Текст книги "Лазурное море - изумрудная луна (СИ)"

Автор книги: Евгения Кострова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Он подался в ученики к одному из местных врачевателей, что вознаградил его мудростью и терпением, благодаря которым Анаиэль достиг не по годам развитой зрелости. И если бы кто решился спросить его, в чем заключается смысл жизни, он непременно бы смог дать верный ответ. В дни, когда возвращались охотничьи отряды после долгих месяцев дороги с провизией и серебряными сосудами питьевой воды, перевозимых на громадных механических кораблях, со сверкающими агатовыми корпусами, черные пологи накрывали двери домов многих жителей города Амрэса в знак траура по не вернувшимся сыновьям. Окна были затемнены, а калитки перевязаны черными лентами с золотыми бубенцами, шумящими под дуновением горячего ветра, предупреждая прохожих быть тихими и милостивыми к горю лишившихся. Ему не было и восьми, когда он впервые забрал влажное красное полотенце из рук своего учителя, пропитанное насквозь соленой жидкостью. И лишь позже, пронося вымоченную ткань над белыми песками, оставляя за собой нестираемые следы, он понял, что руки его перемазаны в чужой крови, а холодная голубая вода в горных ущельях распускалась бутонами розового дерева, когда он опускал ее в холодные и мощные потоки. Анаиэль усердно отдраивал перепачканные засохшей кровью полы грязными от машинного масла тряпицами, потому что ткани не хватало, и все бинты уходили на перевязи, и большую часть времени мальчик проводил в лазарете, стоя на коленях у каменных столешниц. Просто не имел возможности поднимать головы, смотря на разбитое мраморное покрытие, с которого не сходили бруснично-алые лужи, словно с высоких уступов опадали карминовые ручьи водопада. Он привык к оглушающим и раздирающим крикам, когда отрезали гниющие руки и ноги солдат, что выкрикивали имена своих жен, давившихся и захлебывающихся собственной кровью, сжимающих металлические подлокотники до такой степени, что они деформировались из прямых в дугообразные. Он с бесстрастностью и молчанием наблюдал, как стекает черная кровь падших отпрысков тьмы в золотые урны, и руки его не дрогнули, когда он перевязывал раны тех, откуда все еще сочилась проклятая чернь, он боялся опорочить, или замарать себя. Нестерпимая боль искажала молодые и твердые черты лиц, превращая стойких и храбрых в слабовольных и беспомощных существ. Но слабее всего был он сам. Анаиэль не мог двинуться с места, смотря на застывшие, как стекло, глаза, что потеряли яркость и цвет, лишившись своего оттенка жизни. Тело одеревенело, и он часто дышал, сглатывая тяжелое бремя горечи и раскаяния. Он винил себя за то, что продолжал мыслить и существовать, ощущать тепло солнечного света на своем лице, проникающего сквозь узкие окна золотым потоком, испытывать голод и жажду, тогда как рука в его руке холодела. И Анаиэль с трудом вдыхал в себя металлический запах крови и горьких бальзамов, которыми смазывали тела погибших после омовения. Он не чурался обнаженных тел молодых и старых, когда переодевал в чистые одежды тех, кто изо всех сил хватался за последние остатки разума, что отпускал сковывающую телесную оболочку. И спустя недолгое время его желание быстрее покинуть лекарские залы растворилось из-за солдат, вернувшихся с фронта после долгих месяцев войны с британской армией, чье вооружение и боевая подготовка во много раз превышали обороноспособность Османской Империи. И прислушиваясь к молве, распространяющейся ужасающей легендой, он вздрагивал по ночам, рисуя в воображении картины чудовищных гидр с непробиваемым черным панцирем и игловидными резцами зубов, стоящих в ряд во всем горле, что раздирали жертву на части. И стоило прикоснуться к доспехам стражей цвета копоти, восседающих на их шиповидных спинах, окропленных кровью сумеречных детей, как кожа воспламениться, загоревшись углем. Внутренний огонь пройдется по венам, сжигая изнутри, и кожа покроется чернотою, рассыпаясь прахом. Пять генералов Британской Империи оставались непобедимыми, и на поле битвы они оставались нетронутыми усталостью или ранами. Черные кители с золотой вышивкой, бледно-мраморная кожа и холодность взгляда, необычная красота, притягивающая и одичалая. Многие стремились попасть на передовые линии, лишь бы взглянуть на одного из них, удостовериться сложенным о них рассказам, чтобы спокойно умереть, потому что пройти вперед не мог никто под градом камней и горящего масла, голубого огня, срывающегося с длинных раздвоенных языков крылатых драконов, поедающих своими золотистыми очами. Даже во сне он не мог избавиться от омерзительного запаха, пропитавшего его кожу, волосы и одежду – запах смерти. Ни один зверь не пахнет столь мерзко, как человеческая плоть. И сколь бы долго он не оттирал руки крупным куском мыла, по окончании дежурной ночи, запах не сходил, а кровь не исчезала с рук, вечной татуированной печатью покрывающей кожу до самых локтей, словно отметины, которыми наделяли детей, заклейменных в рабстве при темном дворе в Северных Землях.

