Текст книги "Юность знаменитых людей"

Автор книги: Эжен Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Я не хочу умалять достоинств доброго поступка моей тетки; я помню только, что она сначала посмотрела на меня искоса, потом взволнованная и тронутая заключила меня в свои объятия и со слезами на глазах сказала: „Бедный сирота, я буду заменять тебе мать!“ – и никогда, быть может, ни одно обещание не было лучше исполнено.

Бедная трактирщица, обладавшая однако природным умом, взяв на себя попечение обо мне, завершила мое образование чтением серьезных книг: по Телемаку, Расину и Вольтеру, составлявшим всю ее библиотеку, она выучила меня хорошо читать, потому что хотя я и знал наизусть Генриаду и Иерусалим, но умел читать только глазами и не умел сложить двух слов вслух; старый школьный учитель, приглашенный теткою, выучил меня считать правильнее чем я умел до тех пор. Но на этом остановились мои занятия, потому что тетка не имела средств продолжать мое образование. Я имел большое расположение к рисованию, и она желала развить во мне эту склонность; но и тут непреодолимым препятствием явились неизбежные расходы. Мое нравственное воспитание шло своим порядком, благодаря наставлениям, которые добрая женщина умела приноравливать к моему возрасту».

Это скудное образование автора знаменитых песен не давало бы по-видимому права требовать от его произведений ничего иного, кроме безыскусственных красот природного гения, т. е. живых и остроумных мыслей, хотя порою и причудливо украшенных, но в сущности не глубоких. Между тем вышло наоборот: редкий писатель владел до такой степени языком и отличался такой безукоризненной внешней отделкой своих произведений, как Беранже. Этот человек, так мало знавший по латыни, что на первой исповеди священник должен был разрешить ему читать молитвы на французском языке, мог по справедливости быть поставлен на ряду с Горацием – одним из лучших поэтов древнего мира.

Тетка маленького Беранже собиралась отдать его в учение к часовщику, так как это мастерство ему нравилось и подходило к его природной склонности, но несчастный случай помешал этому.

«В мае месяце – говорит Беранже – я стоял в дверях гостиницы. Бушевала сильная буря. Раздался страшный удар грома, который поверг меня на землю почти в бездыханном состоянии.

Я долго не мог оправиться от потрясения; мое зрение, до тех пор очень хорошее, весьма пострадало; поступить в учение к часовщику мне было уже невозможно. Тетка понимала однако, что мои занятия по хозяйству в гостинице не могут обеспечить мое будущее. Кроме того она заметила, что мое маленькое тщеславие всегда чувствовало себя оскорбленным, когда мне приходилось служить за столом или идти в конюшню. Она отдала меня к золотых дел мастеру; но учитель мой, человек очень бедный, выучил меня лишь очень немногому. Из его заведения я перешел к нотариусу, который сделался потом мировым судьей. Этому прекрасному человеку удалось поместить меня в типографию, только что основанную Лене в Перонне. Я пробыл там два года, охотно занимаясь работой; но я не мог сделаться хорошим наборщиком по своей малограмотности. Сын Лене который был немного старше меня, стал моим другом и старался научить меня началам родного языка; ему удалось также передать мне правила стихосложения. Я не скажу, чтобы именно он возбудил во мне расположение к стихотворству, так как я уже давно чувствовал его. Двенадцати лет, не имея понятия о том, что стихи подчиняются какому-нибудь размеру, я писал рифмованные строки одинаковой ширины по двум линейкам и полагал, что стихи эти также правильны, как стихи Расина…»

^{Беранже.}

Отозванный из Перонны, Беранже возвратился в Париж к отцу, который нуждался в его помощи для финансовых операций, не имевших впрочем никакого успеха. Отец Беранже открыл в Париже кабинет для чтения и вверил его надзору сына. Это занятие оставляло молодому человеку много свободного времени, которое он употреблял на сочинение стихов. Но в то время ему было восемнадцать лет, а имя Беранже сделалось известным только на тридцатом году жизни поэта. Сколько опытов и усилий сделано было в продолжение целых пятнадцати лет! И сколько также лишений пришлось перенести Беранже в первое время! Сатиры, комедии, водевили, исторические произведения, – он перепробовал все, но из всего этого ничего или почти ничего не сохранилось. Путь к известности суров и труден; Беранже испытал это больше, чем кто-либо. Сколько различных перемен он должен был испытать, прежде чем достигнуть цели! Мальчик в гостинице, золотых дел мастер, клерк у нотариуса, наборщик, – он прошел все эти многочисленные профессии, прежде чем сесть в кабинет для чтения в качестве библиотекаря. Впоследствии Беранже служил при университете; там его занятия были чисто канцелярские; он удержал их за собою до того времени, когда успех его песен открыл ему новый источник существования.

