Текст книги "Юность знаменитых людей"

Автор книги: Эжен Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Тридцать лет тому назад в аристократическом парижском салоне зашел разговор о высоких наследственных титулах; каждый из присутствовавших приводил имена высокопоставленных особ, отпрыском которых он считал себя, и все наперерыв старались блеснуть древностью своего рода.

В самом разгаре этого вечера какая-то очень молодая девушка, почти ребенок, также заявила, что у нее есть своя генеалогия, которою она гордится, так как один из ее предков принадлежал к фамилии Перетти.

«Да, да! – заметил кто-то, – но вы конечно хотите сказать – к фамилии папы Сикста V?» «Нет! – ответила девушка, – к семейству свинопаса Феликса Перетти».

Молодая девушка, столь остроумно посрамившая глупое тщеславие этих людей, была Дельфина Ге, которая впоследствии вышла замуж за известного писателя Эмиля де Жирардена.

Я выше уже приводил примеры нелепой слабости, которая побуждает людей скрывать свое происхождение из низших сословий. Слава Богу! примеры эти редки среди людей, занимающих видное место в литературе и искусствах. Жак Ажио, известный своим оригинальным и изящным переводом Плутарха, был сын простого кожевенника. Ему было десять лет, когда он, совершив какой-то ничтожный проступок и не смея показаться домой из боязни быть строго наказанным, бежал из своей семьи, без денег, едва одетый. Он шел вперед, сам не зная, куда идет. Бедный ребенок шел по дороге к Орлеану; после тридцатичасовой ходьбы, изнуренный, голодный, он упал.

Человек, проезжавший мимо верхом, посадил его к себе на лошадь и, приехав в город, поместил в больницу.

^Амио.

Там отдых и хорошая пища восстановили силы мальчика, и по выздоровлении он был отправлен домой с двенадцатью су на дорогу. Жак однако не возвратился к отцу, боясь его чрезмерной строгости; он пошел в Париж, где в первое время существовал тем, что исполнял обязанность рассыльного при какой-то школе; затем его расторопность и симпатичная наружность обратили на себя внимание одной богатой дамы; она взяла его к себе в услужение – он провожал ежедневно ее детей в школу. Присутствуя постоянно на уроках, Жак захотел и сам учиться; несмотря на лишения, которые ему приходилось переносить, чтобы иметь возможность покупать книги, он силою воли и неутомимым прилежанием еще в молодых летах достиг известности в ученом мире.

Впоследствии, когда его ученость и положение в обществе доставили ему хорошее состояние, Жак Амио, никогда не стыдившийся своего низкого происхождения, завещал двенадцать сот экю Орлеанской больнице в воспоминание о двенадцати су, которые он получил от нее в детстве.

Это произошло спустя триста лет после Роберта Сорбона, который, придя в Париж без денег и без всякого покровительства, сделался сначала доктором богословия, а затем капелланом и духовником короля Людовика IX. Роберт Сорбон, в воспоминание о тех трудностях, которые ему пришлось преодолевать в молодости, основал училище для бедных. Это училище называлось сначала «Дом бедных», учителя же, преподававшие там, – «наставниками бедных»; но впоследствии оно стало называться именем основателя – Сорбонной; это знаменитый богословский факультет Франции. В истории литературы и науки это учреждение пользуется весьма громкою известностью.

Однажды Императрица Екатерина II, желая почтить великий талант скульптора Франсуа Фальконе, творца памятника Петра Великого в С.-Петербурге, пожаловала его орденом св. Владимира, который дает право потомственного дворянства.

– Ее величество не могла выбрать лучшей награды для меня, – с улыбкой сказал художник офицеру, вручившему ему орденские знаки, – хотя я и без того очень высокого происхождения: я родился на чердаке.

Слова эти были переданы императрице Екатерине, которая на другой же день посетила мастерскую Фальконе. Сделав артисту множество комплиментов, императрица призналась, что очень интересуется началом его художественной карьеры, «так как, заметила она, вы действительно ничем не обязаны своему происхождению, что сами сознаете с такою искренностью».

