Текст книги "Юность знаменитых людей"

Автор книги: Эжен Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Он принадлежал к числу тех людей, которые словом и делом доказывают, что «захотеть – значит сделать». Если ему случалось высказывать кому-либо свои надежды достигнуть известности в искусстве игры на флажолете, то ему обыкновенно говорили, что этот инструмент никому неизвестен. «Тем лучше, возражал он, значит посредством моей игры его узнают».

Для хорошего мастера не существует плохого инструмента; известно, что впоследствии многие из лучших композиторов писали произведения, предназначенные собственно для флажолета Карбонеля. В начале нынешнего столетия Карбонель умер, и его партия в оркестре Большой Оперы никем не могла быть заменена.

Вместо того однако, чтобы указывать на Карбонеля, который имел все-таки весьма ограниченное значение, я укажу лучше на Рубенса, великого и знаменитого живописца, который вместе с тем может считаться настоящим чудом в отношении классического образования. «Десяти лет, – говорит один из биографов Рубенса, – его показывали в школе как феномен; он переводил с листа стихи Гомера, речи Демосфена и труднейшие места из Тацита». Тринадцати лет он одинаково свободно говорил на семи языках, знал историю, литературу и другие науки, одним словом обладал совершенно законченным образованием. В это время крестная мать Рубенса, графиня Лален, пожелала взять его к себе в пажи, обещая матери его доставить ему впоследствии хорошее положение в свете, в котором она пользовалась большими связями. Так как Пьер-Поль Рубенс отличался прекрасным телосложением, замечательной красотой и благородством в чертах лица и кроме того обладал большой физической силой, которую мог бы пустить в ход при надобности, – то карьера его могла считаться вполне обеспеченной. Мать уже воображала его себе генералом, а высокая покровительница предназначала его в посланники.

Но вот Поль однажды исчезает из блестящего дворца графини; после долгих поисков его находят с карандашом в руке в мастерской Октавия Ван-Виена, портретиста. Можете себе представить разочарование и горе графини и матери Поля, их опасения, что взлелеянные ими надежды разлетятся как пух. Нужно заметить, что Пьер-Поль Рубенс происходил из дворян, а по взглядам того времени, искусство во всех его видах было занятием недостойным человека благородного происхождения. Тем не менее Поль решительно объявил, что намерен последовать своему влечению; так как он был еще очень молод, то, считая это влечение минутным капризом, ему позволили заниматься в мастерской Ван-Виена, в надежде, что он не замедлит бросить эту недостойную профессию. Между тем Поль все более и более отдавался искусству. Ван-Виен, усмотревший громадный талант в своем ученике и сознававший бесполезность своих уроков, посоветовал графине Лален отправить молодого человека в Италию, для окончательного усовершенствования в живописи. На этот раз пришлось уже окончательно расстаться с мечтами, взлелеянными матерью и покровительницей Рубенса. Они не хотели взять на себя ответственность за решение этого вопроса, а потому был созван семейный совет, который одобрил предложение Ван-Виена, по тем соображениям, что это путешествие во всяком случае может послужить на пользу, какую бы дальнейшую карьеру не избрал молодой человек. Разрешение на путешествие было формулировано следующим образом: «Родные Пьера-Поля-Рубенса, убежденные в способностях его и прекрасном поведении, не встречают никаких препятствий к поездке молодого человека в Италию, которая должна послужить ему к усовершенствованию в светском обращении, по примеру благородного отца его, и в искусстве, по примеру достойного и почтенного преподавателя его Октавия Ван-Виена».

Рубенс отправился в Италию; там он настолько усовершенствовался в живописи, что вскоре занял место среди самых выдающихся художников Европы. Но из этого не следует, что добрые женщины, опекавшие его в раннем детстве, совершенно обманулись в своих ожиданиях. Всю свою жизнь Рубенс гордо и с достоинством носил благородное оружие, доставшееся ему от отца в наследство; даже короли отличали его и давали ему различные политические поручения.