Так как уже два писателя дали нам свое жизнеописание, то обратимся к третьему.

Валентин Жамере-Дюваль был сын бедного крестьянина маленькой деревни Артенэ в Шампани. Ему не было еще десяти лет от роду, когда отец его умер, оставив вдову со многими детьми в жертву нищете. Валентин был старший в семье; мать тотчас же поместила его в услужение к соседу, который поручил мальчику стеречь индюшек.

Должно быть Валентин стерег их плохо, потому что по прошествии нескольких месяцев, он был выгнан хозяином с таким позором, что, не смея возвратиться к матери и не желая быть ей в тягость, пошел куда глаза глядят, надеясь на милосердие Божие и на помощь добрых людей. Это было в начале суровой зимы 1709 года; путешествие казалось очень тяжелым Валентину, лишенному всяких средств к существованию.

«Когда я шел из Прованса в Бри, – рассказывает он сам, – я чувствовал такую жестокую боль, что мне каждую минуту казалось, что голова моя распадается. Подойдя к одной ферме, я умолял вышедшего из дверей человека дать мне приют, чтобы обогреться и прилечь; я не мог дольше переносить мучительную боль. Этот человек тотчас же провел меня в овечий хлев, где дыхание этих мирных животных согрело меня и уничтожило оцепенение, в котором я находился; что же касается до головной боли, то она доводила меня почти до обморока.

На другой день утром фермер, зайдя взглянуть не меня, испугался моих сверкавших воспаленных глаз, распухшего лица и красного тела в прыщах. Не колеблясь, он объявил, что у меня оспа, что я неминуемо должен погибнуть, потому что он решительно не может содержать меня в течение такой продолжительной болезни; но и помимо этого, вследствие переменчивой погоды, моя болезнь непременно должна быть смертельна. Он видел, что я не в состоянии выдержать дорогу до места где мне могли оказать действительную помощь. Увидев, что я не в силах отвечать на его сочувственные слова, фермер был тронут и, оставив меня, возвратился с узлом старого белья, в которое завернул меня, как мумию, сняв с меня предварительно мои лохмотья.

Так как овчарня была устлана подстилками из навоза, то фермер, убрав некоторые из подстилок, очистил для меня место, покрыл его соломой, а на эту солому положил меня, посыпав ее пухом; затем он покрыл меня теми самыми подстилками, которые прежде снял с земли, т. е. навозом. Укутав меня таким образом, он перекрестил меня и оставила на волю Божию, так как был твердо убежден, что я умру.

Я остался в положении Иова, но только я лежал не на навозе, а в самом навозе по горло. Теплота, исходившая от него и дыхание овец спасли меня. Испарина вызвало наружу яд, которым я был поражен; высыпание произошло очень быстро, не причиняя мне особенно сильных страдании. Пока я лежал в заразе и гнили, зима чрезвычайно удручала обывателей деревни. Меня часто будил внезапный шум бури, похожий на раскаты грома или пушечные выстрелы. На утро, на расспросы мои о прошлой ночи, мне объясняли, что от жестокого мороза огромные камни распадались на куски, а ореховые и дубовые деревья трескались и кололись до корня. Я сказал уже выше, что добрый фермер по бедности затруднялся дать мне приют; и действительно, оброк и подати до такой степени разорили этого бедняка, что у него не только взята была из дому мебель, но был продан даже рабочий скот. Овчарня оставалась нетронутой, потому что принадлежала владельцу фермы. Мой хозяин был прав, предупреждая меня о приеме, на который я мог рассчитывать. Правда, в начале болезни я не был ему в тягость, потому что несколько времени не мог ничего есть; по могло случиться, что я погиб бы от изнурения, если бы добрый фермер, за неимением питательного бульона, не давал мне каши, которая потому только и имела кое-какой вкус, что щедро была приправлена солью. Он присылал мне эту кашу два раза в день в сосуде с пробкою, имевшем форму графина; я ставил этот сосуд в навоз для предохранения от мороза. Это была моя единственная пища в продолжение пятнадцати дней; за отсутствием жидкой пищи я должен был довольствоваться водой, которую мне приносили на половину замерзшею.

Между тем мои силы потребовали боле существенного питания, а фермер мог мне давать только жидкий суп и несколько кусков черного хлеба, до такой степени окоченевшего от мороза, что его надо было разрубать топором. Таким образом, несмотря на голод, который я сильно ощущал, я должен был сосать замерзший хлеб, или ждать, пока он отогреется, по методе, которую я употреблял в отношение каши.