Только после полугода, ему разрешено было самостоятельно приступить к изготовлению лекарственных снадобий и применять заклятия на возвратившихся из плена песчаных бурь солдат, или том, что от них оставалось. Адамантовые пески никого не щадили, за колыханием ветра таилось мистическое пламя множества глаз, не спускающих голодного алого взора с одиноких путников под покровом сумерек. И лишь угасали огни вечерние, как призраки бездны забирали людские сердца, скованные от ужаса перед мглою. Нельзя страшиться ночи, иначе тьма поглотит разум, создавая мрачных фантомов, пришедших из-за грани самого потайного сознания. Страх был причиной существования порождений черной ночи, ненависть и гнев были их сладчайшим нектаром, подпитывающих их скверную силу, порабощающую чистоту и свет. Так твердили его учителя, и так утверждали выжившие, что продолжали жить лишь для того, чтобы отплатить долг жизни павшим товарищам, и возвращались в новые военные отряды, организованные для очередного похода на дальние рубежи востока, где шли ожесточенные бои с вражеским государством за граничащие земли.

На каменных столах лежали юноши с обглоданными костями конечностей, растерзанными клыками механических львов трахеями, и помутненным взором вглядывались они в потолки пещер с высокими люстрами из хризолита, ловивших солнечные блики и лунные потоки. Кожа покрывалась испариной, и в свете бриллиантовых капель, остроконечными льдинами свисающих с кристальных ламп, блестела. Когда он исцелил первого, исторгнув из сердца молодого человека отраву, полученную от разящего хлыста британского воина в грудь, Анаиэль позволил себе слезы, и соленые капли падали на лицо излеченного от яда. И в душе его поселилась надежда, что он сможет преодолеть потуги и писания судьбы, что не совершит тех предреченных злодеяний, убеждал себя, что он не встанет на путь убийства и не заполнит голубое небо Империи кровью. Его здравомыслию и верности суждений мог позавидовать любой, достигший совершеннолетия, но уже в тот период раннего возраста, на лицо его лег отпечаток тени, оставшейся после пережитого кошмара, что делало его старше своих лет. В один день мальчик потерял семью и родной дом, покинул род, не объясняя свой уход, отвергая древнюю кровь, так и не оглянувшись назад. И все было для того, чтобы защитить их от самого себя. И, возможно, не будь он таким трусом, то вместо пронзенной ладони, он вогнал бы кинжал себе в сердце. Пускай он не терзался душевными страданиями, не казнил себя прошлого за принятые решения, глубоко внутри он сравнивал себя со срезанным цветком, отделенного от стебля и вращающегося на колеблемой ветром глади мятежных вод. Находящийся вдалеке от родной обители всегда останется чужаком в иных краях, как бы тепло и радостно не встречали его у порога. Воздух и небо будут другими, голоса и речи созвучны бьющимся морским волнам, останутся непонятны слуху, а пейзажи, какими бы яркими и красочными они не представлялись взору, навсегда останутся блеклыми и лишенными природной красоты.