– Ваше величество, вы оказываете мне слишком много чести, интересуясь моими первыми дебютами, отвечал скульптор; – но вы ошибаетесь, предполагая, что бедность моих родителей служила препятствием моему призванию. Совершенно напротив.

– Как так? – спросила императрица.

– Папа и мама… – тут скульптор замялся, заметив улыбку на лице императрицы. – Ваше величество, простите меня: но я с детства всегда называл и теперь так называю моих родителей. Итак, мои отец и мать были люди совсем неграмотные; они тяжелой работой содержали свою семью. Они не были противниками просвещения, сознавая, что в мире существуют более важные профессии, чем физический труд. Поэтому они не щадили ничего, перенося всевозможные лишения, лишь бы только посылать меня в школу до тех пор, пока я не выучусь бегло читать и писать. Когда мне минуло, двенадцать лет, они стали раздумывать, к какой профессии было бы лучше всего меня подготовить. Как только возник этот вопрос, мои добрые родители решили прежде всего подмечать мои склонности, чтобы, сообразуясь с ними, выбрать мне карьеру. В это время как раз и проявилась во мне наклонность лепить из глины и вырезывать из дерева всевозможные вещицы. Сначала отец и мать мало обращали внимания на эти шалости; но когда однажды мне удалось слепить голову одного из наших старинных знакомых, то на нашем чердаке в этот день в присутствии нескольких друзей и соседей начались весьма серьезные совещания. Так как мое призвание проявлялось уже очень ясно, то единогласно было решено во чтобы то ни стало дать мне возможность сделаться скульптором.

– Теперь предоставьте это дело мне; я берусь устроить мальчика так, что от него потребуется только побольше прилежания, – сказал, вставая с места, цирюльник, закадычный приятель моего отца.

– На следующий день он действительно пришел за мной, и спустя полчаса, исключительно благодаря удачно вылепленной мною голове, по поводу которой и собирался семейный совет, я был принят в ученики к очень искусному мастеру, делавшему деревянные болваны для париков. Срок моего учения был назначен в четыре года; эти годы я провел, вырезывая с утра до вечера деревянные головы для париков, без глаз, носа и ушей; а по окончании работы я занимался лепкою фигур из глины по рисункам, которые покупал на свои кормовые деньги; вследствие этого мне часто приходилось голодать. В последнее время моего учения, когда мне минуло 16 лет, я случайно увидел на выставке работы знаменитого скульптора Лемуана; я много слышал о добром сердце и великодушии этого художника.

– К фабриканту деревянных болванов для париков меня рекомендовал цирюльник, а скульптору я решил представиться сам; я захватил с собой те эскизы скульптуры и рисования, которые были сделаны мною в продолжение многих часов, отнятых от сна.

– Великий артист принял меня очень любезно; он сам вызвался давать мне уроки, причем единственным вознаграждением его было взятое с меня обещание пользоваться в случае нужды его же кошельком. С того дня, в, который я познакомился с этим человеком, мне оставалось только пользоваться его советами и примером, чтобы возвыситься до той чести, какой я удостоился сегодня, рассказывая Вашему Величеству свою биографию.

Фальконе мог бы еще добавить к своему рассказу то, что время, отнятое от сна, уходило не только на скульптуру и рисование, но и на выполнение пробелов его скудного образования; занимаясь постоянно скульптурой, он нередко садился писать; таким то образом он написал замечательное оригинальное сочинение о скульптуре и сделал несколько переводов произведений древних авторов.

Из С.-Петербурга перенесемся в Версаль, а из мастерской Фальконе, скульптора императрицы Екатерины II, в мастерскую Аведа, живописца Людовика XV.

В этой мастерской восседает король Людовик XV, с которого пишет портрет художник Авед; позади художника стоит двадцатидвухлетний юноша, который смотрит на работу и по временам подает ему краски или кисти, смотря по тому, что потребуется. По всему видно, что кроме служебных отношений, его связывает с живописцем большая дружба.

В мастерской ничего не слышно, кроме легкого движения кисти по полотну и шелеста листов рукописной тетради, на которую король по временам обращает свой взгляд; содержание этой рукописи невидимому, крайне озабочивает его.