Несмотря на скудость моей пищи, бедный фермер объявил мне, что не в состоянии долее нести и эти расходы, что поэтому он уже ищет людей, которые приютили бы меня. Он говорил с священником прихода, который жил в четырех лье от фермы; священник согласился, чтобы меня перенесли в соседний дом. Меня вытащили и, завернув в какие-то лохмотья и сено, чтобы предохранить от холода, привязали к спине осла; кто-то взялся проводить меня, чтобы не дать мне упасть. Меня привезли на место полумертвым от холода и думали, что если я не умру, то наверное останусь с отмороженными членами. Это действительно так бы и случилось, если бы меня положили тотчас же перед огнем; но по благоразумной предосторожности мне прежде всего начали тереть лицо, руки и ноги снегом, до тех пор, пока в них не пробудилось осязание, и потом положили в такое же убежище, из какого меня взяли. Через восемь дней, когда холод поутих, меня перенесли в комнату и положили на постель. Благодаря попечениям сердобольного священника, здоровье и силы мои восстановились».

К несчастью, священник был немногим богаче фермера, и Валентин должен был покинуть приход точно также, как и ферму, с пожеланиями всего лучшего и ничтожною суммою денег. Он прошел таким образом всю Шампань, держась постоянно направления к восходу солнца и остановился только на границе Лотарингии в деревне Клерантине, где поступил в услужение к пастуху, у которого и пробыл два года. Немного спустя он случайно попал в пустыню св. Анны, где жили четыре старца. Эти пустынники, тронутые страдальческим видом и желанием Валентина учиться, взяли его к себе и поручили ему пасти своих коров.

«Я выступил на новое поприще, – продолжает Валентин, – и выучился писать; один из пустынников неверной и дрожащей рукой выучил меня первоначальным правилам этого остроумного искусства. Плохой образец воспроизводился, разумеется, в плохой же копии. Чтобы не беспокоить доброго старца и обойтись без его помощи, я придумал следующее: я вынул из окна стекло и, положив его на рукопись старика, чертил по стеклу буквы. Повторяя это упражнение по несколько раз, я выучился в короткое время писать, хотя и плохо, но скоро. По сокращенной арифметике, найденной мною в старой, никуда не годной библиотеке старцев, я выучился первым четырем арифметическим правилам. Эта удивительная наука, которая с помощью вычисления вносит свет в темную область бесконечных чисел, служила мне источником развлечения и удовольствия. Я выбрал в лесу убежище, удобное для занятий; мне часто случалось проводить там в размышлении прекрасные летние ночи. Однажды вечером, любуясь бесчисленными звездами на безграничном небе, я вспомнил, что видел в календарях различные фигуры, обозначавшие положения солнца в известные дни года; фигуры эти изображали животных: овна, тельца и пр. Мне хотелось узнать значение этих знаков; думая, что на небе находятся группы звезд, соответствующие фигурам животных, я начал свои наблюдения. Выбрав самый высокий дуб в лесу, я устроил на вершине его сиденье из ветвей; оно походило издали на гнездо аиста. Каждый вечер я отправлялся на эту обсерваторию, где поворачивался в разные стороны небесного свода, надеясь увидеть фигуру тельца или овна. Так как я и не подозревал даже о существовании оптики, то заменял телескоп собственными глазами. Утомив их понапрасну, я уже хотел оставит свое предприятие, как случайно встретил более точные указания, которые поддержали мои надежды постигнуть тайны астрономии.