Британские солдаты с детства обучались военному искусству и стратегии, их отбирали среди воспитанников и благородных семей, и беднейших, среди книжных подмастерьев и служителей храмов, подготавливая с ранних лет к жизни хладнокровных убийц и защитников своей земли. Если в гарнизоны входили женщины, то волосы их сбривали, нанося татуированные черные символы на голову, защищающих их от порока и проклятий, что накладывали заклинатели на песчаные долины, окруженные горными хребтами. Анаиэль видел этих женщин, закутанных в серо-темные, переливающиеся глубоким сланцевым оттенком плащи, под которыми скрывалась покрытая черной хной алебастровая кожа. Они восседали на темных гепардах с глазами бездонной черноты, с чудовищными когтями, что рассекали одним ударом каменные валуны, и передвигались бесплодные всадники по занесенным песками окраинам и каньонам неслышные и невидимые для слуха и взора, словно сами были сотканы из теней, которых боготворили, которым отдавали кровавую дань. В золотые стремена на ажурной кайме вдевались тонкие стеклянные иглы, что были тоньше волос и прозрачнее воздуха, но огневая мощь от разрыва остроконечного лезвия создавала пропасти и ямы, затопленные рубиновыми реками раскаленной лавы, омрачала пески кровью и пеплом, расколотой сталью. И небо затоплялось от сгущавшихся туч, что изливали с облаков кислотные дожди, прожигая обсидиановые доспехи и опаляя кожу, разъедая кости. И запах едкого дыма прилипал к коже, впитывался в волосы, оставался темным налетом на языке и деснах.

Его единственной нитью с прежним миром оставался Тор, что преданно и самоотверженно продолжал служить его воли, так и не предав своей клятвы верности, что он давал под яшмовыми сводами храма справедливости у подножия статуи Януса, когда брал чашу, испивая из нее истоки горных вод. Он покинул стены златого Сиона в тот же день, что и его господин, отрекаясь от достигнутого положения и срывая с предплечий золотые украшения, врезанных в плоть, что являлись символом его принадлежности к дворянской знати. На его плечах до сих пор оставались уродливые рубцы, будто те были ошпарены кипятком, и сколько бы Анаиэль ни старался уговорить своего путника исцелить шрамы, тот только улыбался беспечной улыбкой, и тихо смеясь, повторял:

– Вот когда Вы сделаете то, что должно в Вашей жизни, и сможете окунуться в бытность и обыденность счастья своей семьи, тогда я, возможно, подумаю над вашим предложением, – тонкие полосы морщинок в уголках глаз натянулись на загорелой коже лица, когда он улыбнулся, смотря на него, как на кровного и родственного по духу человека. – Но это произойдет не ранее, чем я смогу увидеть своими глазами прелестное лицо Вашего первенца.

Значение такого слова, как семья, для Анаиэля утратило свою ценность в тот же час, когда он раскроил себе ладони, как горячность его крови слезами боли пронзила сердце родного брата, напустила гнев на плечи отца, и растоптала вдребезги честь знатного поколения. Иногда ему казалось, что белесый шрам, по которому он проводил пальцами вдоль шероховатой кожи, все еще болел, и ему приходилось стискивать зубы, чтобы не взвыть от боли, от тяжелого воспоминания, как огненное лезвие проходит сквозь суставы, и, просыпаясь, он долго отгонял от себя кошмары, что виделись ему во снах. Но с каждой спасенной жизнью, с каждой вылеченной раной, он возвращал себе уверенность в том, что поступил правильно, и жертва его лучшей жизни, не пойдет прахом.