Однажды, когда Рубенс прибыл по одному из таких поручений ко двору одного из монархов, он обратил на себя особенное внимание; один из придворных спросил: «Что это за человек, который своим приездом наделал столько шуму у нас?» Ему отвечали: – «Кавалер Пьер-Поль Рубенс, живописец».

– Понимаю, – сказал придворный, – это вельможа, который забавляется иногда живописью.

– Вы ошибаетесь, отвечали ему, – это живописец, который ищет иногда развлечения в деятельности посланника.

Вот что выходит часто из так называемых призваний и предзнаменований.

Я вовсе не утверждаю, что не следует придавать никакого значения склонностям, которые обнаруживаются в детстве; я говорю только, что надо весьма осторожно относиться к преждевременным решениям участи; пример на лицо: такой человек, как Рубенс, казалось бы, должен был выказать задатки своего необычайного гения; но он решительно не проявлял их в детстве, так что о нем составилось даже очень невыгодное мнение.

Предприимчивый и храбрый моряк Турвил до восемнадцати лет был мальчик очень хилый и слабый. Когда родственник его Ларошфуко представил его министру как участника экспедиции, отправлявшейся против пиратов в Африку, – то министр сказал: «Что будет делать на военном корабле юноша, который скорее годится быть придворным кавалером, чем моряком, жизнь которого исполнена всевозможных лишений и опасностей?»

События однако вскоре показали, до какой степени министр ошибся, составив себе о человеке мнение по одной наружности.

Знаменитый греческий историк Плутарх свидетельствует, что Фабий Максим, один из самых опытных римских полководцев, слыл за неуклюжего простака. Клода Желе, написавшего такое множество восхитительных пейзажей, считали буквально идиотом. Людовик Карраш, основавший школу, из которой вышло много знаменитых живописцев, казался до того ограниченным, что его прозвали волом; его первый учитель советовал ему бросить живопись, и когда он обратился затем к Тенторету, одному из гениальнейших живописцев своего времени, то и Тенторет дал ему тот же совет. Гретри, известный композитор, автор «Ричарда Львиное Сердце», был отрекомендован своему второму учителю первым в следующих выражениях: «Посылаю вам одного из моих учеников. Он прекрасный мальчик, доброй нравственности, но в музыке настоящий осел».

Когда Расин прочел Корнелю одно из первых своих произведений, то старый поэт, – слишком хорошо известный благородством характера, чтобы быть заподозренным в зависти, – сказал ему, что он благоразумно поступил бы, если бы отказался от сочинения трагедий. Фонтенель сказал то же самое Вольтеру.

Поэт Буало, прославившийся беспощадной критикой всех тех современников, которые казались ему достойными этого, был такого обходительного и мягкого нрава в детстве, что отец его говаривал: «Славный мальчик, он никогда не скажет ничего дурного о людях».

И сколько еще можно привести примеров людей, в отношении которых предсказания не оправдались ни на волос!

ВЕЧЕР ВТОРОЙ

Антонен Карем. – Александр. – Лизимах. – Жак Ферронье.

Маленькая Мари, взобравшись ко мне на колени, нежно упрекнула меня, что вчера я как будто бы подобрал рассказы исключительно для ее братьев, но не подумал о ней.

– Подожди, милая девочка, – сказал я, целуя ее, – дойдет очередь и до тебя. Затем я обратился ко всем с вопросом:

– Может ли Альфонс объяснить нам, что следует понимать под любовью к славе?

– Да, – отвечал поспешно будущий полководец, – под любовью к славе следует понимать желание заставить говорить о себе весь мир.

– Ну, если так, мой друг, то Эрострат, бешеный сумасброд, который сжег храм в Эфесе, одно из семи чудес света, только для того, чтобы его имя так или иначе сделалось известным потомству, приобрел огромную славу, потому что трудно встретить человека, мало-мальски образованного, который не слышал о диком, чудовищном подвиге Эрострата. Не смешиваешь ли ты славу с известностью?