Однажды в ярмарочный день меня послали в Люневиль. Между вывешенными на продажу картинами, я увидел карту небесного свода, на которой звезды были поименованы и представлены в их различных величинах. Эта карта, да еще карты земного шара и четырех частей света истощили все мои финансы, заключавшиеся в пяти или шести франках. Скоро я изучил взаимное расположение большей части созвездий, но чтобы в точности применить эти познания к наблюдениям, мне надо было выбрать на небе точку, которая могла бы служить мне исходным пунктом. Я узнал по дошедшим до меня слухам, что одна только полярная звезда неподвижна в нашем полушарии, что положение ее определяло северный полюс; но каким образом было найти эту звезду и убедиться в ее неподвижности? После многих разысканий и расспросов я узнал, что существует стальная игла, которая обыкновенно поворачивается к полюсам; этому чуду я едва верил, когда даже увидел его собственными глазами. К счастью, у самого старшего из пустынников нашелся компас. С помощью этой чудесной иглы мне сделались известны четыре противолежащие части горизонта, которые называют обыкновенно четырьмя странами света; вместе с тем я узнал и направление ветров, начерченное на пластинке компаса. Но так как точное положение полярной звезды мне все-таки оставалось неизвестным, а между тем в том-то и заключалась вся суть дела, то я прибегнул к следующему способу: я выбрал из числа звезд одну, которая мне казалась звездою третьей величины, и против нее просверлил буравчиком ветку дерева. Сделав это, я рассуждал, как последователь Птоломея: эта звезда или неподвижна, или принадлежит к числу движущихся. Если она неподвижна, то я буду ее видеть постоянно, потому что и мой наблюдательный пункт также неподвижен; если же она подвижна, то я скоро потеряю ее из виду, и тогда возобновлю прежнюю операцию. Это последнее мне и пришлось сделать, но с тем же успехом, с тою лишь разницею, что я сломал буравчик. Неудача меня заставила прибегнуть к другому средству. Я выбрал крепкий бузинный ствол и разрезал его на две половинки; вынув сердцевину и связав ниткою обе половинки, я повесил этот пустой ствол на самую высокую ветвь дерева, которая была моим наблюдательным пунктом. Направляя и устанавливая свою трубку против различных звезд, я наконец нашел ту, которую искал. Тогда мне было уже легко наблюдать расположение главных созвездий, проводя линии от одной звезды к другой по карте небесного свода. Познакомившись немного с этой картой, я убедился, что мне следовало ознакомиться также и с картою земного шара. В моем распоряжении было пять карт, купленных на ярмарке. Я истощил все свои усилия, чтобы понять, какое значение имели круги, проведенные на всемирной карте, а именно меридианы, тропики, зодиаки и т. д. Я сделал тысячу предположений, чтобы угадать значение этих трехсот шестидесяти черных и белых полосок, которые разделяли экватор; наконец я решил, что это лье, и не колеблясь заключил, что шар земной имеет триста шестьдесят лье в окружности. Сообщив это важное открытие одному из пустынников, который бывал, между прочим, в Калабрии, я узнал от него, что, отправляясь туда, он проходил гораздо более трехсот шестидесяти лье, а между тем не замечал, что делает путешествие вокруг света. Я понял тогда свою ошибку, был очень огорчен этим и быть может пришел бы в отчаянье, если бы не произошло следующее.

Каждое воскресенье я имел обыкновенье ходить к обедне в церковь кармелитов в Люневиле. Войдя однажды в церковный сад, я заметил в конце аллеи, с книгой в руке, смотрителя сада Реми; эта книга была учебником географии. Я просил Реми дать мне на время эту книгу; он охотно исполнил мою просьбу. Сначала мне пришло в голову переписать ее, но нетерпение узнать ее содержание заставило меня тотчас же просмотреть ее; не дойдя еще до дому, я узнал уже переложение градусов на меры длины разных наций. Тогда мне сделалось ясно, как ничтожен земной шар в сравнении с громадным пространством вселенной. Предавшись изучению географии до того, что она мне грезилась даже во сне, но не имея возможности усовершенствовать свои занятия, я решил искать новых материальных средств для достижения заветной цели. Чтобы достигнуть этого, я наловил куниц и хорьков и продал их меха в Люневиле; на эти деньги я купил себе карты и книги. Но я накупил столько книг и географических карт, что совершенно истощил свои средства. Добродушный книгопродавец, никогда не знавший и не видавший меня до того времени, заметил, что у меня не хватило денег на приобретение всего того, что я намеревался изучить, и включил меня в число своих должников, на сумму до двадцати или тридцати франков. На мой вопрос о причине этого доверия, он отвечал: „По вашей физиономии и пылкому стремлению к занятиям я вижу, что вы меня не обманете“.

Согнувшись под тяжестью ноши, я сделал пять лье пешком, возвращаясь в свое уединение. С тех пор моя клетушка обратилась в целый мир, хотя и в миниатюре: ее стены покрылись раскрашенными странами света и государствами. Комната моя была очень мала, и потому карту небесного свода пришлось поместить на потолке над кроватью, так что я не мог проснуться без того, чтоб не взглянуть на звезды».

Однажды Валентин нашел золотую печать с гербом. Он заявил о своей находке, и владелец печати нашелся; это оказался англичанин.

– Если это ваша печать, – сказал молодой пастух, – то прошу вас подробно описать мне герб, который на ней вырезан, и объяснить все его фигуры.

– Ты издеваешься надо мной, – сказал англичанин, – что ты понимаешь в геральдике? Да я могу наговорить тебе все, что вздумается, и ты ровно ничего не поймешь.