И вот перед ним была еще одна жизнь. Он задавался вопросом, как получилось так, что одинокая в пути девушка, оказалась в забытом городе, в центре пустыни, что стала приютом для хищников и существ ночной обители; как смогла она выжить в городах, великих и малых, при такой обвораживающей красоте; как смогла избежать оков телесного рабства и довольствования грязных желаний мужчин, продавших бы кров и все наследие за одну проведенную ночь с ней; как смогла сохранить трезвость бесстрашия перед зовом смерти, призывающим в свои объятия. Его пальцы вернулись к ее щекам, и мягкость кожи была почти невыносима, и Анаиэля снедала боль, принявшая обличье скелета, чьи костлявые ладони обвивались вокруг его сердца. И хладное прикосновение дыхания смерти, обволокшее складки его плаща, очерняло облик молодого изгнанника, тоскующего по дому. Он походил на падшего, склонившегося над красотою агнца.

У нее был необычный акцент, то, что он успел подметить, когда она бормотала бессвязные предложения во сне. Общий язык в ее устах звучал плавной мелодией, слоги были не отрывистыми, и звучали четко и твердо, что было непривычно для жителей континента ни восточных, ни западных регионов. И за неприятным запахом пыли и пота, он мог различить едва уловимый аромат белоснежных пионов и гладиолусов, что цвели орнаментными полянами в имперских садах и столичных скверах, запах ее кожи. И всю ночь напролет, не смыкая глаз, он читал ей стихи, что успокаивали и дарили безмятежность и покой сна. Он, то шептал под восходящие всполохи огня, то томный тембр голоса его прорезался в порыве ночного ветра. Но не прекращал мужчина своих слов, даже когда заблестела лучезарная полоса рассвета на темно-сиреневом горизонте, раздвигая туманные дымки. И продолжая со всей искренностью и добротою вкладывать в звучание всю нежность, испытываемую к хрупкому созданию в своих руках, доверившему свою жизнь.

– Она все еще спит? – устало пробормотал Тор, заворачиваясь в льняные одеяла, и мягкий кианитовый свет озарил строгие контуры его каменного лица, и Анаиэль смог распознать в голосе своего прислужника скрытую неприязнь. Он не знал, как давно проснулся его спутник, зияло ли в серо-угольных глазах простое любопытство или разгорающийся гнев; как долго наблюдал за открытостью и беззащитностью лица своего господина он из-за крова полумрака, прижимая к груди клинок, когда оберег рубинового камня свисал с рукояти, ловя аметистовые лучи в своих округлых гранях. Сон помог ему отдохнуть, но телесное бремя, когда жизнь его граничила со смертью, еще долго не покинет тело могучего воина. И теперь на его плечах два человека, что с трудом могли передвигаться самостоятельно. Анаиэль посмотрел на разгорающееся зарево рассвета, белоснежно-златой завесой окутывающей глубокие синие разливы небесного свода, словно одно созерцание блестящих вдалеке кремово-белых барханов могло помочь ему собраться с силами. Сияние, испускаемое белыми песками, почти ослепляло, но он не выказывал своего неудовольствия, когда надевал на глаза защитные стекла очков. Он устал и физически, и духовно, и хотя Анаиэль знал, что ему не позволительны мысли о жалости к самому себе, способные вернуть его к началу своего неправедного пути, он не мог противиться нежному чувству, расцветающего в его сердце как полный бутон лотоса на речной глади. Его пальцы осторожно отвели от лица девушки упавшую длинную прядь темных волос, ненадолго задержав локон между большим и указательным пальцами, словно желая сохранить это чувство близости, и чувственной ласки бархата чернильных кудрей. И не сводил он внимательного и цепкого взора от ее трепещущих век, тогда как он в неистовстве желал устами прикоснуться к гладкости кожи, почувствовать на губах ее ресницы. И отчего-то у него было предчувствие, что именно ее прозрачно-малахитовый взгляд принесет ему и страдания, и боль, и утешение, которого он столько ждал, от которого столь долго пытался убежать.