– Это правда, – чистосердечно сознался Альфонс, – я хотел сказать, что любовь к славе состоит в стремлении человека сделаться достойным всеобщего уважения.

– А какими способами, по твоему мнению, можно достигнуть такого прекрасного результата?

– О! Есть очень много способов. Прежде всего надо одерживать победы, затем открывать новые страны; потом… – и он запутался.

– Изобретать машины, писать ученые сочинения, – добавил Поль.

– Писать замечательные картины, лепить изящные статуи, писать стихи, музыкальные произведения, – сказал Генрих.

– Оказывать помощь бедным и несчастным, – сказала Мари.

Жорж не высказал своего мнения.

– В таком случае, как бы вы все засмеялись, если бы старая Анкета, которая мирно готовит вам каждый день обед, стала утверждать, что и она тоже когда-то стремилась к славе и надеялась, быть может, достигнуть ее, не прибегая ни к одному из способов, указанных вами, не ища иного поля сражения и не посещая никакой неведомой страны, кроме кухни, не вдохновляясь никакой иной музыкой, кроме звяканья кастрюль, наконец, не снимая никогда своего фартука.

– О, да, конечно! Это было бы очень смешно.

– Вот потому-то я и хочу рассказать вам вполне до сто верную историю, которая начинается приблизительно также, как сказка: «Мальчик с пальчик». Но здесь речь идет не о бедном дровосеке, но о бедном плотнике; впрочем, разница не велика; дело происходит не в лесу, а в самом центре Парижа, но и в этом я не вижу особенной разницы, так как много, много несчастных блуждает по многочисленным улицам Парижа, не находя ни убежища, ни средств к существованию, подобно детям дровосека, которые не находили пристанища и пищи в темных дебрях дремучего леса. Кроме того, у дровосека было семеро детей, а у нашего плотника их было еще больше, а между тем он был также беден, как и дровосек, так что содержать свою семью ему было еще труднее. Прибавьте ко всему этому, что это происходило в конце прошлого столетия, в такую эпоху, когда исполненная случайностей военная деятельность считалась едва ли не самой выгодной и почетной.

Что сделал дровосек, когда ему нечем было больше кормить детей? Вы знаете, что он с женою отвел их в лес и там покинул. Бедняк прибегнул к этому ужасному средству, чтобы не быть свидетелем голодной смерти своих малюток. Да, нищета дает иногда очень страшные советы и истребляет в человеке самые святые чувства! Бедный плотник, вероятно, читал или слышал сказку «Мальчик с пальчик», потому что, дойдя до безвыходного положения, поступил по примеру дровосека. Ему казалось, без сомнения, что поговорка «с глаз долой – вон из мысли» верна.

Но история отличается в этом случае от сказки только в том, что дровосек решился бросить на произвол судьбы всех детей разом, а плотник покинул сначала только одного. Из этого не следует, что он не намеревался поступить также и с четырнадцатью остальными, но так как мы не имеем никаких доказательств за или против такого предположения, то не оскверним памяти этого бедного, несчастного человека таким подозрением; лучше решим, что эта мысль никогда не приходила ему больше в голову. Как бы то ни было, однажды, ранним утром, наш плотник подошел к постели, в которой спал сладким сном его двенадцатилетний сын.

– Антонен, – сказал он, – вставай, дитя мое, одевайся! Поцелуй мать и пойдем со мной!

– Куда же мы пойдем, папа? – спросил удивленный ребенок.

– Скоро узнаешь!

Антонен оделся, поцеловал мать и вышел с отцом из дому.

Отец, по-видимому, еще не знал, куда отвести ребенка, а может быть его нерешительность обусловливалась тем, что он приводил в исполнение свой замысел не без содрогания. Многие утверждают, что он увел Антонена сначала в поле, чтобы лишить ребенка возможности запомнить дорогу; но, проходя мимо заставы, он зашел в загородную харчевню, где сытно накормил и напоил сына; затем он снова часа два бродил с ним по городу, все-таки не решаясь привести в исполнение задуманное.

