от оспы в шестимесячном возрасте зрение. Это несчастие возбуждало в отце необыкновенную нежность к ребенку, которому очевидно предстояла самая печальная будущность. Как только маленький слепец достиг того возраста, когда у человека является понимание, каменщик начал изыскивать всевозможные средства для развития природного ума ребенка; несколько близких друзей содействовали ему в достижении этой цели. Ребенок постоянно был занят разговорами; ему читали вслух; он имел таким образом всегда много предметов для размышления среди мрака, в который был погружен.

^{Блеклок.}

Мальчика конечно нельзя было посылать в школу; но дети соседей, его товарищи, приходили каждый вечер и рассказывали ему уроки, заданные им учителями. Каждый из них по очереди читал ему что-нибудь из истории, сказки, отрывки из поэм. Но несмотря на то, что бедный слепой был окружен дружбой и нежною заботливостью, ему нередко приходилось все-таки, покоряясь необходимости, выносить одиночество. Однажды ему пришла в голову мысль – переложить в стихи один из рассказов, слышанных им от товарищей. Эта попытка конечно окончилась неудачей, так как ребенок не знал правил стихосложения; тогда отец немедленно изучил их сам, чтобы сообщить сыну. Два года спустя слепой поэт издал уже собрание своих стихов, послужившее началом его известности, а за этою книгою последовало несколько других. Имя и труды Томаса Блеклока, умершего в 1791 году, еще и теперь очень распространены и ценятся в Англии.

Отец великого художника Рафаэля был сам художник и хотя сам не сделал карьеры, но не отклонял от искусства своего сына.

Лесюэр, которого кто-то назвал французским Рафаэлем, был сын простого резчика. Резчик мечтал о том, что сын его сделает блестящую артистическую карьеру; пользуясь блестящими способностями мальчика, он учил его всему, чему только в состоянии был научить. Когда ученик сравнялся в знаниях с учителем, отец приказал мальчику взять свой картон с рисунками и следовать за собой. Он повел сына к Симону Вуэ, живописцу Людовика XIII.

– Вуэ, сказал он, – я привел к вам сына; я считаю его достойным ваших уроков, судите о нем по его эскизам.

Симон Вуэ оставил при себе Лесюэра, который вскоре сделался его любимым учеником. Но увы! Блестящая будущность, о которой мечтал отец, настала лишь по смерти самого художника, как это ни странно. Жизнь его была рядом неудач, разочарований и несчастий; он умер в 1655 году, на тридцать восьмом году жизни, изнуренный чрезмерною работою, которой предавался до самозабвения.

Другой французский художник, прославившийся в недавнее время, Антуан Гро, творец знаменитой картины «Прокаженные в Яффе», украсивший своею живописью купол Пантеона, был сын миниатюриста, имя которого без сомнения осталась бы в неизвестности, если бы он с отеческой заботливостью не занялся развитием природного таланта своего сына.

«Некоторые большие снимки с картин Карла Ванло, – говорил впоследствии Антуан Гро своим ученикам, – отец заставлял меня переделывать раз до десяти». Этим настойчивым упражнениям он обязан был своею уверенною кистью. Тем не менее, когда настало время поступить в студию, отец повел сына на выставку картин лучших живописцев и сказал Антуану:

– Смотри и выбирай себе учителя, которого ты сам признаешь для себя наиболее подходящим.

Антуан остановился перед картиной Давида и на следующий же день был определен отцом к этому художнику. Последствия показали, что Антуан был достоин своего учителя.

Получив первую премию в академии, Антуан отправился в Рим. В Женеве он познакомился с молодым художником Жироде, который был опасно болен и не имел никаких средств. Поселившись недалеко от Жироде, Гро ухаживал за ним, лечил и кормил его на свои деньги, а когда кошелек опустел, то добывал деньги для больного писанием портретов. Он до тех пор не продолжал своих собственных занятий, пока Жироде не поправился совершенно.

Много, очень много лет спустя после этого, когда Гро был уже профессором академии, он проходил однажды в свою мастерскую и увидел на ступеньках рисовальной школы одного из своих учеников с куском черного хлеба в руке.

– Что вы тут делаете? спросил Гро.

– Обедаю в ожидании урока, ответил мальчик.