Анаиэль посмотрел на застывшие в песках корабли, чьи белоснежные и черные борта утопали и за далеким горизонтом, докуда не могло добраться его острое зрение, и чуткость духа. Восставали златые флагштоки с бриллиантовыми ромбами на концах, ловя мерцающими краями солнечные ленты, блестя, как водопады горного хрусталя сверкают над бурлящею рекою под снежными вершинами. Видел он и огромных механических бизонов, прикованных к толстой золотой упряжи, чьи длинные и закругленные рога из темного агата впитывали в себя остатки кромешного сгустка ночи. По бортам кораблей плелись в ажурных золотых росписях сказочные существа, создания необузданной стихии воздуха. Роскошные барсы восставали с пологих холмов, распахивая ястребиные пятнистые крылья, белоснежные горностаи с перьевыми хвостами поднимались к носу великолепного имперского фрегата, украшенного бутонами роз из опала, и белая шкурка тех фантастических зверей горела от кобальтовых огней крупных каменьев.

Анаиэль со всей осторожностью подобрал под колени девушку, мысленно подметив, как безвольное тело молодой женщины удивительно ладно покоилось в его руках, как если бы она была его идеальной половинкой, недостающим осколком разбитой души.

И прежде чем двинуться к борту белого корабля, что рассекал просторы неба и раздвигал волны алмазных песков, он обернулся к Тору, чтобы сказать:

– Мы покидаем Даррэс. В этом месте больше нет сокровища, которое я так искал. Теперь призраки пребывают лишь в воспоминаниях о восхождении малахитового града. И совсем скоро их гнев рассеется, оставляя после себя лишь каменные руины, что со временем поглотят пески.

IV

Грезы – это лунный свет мысли.

Ж. Ренар

Иветта видела проскальзывающие тени прошлого, слышала эхо голосов тех, кто покинул мир, погрязший в черноте кровавой ночи, и ощущала на своей коже беспредельное огниво, восстающее буро-красной стеной пламени, сжигающим землю и иссушающим воду. Истощенная, обожженная и лишенная, она наблюдала, как кострище уносило жизни самых близких для нее людей, смотрела остекленевшим, пустым взором и внимала ужасающим крикам, что навсегда остались в ее памяти. С этими криками она просыпалась глубокими ночами, чувствуя невыносимую боль в горле от собственного рева, и давилась в черноте ночной слезами, что не высохли и по прошествии стольких лет. Пронзительные крики, смешанные со стенанием и мольбою преследовали ее по пятам, и со временем стали частью сущности, поселились в тени ее силуэта, мельтешили в бездонном изумруде морских глаз. Она вновь была маленькой и беззащитной девочкой, оставленной на съедение гиене судьбы, одинокой и презираемой. Иветта смотрела, как языки пламени вкушают плоть и облизывают длинные волосы женщин, поедая искусно-заплетенные толстые косы, смотрела завороженным и застывшим взором, как сдирают завихрения пламени с музыкальных инструментов резьбу с морскими существами и девами воздуха, воздымающими руки к лунному лику, украшающую древесное покрытие, как тают в алебастровом и агатовом пепле, поцелованном звездами, расписные покрывала, увешивающие шатры. Дорогой бархат с орнаментной традиционной вышивкой, обхватывали острия жара, очерняя в копоти золотые и красные нити свадебного наряда, обжигая бело-лунные жемчужины и пурпурная мантия, которой покрывали волосы невесты, тлела в пылающих перьях. Традиционные украшения в форме крохотных ромбов из бриллиантов, которыми унизывались волосы суженых, осыпались сверкающим дождем в белые пески, ладьевидные серебряные сосуды с соками алоэ и розовыми маслами раскалывались на части и плавились, стирая строгие черневые узоры, плетущиеся по бортам, сушеные бутоны гиацинта и розы, и специи увядали в углях. Кожаные налучья, усыпанные жадеитом и бесценные стрелы из черной древесины пожирал огонь, налобные украшения на конях сгорали, и молодые гнедые жеребцы вскидывали копыта, вставая на дыбы, пытаясь сбросить с себя горящие седла и обжигающие бока золотые стремена.