Наконец, плотник остановился на одной из многолюдных улиц и, положа руку на плечо сына, сказал:

– Антонен! Мы должны здесь навсегда расстаться с тобой.

– Навсегда! – повторил Антонен словно во сне и посмотрел на отца своими большими изумленными глазами.

– Да, дитя мое, так надо! Ты более не вернешься домой, потому что я ничего не могу для тебя сделать. Тебе двенадцать лет, ты достаточно силен и достаточно ловок. В наше время не трудно пробить себе дорогу; для этого нужно иметь только ум. Оставь нас с нашею нищетою и постарайся сам устроить свою жизнь. Иди, милый мой, иди! Может быть, сегодня же или завтра тебе кто-нибудь даст убежище. Иди с тем, что дал тебе Господь!

Сказав это, плотник поцеловал сына и скрылся в шумной толпе прохожих.

Изумленный Антонен стоял среди улицы, опустив руки и поникнув головой, стараясь понять значение последних слов отца: «С тем, что дал тебе Господь».

Сказать по правде, несчастному ребенку в эту минуту показалось, что Бог ничего ему не дал, кроме городской мостовой, на которой он мог бы прилечь и заснуть, когда настанет ночь, с тем, чтобы на другой день уже не прилечь, а упасть на нее от усталости и голода.

Вы скажете, что он мог возвратиться домой, потому что двенадцатилетний мальчик всегда может ориентироваться даже в большом городе. Конечно, для этого вовсе не требовалось, чтобы дорога была отмечена белыми камешками или крошками хлеба; плотник жил на чердаке в улице Бак и чтобы выйти туда из квартала Монмартр или Св. Антония, где был покинут ребенок, не нужно было обладать большим пониманием. Но спрашивается, для чего было возвращаться домой? Для того, чтобы снова быть изгнанным? Чего мог ожидать Антонен в доме, где было столько голодных ртов и без него? Хотя Антонен был еще ребенок, но обладал уже самолюбием и был для своих лет очень развит. Вместо того, чтоб в отчаянном положении своем усмотреть жестокость отца, он усмотрел в нем вызов, пробуждающий его силы, чувство собственного достоинства. Подняв голову и сделав рукой решительный жест, Антонен сказал: «Пусть будет так! я пойду с тем, что мне дал Господь!» И он смело пошел вперед. Но куда он шел? Была ли у него какая-нибудь цель? Он этого и сам не знал. На какой улице тот дом, где он, по словам отца, может найти приют? Правда, отец добавил: «сегодня или завтра». Но если его приютят только завтра, то кто накормит его сегодня и на какой постели проведет он холодную ночь?

Все это были вопросы, на которые не мог ответить сам Антонен.

Всякому другому на его месте пришла бы в голову мысль просить милостыню у прохожих, искать ночлега и пищи.

Но я уже сказал, что Антон был самолюбив и ни о чем подобном не думал. Но с другой стороны, если бы он и хотел добывать кусок хлеба трудом, то это было бы почти невозможно, так как он не был приучен ни к какой работе, не учился никакому мастерству.

Размышляя о своем безысходном положении, Антонен шел все вперед и вперед. Таким образом он, нисколько не заботясь о том куда идет, дошел до заставы и оставил громадный город за собою. Он шел мимо целого ряда трактиров, харчевен и таверн, где пили, ели, болтали и пели всякого рода люди из низших сословий.