– Как вам будет угодно, – возразил Валентин, – по повторяю вам – я не отдам печати, пока вы не растолкуете мне ее герба.

Англичанину пришлось повиноваться. Получив свою печать, он стал с любопытством расспрашивать молодого пастуха. В награду он заплатил ему приличную сумму денег, на которые Валентин мог накупить новые книги, – а книги он любил больше всего на свете.

Этот молодой ученый в деревянных башмаках и холщовом балахоне приобрел такие познания, которых не имеют даже многие студенты; прежнее положение уже не нравилось ему, притом оно лишало его возможности извлекать пользу из приобретенных знаний. Но в это самое время представился счастливый случай, совершенно изменивший участь Валентина.

Однажды утром Валентин лежал растянувшись на траве, обложенный своими географическими картами и некоторыми из любимых книг. К нему подошел какой-то иностранец и спросил с удивлением, что он делает.

– Вы видите, что я занимаюсь географией, – ответил Валентин.

– Разве вы что-нибудь понимаете в этой науке? – снова спросил иностранец.

– Разумеется, я занимаюсь тем, что понимаю.

– Далеко вы ушли в ней?

– Настолько, что я теперь ищу дорогу в Квебек, чтобы пойти туда продолжать свои занятия в университете, – отвечал наивно Валентин, читавший в книгах, что там находится знаменитый университет.

– Есть гораздо ближе университеты, и я могу вам указать один из них, – возразил с улыбкой иностранец, – там вы будете приняты благосклонно. Я могу вам содействовать.

Оказалось, что иностранец, предложивший Валентину свое содействие, был Леопольд, герцог Лотарингский. Нечего и говорить, что Валентин принял предложение. Занятия Жамере-Дюваля шли столь успешно, что через четыре года, совершив путешествие, он по возвращении во Францию сделался профессором истории в Люневиле.

Жамере-Дюваль умер в Вене в 1772 году; он был там библиотекарем и хранителем нумизматического кабинета (нумизматика – учение о монетах).

Скромность и любовь к ближнему были всегда главными добродетелями бедного пастуха, сделавшегося ученым и богатым. Благотворительность была его любимым делом. Он отправился в свою родную деревушку, купил дом, в котором родился и на его месте выстроил школьное здание, которое подарил общине. Затем он купил несколько акров земли, которую подарил добрым монахам, столь милосердно приютившим его.

Однажды в Венской библиотеке какой-то господин о чем-то справился у Дюваля; тот откровенно сознался в своем незнании.

– Однако император платит вам за вашу ученость, – резко сказал посетитель.

– Извините, ответил Дюваль, – император платит мне за то, что я знаю; а если бы он платил мне за то, чего я не знаю, то на это не хватило бы всех доходов империи.

К этим трем историйкам я в заключение присоединю четвертую, очень коротенькую.

Гробница Франциска II и Маргариты, герцога и герцогини Бретани, находящаяся в Нантском соборе, далее, гробница Фибера Прекрасного, герцога Савойи, в церкви Notre-Dame в Брессе, считаются самыми выдающимися произведениями французской скульптуры. Но представьте себе, никто не знал ничего не только о жизни замечательного творца их, но даже о его имени. История словно хотела охладить пыл тех, которые, мечтая о славе, посвящают себя служению искусству. Но вот, не слишком давно, всего несколько лет тому назад, в Нантском соборе была найдена старинная гробница с надписью, очевидно сделанною самим усопшим задолго до его смерти. Вот эта надпись:

«Я, Мишель Коломб, был бедным покинутым ребенком, бесприютным, питавшимся подаянием и хранимым милосердием Божиим и святых, чтимых в Бретани. Часто я забывал о пище и питье, когда мне приходилось видеть резные кресты и надгробные памятники на кладбище прихода Леон. Я и сам посредством маленького ножа упражнялся в вырезывании крестов из камней. Добросердечные священники сжалились надо мной, приютили меня и сказали: „Работай, мальчик! Изучай сколько угодно ажурную колокольню Сен-Поль (Леонская церковь в Бретани) и прекрасные произведения товарищества скульпторов и камнетесов. Изучай, молись Богу и люби Спасителя твоего и присноблаженную святую деву Марию! Ты достигнешь славы!“ Я так и сделал. Я работал усердно и долго и в совершенстве изучил это дело. Наша герцогиня Анна заказала мне изваять гробницу герцога Франциска II и супруги его герцогини Маргариты»…

Мы ни одного слова не прибавим от себя к этой надписи, которая является краткой, но трогательной и прекрасной биографией.