– Иветта, – истерзанно закричал мужчина, подхватывая опаленной рукой ее за поясницу, все еще кровоточащую от открытых ран, нанесенных когтями златого барса, накинувшегося на нее. Человек уложил ее худощавую фигуру себе на одно плечо, устремляясь в то же мгновение прочь в темноту песчаных каньонов, в надежде, что оманские всадники побоятся последовать за одним из беглых рабов, не рискнут жизнью, пробираясь сквозь смертельные скалы, меж которых обитали дикие леопарды и черные призраки, жаждущие утянуть с собой трепещущие от страха души в свои полуночные пристанища. Она узнала человека, пришедшего за ней, близкий друг отца, что сопровождал и помогал ее семье на протяжении всего пути с приграничных территорий Северных Земель. Именно он смог обеспечить их местами на последнем подземном поезде, после того как бело-серебряный вагон тронулся с места, вся подземная станция была подорвана, чтобы пограничники британской армии не смогли последовать за ними.

Девочка молчала, и лишь где-то на краю сознания понимала, что тепло на ее щеках были пролитыми по ушедшим родителям слезами. Она ничего не видела за густой дрейфующей в змеиных и кольцевидных образах дымкой, и рука ее бессознательно потянулась вперед, дрожащие ноги не слушались, когда девочка начала с силой отталкиваться от цепких удерживающих ее ладоней, вцепившихся в горящие от возбуждения чресла, разрывать ткань на плечах человека, пытающегося спасти жизнь единственному выжившему ребенку из их странствующего каравана. Она едва ощущала себя в собственном теле, в ушах звенело, и кровь вскипала в жилах, готовая просочиться через слезные протоки в уголках глаз.

– Отпусти меня! – шипела она сквозь стиснутые зубы, отбиваясь как раненая тигрица. Иветта билась в стальных тисках его мышц, кусалась, и оцарапывала шею, где колотились о загоревшую, сухую кожу голубые вены, желая разодрать суставы, вырвать трепыхающийся кадык на его горле. Но мужчина только ускорился, ловко и уверенно маневрируя между узкими скалистыми проходами, в которых халцедоновые острые наконечники природных кристаллов ловили в своих гранях каскадный свет рдяного полумесяца. Когда Иветта заорала от бессилия и злобы, гнева, восстающего в душе бесформенными и безобразными существами, которые завладевали рассудком и сердцем, очерняя первозданную чистоту, она чувствовала, что начинает задыхаться, а мышцы пробивала невыносимая ломка, ей казалось, что кости раздалбливают металлическими топорами. Но голос растворялся в безжизненной и гнетущей толще непроницаемого аспидного дыма. Тело оплетали черные змеи, чья шкура была огнем, съедали пламенем кожу, оставляя отвратительные рубцы.