Антонен невольно заглядывал в эти шумные заведения и случайно увидел мальчика своих лет, прислуживавшего в одной из таверн за столом. Это навело его на мысль, что и он с успехом мог бы исполнить такую работу, Антонен тут же решил предложить свои услуги хозяину одного из подобных заведений. Но он боялся; по несколько раз проходил он мимо десятков дверей, не смея переступить порог: то замечал он множество прислуги, – и думал, что там ни в ком больше не нуждаются; то хозяин заведения, по своему внушительному виду, казался ему страшным, злым… Наконец, сквозь тусклое стекло низенького окна, над которым красовалась большая вывеска загородного кабачка, Антонен увидел человека, который очень понравился ему во всех отношениях. Это был веселый толстяк, одетый в белую куртку и носивший на голове бумажный колпак; он стоял за прилавком, наполнял с добродушным смехом стаканы посетителей и сам чокался с ними. Тем не менее Антонен все еще не осмеливался войти; он довольствовался тем, что смотрел на доброе лицо хозяина, думая про себя: «Хорошо, если бы этот взял меня к себе». Продолжительное заглядывание в окно мальчика обратило на себя внимание хозяина, который вышел к нему.

– Что ты тут делаешь? Чего смотришь? – спросил он у бедняги; тот ответил ему без малейшей робости, потому что сразу почувствовал доверие к толстяку:

– Я ищу, сударь, места, и если бы вы пожелали взять меня, я стал бы делать все, что только в состоянии делать, лишь бы угодить вам… о, вы увидели бы!..

– А что ты умеешь делать?

– Ничего особенного, но я выучусь.

– Ты никогда не прислуживал за столом?

– Нет, но это должно быть не хитро, и если бы меня хоть немного подучить…

– Ну войди! Посмотрим!

Антонен вошел; шаг, сделанный им через порог этого кабачка, был, как он говорил впоследствии, его первым шагом на пути к славе. Хозяин посадил его за прилавок и стал расспрашивать.

Посетители не оставались безучастными к нему и внимательно слушали мальчика, который подробно рассказывал о себе.

– Решено! сказал толстяк, – я беру тебя к себе: ты начнешь пока служить в залах; а потом, если окажешься способным, я возьму тебя на кухню; от тебя самого будет зависеть научиться и усовершенствоваться в поварском искусстве, – добавил он, опираясь рукою на рукоятку большого ножа, который был заткнут у него за поясом, – для этого ты должен только запоминать все то, что я сам буду делать на твоих глазах.

– Я буду стараться! сказал ребенок.

– Как тебя зовут? – спросил хозяин.

– Антонен.

– Это имя. А фамилия?

– Карем.

– Карем![1]1
  Carème – пост.


[Закрыть] Какое смешное имя для повара! – сказал хозяин, рассмеявшись.

Посетители тоже вслед за ним повторяли: «Да, да, смешное имя!» и очень удивлялись этому странному «противоречию».

– Карем! – закричала маленькая Мари, – Антонен Карем! Но ведь это имя я прочла в толстой книге, в которой мама с Анетой справляются, когда хотят приготовит какое-нибудь новое блюдо. Я помню, когда я в первый раз увидела это имя, то оно показалось мне очень смешным, слишком постным для книги, которая учит хорошо стряпать. Это маленький Антонен ее написал?

– Несомненно, потому что это имя, столь сметное для поваренка, стало именем человека, знаменитого в своем роде: Карем – один из самых замечательных представителей кулинарного искусства.

Антонен около двух лет прожил у содержателя таверны и, увидя, что больше уже ничему не может научиться у своего хозяина, перебрался в город, где получил место трактирного повара, затем он поступил к кондитеру Бальи, в улице Вивьен, пользовавшемуся в то время большою известностью.

Антонен не замедлил заслужить благорасположение своего нового хозяина, который подметил в нем прекрасные способности и относился к нему с большим вниманием.

Антонен не довольствовался тем, что месил тесто и взбивал сливки; чувствуя истинное влечение к своей профессии, он, в часы досуга, учился рисованию, чтобы уметь придавать оригинальные формы кондитерским произведениям, и занимался чтением, так как был глубоко убежден, что развитие ума должно оказать благотворное влияние на его успехи в кулинарном искусстве.