– Авед, – говорит король, – присоедините на минуту к вашему званию живописца короля Франции титул его тайного советника; скажите мне ваше мнение об этом проекте, который только что представлен на мое благоусмотрение.

Вам, может быть, покажется очень странным, что король Франции, человек несомненно очень умный и осторожный, каким по вашему мнению непременно и должен быть монарх такой великой нации, решился столь легкомысленно обратиться за советом о весьма серьезном вопросе государственного управления к простому живописцу. Но как хорошо поступил бы Людовик XV, если бы всегда делал такой удачный выбор своих советников! Тщеславные люди, которыми большею частью бывают окружены короли, приучили Людовика видеть в своем высоком сане только титул, избавляющий его от всяких трудов и забот и дающий ему право на наслаждения и удовольствия. Могло случиться, что Людовику XV в этот день захотелось поскорее избавиться от серьезного дела, которое подлежало его решению, и обратиться к предметам более занимательным или же (я позволяю себе всевозможные предположения для объяснения этого факта, который, хотя и кажется невероятным, но тем не менее совершенно достоверен) король поступил так, движимый простым любопытством. Привыкнув выслушивать всегда только затверженные банальные мнения от людей, поставивших себе за правило льстить и угождать монарху, он, быть может, ради одной оригинальности пожелал узнать самостоятельное мнение человека, совершенно чуждого делу управления государством.

Слова короля так удивили и поставили в столь затруднительное положение художника, что он поспешил было отклонить от себя честь, оказанную ему монархом. Но Людовик XV настаивал, показывая ему на тетрадь:

– Это проект новой подати на крестьян. Я вам в нескольких словах объясню мотивы, на которых основывается проект, и вы откровенно выскажете мне свое мнение.

Произнося эти слова, король внимательно наблюдал за художником; его очевидно забавляло его замешательство.

– Ваше величество, соблаговолите избавить меня… пробормотал Авед, никогда не мечтавший занять ответственную должность королевского советника; не находя однако никакого предлога отделаться от этой неожиданной миссии, он молча стоял перед королем. Тот улыбался. Но молодой друг Аведа, заметя улыбку Людовика XV и возмущаясь скромностью даровитого художника, произнес дрожащим голосом:

– Новая подать на крестьян! Если б ваше величество знали так, как я, нищету поселян, то Вы отвергнули бы этот проект!..

Молодой человек вдруг умолк, так как король, не привыкший, чтоб к нему обращались без позволения, устремил на непрошенного советника грозный взгляд.

Художник также быстро повернулся к своему ученику, чтоб заставить его замолчать. Молодой человек действительно остановился; краснея и отыскивая с замешательством приличные выражения для оправдания своего бестактного вмешательства и не находя в то же время ничего в свое оправдание, об счел за лучшее тотчас же выйти вон из комнаты.

– Кто этот юноша? – спросил король, когда тот вышел, – лакей ваш, или помощник, растирающий краски и моющий кисти?

– Простите, ваше величество, – ответил Авед, оправившись от замешательства, – этот юноша один из моих учеников, или вернее сказать, мой лучший ученик; он из числа тех талантов, которые призваны своими произведениями содействовать славе вашего царствования… Но какая бы артистическая будущность ему ни представлялась, я не нахожу оправдания его дерзкому проступку, хотя вместе с тем надеюсь, что ваше величество, из снисхождения к его летам, простите его неосторожные слова, сказанные только по легкомыслию.

– Как зовут этого юношу? – спросил король.

– Антуан Лебель, государь, – он только что получил первую премию живописи в академии.

– А откуда он родом?

– Из деревни Монтро в Шампаньи.

– Он жил, вероятно, с крестьянами или, может быть, даже родился в их среде?

– Да, государь, и при том в среде разоренных крестьян.

– Как же это случилось, что он стал вашим учеником?

– Это произошло благодаря сплетению целого ряда обстоятельств довольно странных.

– Я бы желал узнать в чем дело.