Иветта пыталась вымолвить хоть слово, но лишь вопли срывались с ее обожженных и сухих кровоточащих губ, а горячность ветра терзала, воспаляла легкие. Пепел не давал продохнуть свежего ночного воздуха, прах застревал в горле, но когда она увидела перед глазами стаю черных пантер с золотыми налобниками, испещренными крупными изумрудными камнями, алмазные когти, сияющие звездным светом в ночной мгле, острые медово-медные узкие зрачки, вглядывающиеся в сумрак ночи, ужас заполнил чресла и кровь заледенела в жилах. Клыки их были окровавлены, и сгустки человеческой крови стекались на адамантовые пески, где все пылал огонь, восставая в несокрушимом бастионе. Белоснежные палатки, укрытые теплым мехом горностая и белой лисицы сгорали вместе с флагштоками из темной древесины, поддерживающей каркас их временных убежищ. Они оставались кочевниками в стране златых песков, и одним из важнейших и нерушимых правил тех, кто присоединился к блуждающему каравану, оставалось переселение все дальше на запад, к морским лазурным берегам, к краю континента, куда не могли добраться османские всадники за бежавшими из тисков вечной мерзлоты рабами. Чудовищные хищники, что растерзают плоть и обглодают кости, выстроились в единый ряд, поочередно склоняя голову и изгибаясь в спине, когда вороновый черный жеребец вышел на свет пылающего кострища, и облик всадника охватили красно-бурые искры. Его лицо было сокрыто под платиновой маской, такой же прекрасной, как чистый лунный свет, с изумительными цветочными гравировками по бокам из лунного камня, скрывающей красоту мужчины. У него были глаза солнечного камня, в темноте они были черными и бездонными, как бездна и хаос, но когда в них проскальзывал небольшой луч света, самый слабый, они горели, как янтарная медовая река, что протекает в небесах, освещая землю своим теплом на рассвете. Он был молод, и твердые черты еще не охватила жесткая щетина, но достаточно зрел для того, чтобы встать во главе карательного отряда из нескольких сотен безжалостных солдат, что без раздумья и сомнения лишат жизни людей ее рода, или как выражались дворяне – вида. Рабов с окраин Северных Земель, погибшей Империи, причисляли к изгнанникам, и долгом каждого родовитого османца было погубить чернь, посмевшую оскорбить священную землю их Родины, своим приходом, омрачить скверным дыханием. При рождении каждый ребенок приговаривался к отмечанию, и на коже затылка детей ставилось клеймо раба, а затем ртутными чернилами на обожженной ране вырисовали стаю черных воронов в окружении темного полумесяца. Татуировка, которую невозможно было свести без боли. Когда Иветта ступила на белоснежный поезд, родители успокаивали ее, что после того, как они смогут стереть проклятое знамя с плоти, их жизни ничего не будет угрожать, но это было лишь отчасти правдой. Иветта помнила как стеклянные иглы долгие, и бесконечные часы терзали кожу, а боль проходила по каждому нерву, когда опаленные острия касались окровавленных, раскрытых ран. И даже сейчас, прикасаясь к оставленным шрамам, она могла чувствовать эту боль, несравнимой ни с чем. Но даже если зачарованные чернила удавалось свести, заклятие оставалось, и люди оставались помеченными, именно так, карательные отряды могли отыскать месторасположение беглецов. Наказание за нарушение одного из самых главных запретов было смертью. И если главнокомандующий черных всадников не был слишком жесток, то смерть была быстрой, мгновенной. Смерть ее сородичей, что разделяли с ней пищу и кров, делили музыку нежных песен и народные танцы под мягкую игру флейты, а прядильщицы растолковывали секреты орнаментной вышивки по шелку, астрономы ведали и растолковывали знания, расположенные на ночном небе, породила в душе маленькой девочки, познавшей горечь потери, страшный гнев, что с каждым годом только расцветал. Цветок зла впускал корни в сердце, сводя с ума и взращивая лютость. Черные всадники носили маски, что припадали к лицам статных воинов, как вторая кожа, как иное звериное обличье, и когда острые шипы прорезали кожу солдат Османской Империи, оставляя точечные кружевные острия вдоль висков и под глазами, они расставались со всем человеческим, превращаясь в убийц, жаждущих отмщения и кровавой расплаты. Их маски из золота и чистого серебра, драгоценного опала и яшмы, рубина и нефрита создавали видения ястребов и львов, волков и лисов, облачались в шкуры и перья жестоких хищников, что рыскали в поисках добычи вдоль бескрайних пустынь, где не было ни капли воды или яркости оттенков. Везде лишь жар, разруха павших башен и уничтоженных древних городов, населенных разбойниками или призраками, и убийственные пески, что прятали обездвиженные и изнуренные от солнечного лика тела под вечным слоем бело-желтых барханов.