«Достигнув семнадцатилетнего возраста», – говорит он в своих интересных мемуарах, – «я был у Бальи первым мастером. Этот добрый хозяин очень дорожил мною; он позволял мне отлучаться, чтобы посещать кабинет гравюр и эстампов национальной библиотеки и заниматься рисованием. Когда я ему высказал, что чувствую особенное призвание к кондитерскому искусству, то он доверил мне приготовление конфект, заказанных к столу, первого консула. Я по целым ночам рисовал, просиживал иногда до утра за рисунками; его доброе расположение ко мне вознаградило меня вполне за мои труды. В то время между кондитерами известен был Авис, и я подражал ему, я изучал искусство во всех его тонкостях. Мои работы вызывали всеобщие похвалы. Я составил двести рисунков; все они были в современном вкусе. Вскоре я со скорбью простился с добрым Бальи и поступил к Жандрону на очень хороших условиях. Через несколько месяцев я навсегда покинул кондитерские, чтобы заняться кухмистерским делом; оно пошло у меня прекрасно и я зарабатывал большие деньги».

Но деньги не вполне удовлетворяли самолюбивого Антонена; он жаждал славы. Карем читал сочинения всех времен, стараясь найти в них то, что могло бы служить к усовершенствованию современной ему кухни; он издал весьма обстоятельные исследования о кулинарном искусстве у древних народов.

Он искал всегда сообщества людей, известных в избранной им профессии, и без малейшей зависти пользовался их советами и указаниями. Во времена империи ни одно собрание дипломатов (а такие собрания были очень часты в то время), не обходилось без того, чтобы Карема не приглашали угостить на славу высоких особ, управлявших делами Европы.

Очень и очень возможно, что вкусные обеды знаменитого повара имели иногда благотворное влияние на решение чрезвычайно важных дел, которыми занимались дипломаты, и уже по одному этому артист в кулинарном искусстве заслуживает уважения потомства.

Почтенный добрый Карем приобрел много друзей в среде выдающихся ученых. Между ними были и знаменитые врачи, с которыми он иногда спорил относительно вопросов, касающихся питания. Непомерные труды подточили его здоровье; он умер на пятидесятом году жизни (1784–1833). По его мнению, углерод, который входит в состав нашей пищи, действует пагубно на наш организм и сокращает жизнь; но при этом он замечал: «чем короче жизнь, тем больше славы».

Карем, заведывавший многими кухнями, написал много прекрасных сочинений; замечание Мари свидетельствует о том, что вы должны часто благодарить маленького поваренка за те вкусные блюда, которые приготовляются в вашей кухне по его указаниям.

– Ну что, будешь-ли ты еще жаловаться, что я о тебе забываю? – шепнул я Мари.

– Нет! – сказала она, награждая меня прелестной улыбкой; – когда я буду большая, то при чтении книги Карема всегда буду вспоминать маленького Антонена.

– Ну, что, Альфонс, – спросил я, – не заслуживает-ли простая и скромная слава, о которой мечтал стоя у печи Карем, предпочтения пред той громкой славой, которой люди достигают, убивая людей?

– Я не скажу «нет», но…

– Но и «да» не скажешь. А что ты, например, думаешь о пастухе, который, сделавшись римским императором Аврелием, хвастал тем, что в день восшествия на престол убил около сорока восьми человек? – который впоследствии насчитывал до девятисот пятидесяти человек, погибших от его собственной руки?

– Но подобных ему теперь уж больше не существует.

– И слава Богу! – сказала Мари.

– Кроме того, – возразил Альфонс, – если бывает война, то она ведется не для того чтобы иметь удовольствие считать убитых, а для того, чтобы защищать свою родину или завоевывать другие земли. Так Александр…

– Ну, хорошо! Будем говорить об Александре, так как ты его ставишь на первый план. Я думаю, сказать тебе по секрету, что ты восхищаешься его великими подвигами не зная их во всех подробностях.