– Антуану было едва десять лет, когда мать его овдовела; она занималась пряжею на дому; работу она доставала на фабрике. Это неблагодарное ремесло требовало много труда и доставляло ничтожный заработок. Бедная женщина, чтобы зарабатывать больше, выучила своему нехитрому искусству сына, как только он немного подрос. Маленький Антуан научился прясть. Ваше величество! Можете представить себе положение бедного ребенка, сидящего с утра до ночи у станка, – вечное вращение колеса и один и тот же глухой стук… Мальчику хотелось бы побегать по зеленому лугу, порезвиться в лесу с своими сверстниками, а между тем…

– Бедное дитя! – вздохнул король.

– Ваше величество, можете себе представить это мучение! Но кроме того, Антуан, принуждаемый постоянно сидеть за прялкой, возненавидел это занятие тем сильнее, что из-за него должен был отказывать себе в удовлетворении склонности, начинавшей переходить в страсть. Склонность, которой Антуан желал бы отдаться всею силою души, заключалась в том, что он безумно любил рисовать. То углем на стене, то палкой по песку чертил он деревья, скалы, дома, людей, животных; конечно, он рисовал как умел.

Антуана считали мальчиком набожным, несмотря на его малый возраст, так как случалось, что он по несколько часов, сряду стоял на коленях в сельской церкви; но он делал это не столько для молитвы, сколько для того, чтоб как можно внимательнее всмотреться в две или три картины висевшие за алтарем; картины эти он старался потом рисовать наизусть. Как только мать переставала за ним наблюдать, он потихоньку покидал станок, чтобы предаться своему любимому занятию. У него не было ни карандаша, ни бумаги; концом булавки царапал он белые черточки на черной спинке стула. Мать сердилась и бранила его, но ничто не помогало. Бедная женщина в праве была требовать от сына работы, которая по крайней мере окупала бы его содержание; но влечение Антуана было непреодолимое. В продолжение трех лет он с отвращением занимался против воли пряжей; за то случалось, и притом не раз, что он скрывался из дому с раннего утра и возвращался только вечером. В такие дни он питался переспелыми плодами, которые валялись под забором; но сколько рисунков он оставлял на горных камнях и сколько образов, закрепленных в памяти, он уносил с собой, чтобы нарисовать их дома!

Наконец бедная вдова, усматривая в постоянных отлучках сына признаки неисправимой лени, от которой по обязанности матери она считала необходимым отучить его, стала запирать Антуана в комнате. Ему было тогда пятнадцать лет.

Антуан беспрекословно примирился с этим наказанием и в продолжение своего заключения чертил углем по стенам всевозможные изображения; когда же срок заключения кончился и его выпустили, то он сказал своей матери: «Матушка, я уж достаточно вырос, чтоб не быть вам в тягость; ремесло, которым я вынужден заниматься, мне слишком не по сердцу; я не могу продолжать его. Не сокрушайтесь обо мне, если я не вернусь ни сегодня вечером, ни завтра. Я постараюсь своим трудом зарабатывать деньги, не причиняя никому вреда; если я покидаю вас, то только потому, что всей душой люблю вас. Бог даст, и я когда-нибудь буду богат, но никогда я вас не забуду. Прощайте, матушка!» Мать хотела его остановить, но Антуан ушел. Через несколько дней, после утомительного и тяжелого путешествия, он прибыл в Париж.

Хотя Антуан и работал над своим природным талантом, но это был талант в таком первобытным состоянии, что не мог ему доставлять никаких средств к существованию.

Может быть Антуану даже и не приходило в голову извлекать из него материальную выгоду, а между тем нужно было существовать. Перепробовав различные способы зарабатывать насущный хлеб, он избрал самый независимый, а именно: он приходил ежедневно к Новому Мосту с ящиком и щетками и чистил сапоги прохожим; все свободное время он употреблял на посещение церквей и осмотр монументов, при чем старался набрасывать снимки с картин и изваяний, не имея иного руководителя кроме своей постоянно усиливающейся любви к художественным произведениям. Вашему величеству известно, что дом мой стоит на спуске Нового Моста и следовательно не далеко от того места, где Антуан практиковал свое жалкое ремесло.