Гро уговорил начальника этой школы не брать платы с этого бедного мальчика. Теперь мальчик этот, который довольствовался в то время самым скудным обедом, носит одно из самых громких имен; при том он богат и также благоразумно пользуется своим богатством, как и талантом.

Вы очень желали бы, может быть, чтоб я назвал вам его имя, но я дал себе слово не говорить о знаменитостях настоящего времени.

В конце царствования Людовика XIII жил золотых дел мастер Баллен; он вел свои дела успешнее своих собратий и принадлежал к числу самых богатых мастеров в Париже. У Баллена был сын; мастер не щадил ни забот, ни издержек, чтоб сделать из него достойного преемника в своем прибыльном ремесле.

Если в торговых книгах ведется аккуратно коммерческий баланс, то деловой человек считается уже достаточно образованным, и никто не обращает особенного внимания на его грубые ошибки в правописании; по крайней мере так это было во времена Баллена, а потому маленького сына Баллен не счел нужным знакомить ни с литературой, ни с какими бы то ни было другими науками.

В те времена золотых дел мастера не ограничивались, как это часто делается теперь, простым приемом заказов: все, что выходило из мастерской, продавалось, если не ими лично, то мастеровыми под их присмотром. Чтобы получить право торговать произведениями собственной мастерской, необходимо было предварительно выдержать экзамен в цехе; требовалось, чтобы желающий получить такое право представил образчики произведений своей собственной работы. Таким образом Баллен, получивший право на торговлю за образцовые произведения своего искусства, хотел, чтобы и сын его Клод также зарекомендовал себя своим искусством, – не только потому, что этим приобреталось право на торговлю, а потому, что личное уменье в ремесле всегда служит порукой материального успеха. Итак Клод с детства познакомился с плавкой, резьбой и чеканкой драгоценных металлов. Чему не могли его научить отец и лучшие работники мастерской, тому учили его особо приглашаемые учителя, щедро вознаграждаемые за уроки. Сам Баллен умел настолько хорошо рисовать, что был в состоянии добавлять некоторые украшения к вещам, заготовляемым для продажи; что же касается до вещей, сделанных по особому заказу, то он отдавал их большею частью известным мастерам. Чтобы избавить Клода в будущем от этой дорогостоящей зависимости, отец заставлял его рисовать; рисование он совершенно справедливо считал душою своей профессии. Клоду нанят был особый учитель рисования, и Баллен тем более радовался прекрасным успехам своего сына, что, отдаваясь с истинным наслаждением рисованию, он вместе с тем обнаруживал не меньше искусства в управлении гравировальным резцом.

С каждым месяцем и годом Баллен находил все более и более утешения в своем будущем наследнике. На шестнадцатом году жизни Клод владел также хорошо формовкой металлов, как и отец его, а благодаря прилежанию, с которым мальчик продолжал заниматься рисованием, карандаш не знал больше трудностей, и воображение его начинало смело разыгрываться. Несколько вещей, отделанных им по своим собственным рисункам, были уже признаны весьма изящными.

Баллен был в восторге; он уделил Клоду отдельную комнату в верхнем этаже и, чтобы предоставить молодому человеку полную свободу в работе, позволил ему перенести туда все инструменты и иные принадлежности, в которых он нуждался, и запираться в своей маленькой мастерской днем и ночью, чтобы никто не мог помешать ему в работе.

Одним словом Баллен, уверенный в призвании сына, хотел, чтобы он следовал ему без малейшего стеснения.

Клод не злоупотреблял своею независимостью; он приносил от времени до времени то прелестный снимок с эстампа, которым приводил в восхищение отца, то собственное изделие тончайшей чеканки, которое мастер пускал в ход по очень высокой цене.

Но с некоторого времени отец стал замечать, что Клод начал запираться в своей мастерской и, появляясь вниз с озабоченным видом, не приносил уже больше ничего нового.

Сначала Баллен только удивлялся этому, а потом очень встревожился. Беспокойство обусловливалось не тем, что он не видел больше работ Клода, а совершенно другим обстоятельством.