Когда Александр Македонский появился на свет, то отец его, Филипп, написал великому мудрецу Аристотелю письмо, в котором между прочим, было сказано следующее:

«У меня на этих днях родился сын, дорогой Аристотель, и я благодарю богов не столько за то, что они мне его даровали, сколько за то, что он родился в твое время. Твои заботы о его воспитании служат мне порукой за то, что он выйдет из школы достойным тебя, достойным меня, и будет способен, надеюсь, достойно управлять со временем Македонией».

Таким образом, отец Александра, Филипп, очень опытный и счастливый воитель, проводивший всю жизнь в расширении границ своих владений, признавал, что сын и наследник его должен быть человеком образованным и развитым, а потому образование и воспитание его поручил человеку, который считался и считается поныне одним из самых умных и мудрых людей всех времен. О том, чтобы ребенок приобрел славу именно на военном поприще в начале не было и речи. Может быть это происходило вследствие тщеславия, присущего людям, подобным Филиппу, которые обыкновенно не допускают мысли, что дети могут превзойти своими подвигами родителей. Как бы то ни было, Аристотель принял на себя попечения, возложенные на него царем македонским; он употреблял все усилия к тому, чтобы укротить дух честолюбия, который очевидно царил в душе его ученика.

Александр унаследовал инстинкты своего отца; когда же Филипп заметил это, то решил, что ничего не следует предпринимать для искоренения их. Тут-то философ убедился, что ему поручено было воспитание будущего завоевателя и старался по крайней мере развить в своем ученике чувство человеколюбия и справедливости.

Одаренный блестящими способностями, царственный ребенок с неутомимым рвением, обнаруживая необыкновенную восприимчивость, принялся за учение. Презирая игрушки, он не расставался с книгами; его приходилось силою отрывать от чтения произведений поэтов и риторов.

Чтобы заставить себя как можно дольше бодрствовать за чтением книг, он прибегал, как говорят, к тому же средству, которое употреблял в былые времена его учитель, а именно – держал в руке серебряный шар над серебряным же тазом; когда, вследствие весьма понятного утомления, сон начинал смыкать его веки, то рука ослабевала, шар звонко падал в таз, и этот шум будил Александра, напоминая ему о занятиях.

По временам наставник, видя необыкновенное прилежание ребенка, надеялся, что эти миролюбивые наклонности восторжествуют над врожденным воинственным духом; но если в ту минуту, когда научные занятия по-видимому всецело поглощали Александра, случайно приходила весть о какой-нибудь победе, одержанной Филиппом, то Александр тотчас же забывал все и восклицал с досадой: «Отец все завоюет, мне не кого будет побеждать!» Тогда философ с грустью думал: «Ясно, что из него может выйти только завоеватель», и он продолжал воспитание маленького Александра.

Александр родился в тот самый день, когда Эрострат, о котором я уже упоминал, сжег храм Дианы в Эфесе.

Древние были еще более склонны к вере в предзнаменования и видели их везде и во всем. Когда храм Дианы сгорел, то греки очень удивлялись, почему богиня не явилась тушить пожар. И знаете ли какое придумали объяснение люди, желавшие польстить непомерному самолюбию Александра? «Ее надо удивляться, говорили они, что Диана допустила сгореть свой храм: она, как богиня, была в это время поглощена заботами о появлении на свет Александра».

Плутарх, древнегреческий историк, который сообщает нам об этой низкой лести, оценивает ее по достоинству и говорит, что богиня была слишком равнодушна, чтобы позаботиться о тушении пламени, объявшего храм; он прибавляет дальше: «Совершенно справедливо, что все гадатели и предсказатели, бывшие тогда в Эфесе, считали этот пожар предзнаменованием большого бедствия; они метались по городу и, с воплями ударяя себя по лицу, кричали, что в этот день должно было случиться какое-нибудь великое несчастье и произойти страшная потеря для Азии». С другой стороны, говорят, что Филипп, в тот день, когда объявили ему о рождении Александра, узнал, что один из его полководцев в кровавой битве одержал блестящую победу и что один из из его коней взял приз на олимпийских играх; гадатели же предвещали, что сын его, родившийся под такими предзнаменованиями, будет впоследствии великим, непобедимым завоевателем.