К всаднику подоспели другие солдаты, чьи головы покрывали шелковые мантии, сливающиеся с ночью, одеяния их были сотканы из теней, из плащаницы сумеречного кроя, и даже свет огня не касался великолепных облачений или длинных черных лезвий, висящих на их широких спинах. Даже узды и поводья жеребцов, на которых они восседали гордо и величественно, словно боги смерти, были из темного металла и черной кожи, и лишь слабые искры золота на подпругах могли предупредить об их приближении. Когда спаситель угнетенной и сломанной девочки, наконец, опустил ее на замерзшую землю, покрытую тонким слоем голубовато-серибристой измороси от стужи, вплетающейся в воздух от белых скал и шепотов, что воспевали мистические баллады полной луне, что молвили древние существа, он прикрыл ее своим телом, защищая от крылатых механических птиц, рассекающих вдоль неба, что искали последних уцелевших. У них были лица, и у них не было лиц, они были тенями и туманами, и страхом, и гневом, и белой яростью, что обитали на самом дне человеческой души. Каждый вздох был бесконечностью, и каждый взгляд наполнен тысячелетней мудростью. Иветта устало заскользила спиной вниз по каменной преграде, чувствуя, как от прикосновения, резкая боль от жгучих ожогов одолевает болью все существо. Мужчина укутал ее торопливыми и небрежными движениями в темный и теплый плащ, от которого все еще исходил запах мяты и олеандра вперемешку с золой и засохшей кровью. Дыхание его было неровным, отрывистым, с режущей горло хрипотцой, ни то от быстрого бега, ни то от непереносимого холода, таящегося между узких проходов остроконечных вершин халцедоновых каньонов. Иветта посмотрела на выступающие камни, чьи резные края переливались сапфиром и кианитом, и в белесых паутинных шрамах, проползающих вдоль крутых склонов, она могла разглядеть застывших мотыльков и бабочек, что сменяли окрасы крыльев, что доносили до нее свой глас. И вглядываясь в ажурное свечение, серебристых фантомов, девочка начинала засыпать, поддаваясь ласковости толкования.

– Иветта, – вздернув ее за подбородок, рявкнул человек, – не смей засыпать. Это место кишит духами, если уснешь, они поглотят твое сердце, – мужчина настойчиво тряс ее за плечи, но задышать она смогла, лишь когда голова больно ударилась о камни, и боль протрезвила затупившиеся чувства. И голоса, что утопали в молчании под раскинувшимся звездным небом, застилаемым кривыми сгустками дыма, и замкнутая чернота, подступающая к глазам, растворились, и она вновь могла расслышать слабый зов, доносящийся издалека каньонов, глубоко в подземных тоннелях, где искрилась изумрудная вода, протекающая бурными и хладными потоками.

– Продержись до утра, и мы сможем выйти отсюда, – запыхавшись, шептал мужчина, отрезая ее обожженные волосы кинжалом и перевернув лезвие, протянул рукоять из слоновой кости девочке. – Выживи ради родителей, что уберегли тебя ценой собственных жизней. Ты не имеешь права исчезать после того, как они столько пережили. Их жертва не падет напрасно, – он заскрежетал зубами, и косточки на его кулаках побелели до такой степени, что Иветта скривила брови, гадая, раздерут ли рвущиеся наружу кости кожу загорелую кожу.

Иветта несмело захватила рукоять клинка, оружие было невероятно тяжелым, холодным настолько, что она представляла, что переплетает пальцы на голом льду. Она мгновенно опустила охотничий нож себе на колени, всматриваясь в жемчужные отсветы, путешествующие вдоль острия, отбрасываемые скалами. Она все еще могла слышать завывания ветра, и разрывы вздымающихся костров, но внезапно все замерло. И Иветта вопросительно посмотрела на мужчину, затаившего дыхания, горячая капля пота по подбородку, падая на ее сжавшиеся вокруг клинка руки. Человек неотрывно смотрел вперед, и в глазах его поселился ужас, который одолевает смертного перед встречей лицом к лицу с погибелью.