Клод примкнул к кружку молодых художников, которые в складчину приобретали модели для живописи. Сын золотых дел мастера был самым усердным и выдающимся членом этого кружка молодых людей, готовившихся собственно к художественной деятельности, тогда как Клод должен был бы, по мнению отца, отдаваться всецело своему ремеслу. Трудно было бы передать восторженное отношение этих молодых людей к образцовым произведениям великих живописцев и скульпторов. Одному Богу известно, к чему собственно они стремились; к каким только увещаниям не прибегали они, чтобы внушить Клоду убеждение, что его место не жалкое ремесло, не выделка посуды и ведение конторских книг, но чистое святое искусство, чуждое утилитарных стремлений. Некоторые из них, бывавшие у Клода на дому, решались даже выражать золотых дел мастеру досаду, что он не позволяет ему свободно следовать своему призванию к искусству. «Если б Клод пробыл только год в мастерской Симона Вуэ или Пуссена, говорили они, и затем года два в Италии, какого великого артиста подарил бы г. Баллен Франции!» Клод слушал подобные разговоры, не произнося ни слова, и улыбаясь лишь искоса наблюдал за физиономией отца; так как улыбка эта была очень двусмысленная, то старый Баллен хмурил брови, думая про себя: «Я воспитал золотых дел мастера не для того, чтобы из него вдруг вышел художник. Золотых дел мастер всегда будет сыт, а художник!..» Помимо заветной мысли сделать сына достойным наследником своего дела, у него было некоторое предубеждение против карьеры художников; он часто имел сношения с ними и видел с какими затруднениями и разочарованиями сопряжена их деятельность.

Крайне встревоженный, старый Баллен, может быть, охотнее всего запретил бы Клоду видаться с этими опасными товарищами, но, сообразив, что силою трудно добиться чего-нибудь, старался кроткими увещаниями потушить разгоравшуюся в сыне страсть. «Клод, говорил он ему, – ты, я думаю, уже достаточно усовершенствовался в рисовании и мог бы прекратить уроки».

– Чем больше учиться, тем лучше, – кротко возразил Клод.

– Это правда, согласился Баллен, – но рисунки твои уже в большом ходу, и было бы вполне достаточно, если б ты занимался рисованием только в свободное время. При том я становлюсь стар и тебе придется скоро заменить меня в мастерской.

– Но вам известно, отец мой, что я не имею права быть мастером, пока мне не минет двадцати лет, следовательно впереди еще много времени.

– Это правда!.. – продолжал Баллен, находя в конце концов, что лучше приступить без уверток прямо к делу. – Но ты, я надеюсь, не намерен сделаться художником? – начал он нетерпеливо. – Тебе, разумеется, не приходит в голову эта нелепая мысль?

– О, отец мой, почему же это нелепая мысль? – кротко спросил Клод. – Живопись может в одно и то же время дать и славу, и богатство; посмотрите: Рубенс, Рафаэль…

– Ну, ну, хорошо, об этих что говорить; но посмотри на того, посмотри на другого, на третьего… я не знаю имен их, но знаю, что они сплошь и рядом умирают в нищете. А вот в нашем деле, в особенности ты, получая в наследство совершенно готовое…

– Но я ничего не имею против нашего ремесла, отец мой, – прервал Клод в свою очередь отца – и избави Бог, чтобы я позволил себе когда-нибудь пренебрегать занятием, которое доставило нам почет и богатство.

Ничего не объясняя более, Клод ушел в свою комнату, снова заперся, и если спускался вниз, то с пустыми руками. Между тем отец много раз уже замечал, как он взбирался на лестницу, пряча что-то под полою, или приносил с собою тайком предметы, вовсе не пригодные золотых дел мастеру – предметы, которые годились скорее живописцу, как например: холст, рамы, на которых он натягивается, большие листы бумаги, предназначаемые обыкновенно для эскизов. Наконец, Баллен однажды заметил, как пробирался по лестнице, ведущей к Клоду, старик с длинной седой бородой, известный всем как натурщик.

С этой минуты Баллен не мог более сдерживать себя, и на следующий день, едва взошло солнце, он стоял уже у двери Клода. Приложив ухо к замочной скважине и сдерживая дыхание, он начал прислушиваться. Судя по шороху, он понял, что Клод уже за работой, но шорох этот не был нисколько похож на резьбу по металлу, он походил скорее на трение маленькой щетки по какой-нибудь материи. Баллен хотел заглянуть через замочную скважину замка, но эта предательская щелочка, так часто удовлетворяющая непрошеному любопытству, была законопачена. Баллен быстро надавил щеколду, готовясь накрыть виновника на месте преступления и произнести громовую проповедь, которая вертелась уже на языке его; но дверь не подалась, так как была заперта на замок.