Действительно Александр был непобедим; описания одержанных им побед кажутся до такой степени поразительными, что историков часто обвиняли в том, что они пишут сказки.

Квинт Курций подробнее чем все другие авторы распространялся о невероятных подвигах Александра. Говорят, что Тюрен, когда ему было двенадцать лет (тот самый, который заснул на пушке), вызвал на дуэль одного из придворных, который утверждал в его присутствии, что сочинение Квинта Курция есть не что иное, как сборник басен. Александр, как я уже сказал, был непобедим, и знаете ли, какова была первая одержанная им победа? Об этом повествует, по Плутарху, Шарль Роллен, французский историк. Из Фессалии был доставлен Филиппу боевой конь, статный, сильный и горячий; коня этого звали Буцефал. Его продавали за тридцать талантов, т. е. тридцать шесть тысяч франков на наши деньги. Царь со своими приближенными спустился в равнину; он хотел, чтобы коня испытали при нем. Но никто не мог сесть на него, до такой степени Буцефал был неукротим: он становился на дыбы, как только подходили к нему. Филипп, гневаясь, что ему привели такого дикого и неукротимого коня, приказал отвести его назад. При этом был и Александр. «Какого коня они лишаются! сказал он, – и только вследствие недостатка ловкости и отваги!» Филипп приписал эти слова безумной смелости молодого Александра. Но так как тот настойчиво просил позволения сесть на коня, то отец, действительно огорченный тем, что конь должен быть отослан обратно, позволил ему произвести опыт. Тогда юный принц радостно подходит к коню, берет его под уздцы и оборачивает его голову к солнцу, так как он заметил, что Буцефал боится своей тени. Затем он начинает тихонько гладить его рукой; увидя, что конь немного успокоился, он быстро вскакивает на него, улучив удобный момент. Затем Александр выпускает узду из рук и выжидает, не нанося коню ни одного удара, не причиняя ему никакого мучения, пока тот совершенно успокоится. Затем он пускает его во всю прыть, понукая грозным криком и сильно пришпоривая.

Царь Филипп и вся его свита дрожали от страха. Но принц, проскакав во весь опор и доведя коня до изнеможения, возвратился, гордясь тем, что ему удалось укротить Буцефала, которого сочли неукротимым. Когда он сошел с него, то отец, проливая слезы радости и обнимая сына, сказал: «Сын мой, ищи другое государство, еще более тебя достойное. Македонии тебе мало!»

Всегда предзнаменования! И вот это последнее было произнесено устами самого царя, хотя, казалось, оно было бы гораздо уместнее в устах содержателя цирка, так как я полагаю, что управление лошадьми не может быть уподоблено управлению гражданами.

Александр, которому не было еще двадцати лет, когда он по смерти отца своего вступил на престол, хотел овладеть всеми государствами, нисколько не заботясь об том, в праве ли он сделаться похитителем всего того, что ему казалось возможным похитить. В настоящее время, начиная войну, стараются оправдать ее необходимость разумными основаниями, или хотя бы придумывают предлог, потому что все-таки сознают, что война – вещь ужасная. Во времена Александра этого сознания не было: начинали войну из-за одного тщеславного желания одерживать победы; опустошали страны, вырезали целые народности, сжигали города и села, и все это для того, чтобы потом иметь удовольствие сознавать, что никто не мог помешать завоевателю совершать все эти милые подвиги. С такой же точки зрения смотрел на войну и юный Александр; это он сам однажды высказал, когда находился в затруднительном положении: «О, греки! воскликнул он, – в состоянии ли вы поверить, что я подвергал себя таким страшным опасностям только из желания заслужить похвалы ваши?!..»