В тот день, когда королевская карета остановилась у моей двери, Антуан услышал в толпе, что дом, в который ваше величество только что изволили войти, принадлежит живописцу.

На другой же день, Антуан встал в нескольких шагах от подъезда и когда увидел меня выходящим из дому, почтительно подошел ко мне и просил меня удостоит его доверием, в случае, если мне понадобиться послать кого-нибудь с поручением. Я согласился, потому что мне чрезвычайно понравилась его наружность. Однажды я послал его отнести письмо к одному из моих приятелей; на это письмо должен был последовать ответ. Антуан не замедлил возвратиться и принести устный ответ. В то время я находился в мастерской и был занят своим делом. Выслушав Антуана и отпустив его, я был уверен, что он давно уже ушел, но, оглянувшись, с удивлением увидел его углубленным в созерцание пейзажа, который я начал писать с натуры, но не окончил, а затем дополнил кое-какими изображениями животных.

– Ну-с? – обратился я к нему просто для того, чтоб напомнить ему об уходе, – как тебе нравится эта картина?

– Я нахожу ее прекрасной! – ответил он, – но голова у этой коровы плохо сделана.

– Как плохо? Разве ты понимаешь что-нибудь?

– Я столько видел коров, что отлично знаю, как они выглядят, – наивно ответил он мне.

Пока я смотрел на моего импровизированного критика, он без церемонии вынул из кармана кусок угля, нагнулся к лежащему на полу листу бумаги, начертил на нем голову коровы и, подавая мне, сказал: «Вот какая голова у коровы»!

Отбросив в сторону самолюбие, я принужден был сознаться, что критика была основательна. И вот, государь, таким-то образом случилось, что Антуан Лебель из моего учителя превратился в моего ученика.

Художник кончил свой рассказ. Король молчал, он, казалось, обдумывал кое-что. Через несколько минут он позвал свитского офицера, ожидавшего в зале на случай каких-нибудь приказаний, и сказал: «Призовите молодого человека, который только что вышел; пусть он придет сюда». Затем, обратясь к художнику, он продолжал: «Я прикажу вручить вам двадцать пять луидоров, которые вы отдадите ему от моего имени».

– Ваше величество, – сказал Авед, – бедная пряха в Монтро разбогатеет!

– Как так? – спросил король.

– Я хочу сказать, – ответил живописец, – что золотые монеты, которые я отдам Антуану от вашего величества, будут тотчас же отправлены в Шампань: Антуан не забыл о бедной женщине, которая его вырастила и воспитала, и если он и добивается материальных выгод от своего искусства, то только для того, чтобы избавить мать от крайней бедности, в которой он ее покинул.

Антуан Лебедь вошел. Его нашли в соседней зале, где он в страхе и тоске ожидал отъезда короля, чтобы узнать от Аведа о последствиях своей неуместной откровенности.

– Господин Лебель! – сказал король, как только увидел молодого человека. – Вы так скоро вышли из комнаты, что не успели окончить вашей фразы. Мне кажется, начало ее было прекрасно. Окончите же ее…

Антуан решительно не знал, как нужно понимать слова короля, так как вернулся крайне взволнованный; он очень смутился и не мог произнести ни слова.

– Ну что же вы ничего не отвечаете? – продолжал король. – Может быть, вы уже забыли то, что сказали? В таком случае я вам напомню. Вы сказали, что если бы я поверил вам, то отверг бы этот проект.

– Государь!.. – начал Антуан, но тут же запнулся.

Тогда король, протягивая ему руку с тетрадью и указывая другою на камин, в котором пылал огонь, произнес:

– Кончайте же вашу фразу!

И Антуан понял; он окончил свою фразу тем, что собственноручно бросил в огонь тетрадь, которую принял из рук Людовика XV.

По отъезде короля, Антуан, радостно указывая своему наставнику на огоньки, бегавшие по обгорелым листьям, сказал:

– Как вы думаете, стоит это зрелище хорошей картины, или нет?

– О, без сомнения, друг мой! – ответил Авед, – но вот беда: завтра же могут найтись люди, способные исписать тетрадь, совершенно подобную той, которую ты с превеликим удовольствием видишь пылающею в огне!