Текст книги "Лазурное море - изумрудная луна (СИ)"

Автор книги: Евгения Кострова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

В апартаментах, где проводили обряд, стало тихо как в храме во время богослужения, как в мгновение исповеди между женихом и невестой, когда обменявшись признаниями, они испивали чашу холодной воды из рук друг друга.

Два прислужника поднесли серебряные подносы, на одном из которых возвышалась алмазная чернильница, а на другой алмазная кисть со стеклянным пером. И в книге, где расписывались все выходцы из его рода за последнюю тысячу лет, он начертал свое полное имя. Это было равнозначно признанию жизни, и теперь он становился полноправным членом семьи. Если имя человека не было занесено в день шестилетия в книгу имен своего рода, то его признавали безымянным. К таким по большей части и принадлежали кочевники, лишившиеся семьи и памяти о своих корнях, никому ненужные и навеки очерненные. Теперь он мог не подчиняться приказаниям своих учителей и раскрывать любые священные писания, свитки и тексты, нанесенные на древесные таблички, хранящиеся в отдельных драгоценных сундуках, где сохранялись накопленные знания о медицине и древних науках, астрономии и географии, потерянных континентах, их истории и сказаниях за последние несколько сотен лет. И с этого мгновения, когда черная краска сохла на дорогих страницах плотной книги, являлся Первым Господином. Позже лучшие каллиграфы Империи смогут прикоснуться к странице с его именем, чтобы украсить ее красною и золотою красками, вырисовывая удивительные росписи цветов и мелкие орнаментные украшения. Считалось, что чем прекраснее будет произведенные в книге имен символы, тем счастливее и удачливее будет жизнь человека. И к работе относились со всем душевным трепетом, выбирались лучшие из лучших среди мастеров высочайшего искусства. Работы каллиграфов ценились больше произведений достойных пейзажистов и ювелиров, писателей или хранителей священных текстов, что сохраняли историю прошлого и настоящего. И пока его страница оставалась чистой и нетронутой, лишь его имя блестело чернилами посередине огромного холста.

Однажды он испрашивал у отца во время ежедневного пития холодного кофе в кругу семьи, можно ли украсить именную страницу янтарными отблесками, на что отец недовольно нахмурил брови, опуская тяжелый манускрипт в черном кожаном переплете. Несмотря на возраст сорока шести лет, в волосах отца уже проходили мелкие серебряные полосы седины, что говорило о чрезмерной усталости и тревогах. Он часто бывал в отъездах в неблагоприятных районах, где проходили боевые действия, и благодаря старшему сыну отец успевал подготавливать доклады и письменные отчеты на предоставление Императору. Но с каждым новым приездом, Анаиэль начинал замечать, что иссиня-темные полушария под глазами становились все отчетливее, вгрызаясь в лицо, а взгляд яшмы и боярышника в сумеречном союзе мутнел, словно ожесточенность смертей и жалость к павшим солдатам, которых он не мог спасти съедали его изнутри. Не раз он слышал горький плач отца, истерзанный крик умирающего зверя, когда мать поздней ночью в освещении высоких кристально-костных ламп, прижимала воспаленное от пота и жара лицо мужа к своему сердцу, закрывая ладонями уши, дабы уберечь от предсмертных воплей подвластных его воли отроков, пытаясь успокоить от подстерегающих в сновидениях кошмарах, что истребляли храбрость и отравляли разум.

– Почему ты хочешь использовать для орнаментов янтарь? Есть настоящие драгоценные камни, олицетворяющие силу духа и любви, такие как гранат или изумруд. В конце концов, мы с твоей матерью подумывали о сапфире, и нашли прекрасных ювелиров, которые смогут обработать камения. Это самый благородный камень, чистый как слеза моря, зеркальный брат небес.

Устало вздохнув, отец бросил книгу на стол, отчего стоявшие стеклянные приборы задребезжали. И поправив высокий воротник кафтана, раскрывая несколько красных петель, открывая взору сильную грудь, поднял строгий взор на младшего сына, показывая, что полностью готов выслушать его объяснения, не отвлекаясь даже на государственные обязанности.

– Если сапфир отражение небесного покрова, то янтарь дар солнечный, – со спокойствием ответил Анаиэль, глядя отцу прямо в глаза. – Ничто не может существовать без света солнца, огненного покровителя нашей Империи, а что не янтарь, как сияние всемогущего Януса или золотой резьбы на масках Великих Судий, восседающих на белоснежных престолах в высшей обители? Камень используют для исцеления, а еще он символизирует воспоминания. Приносимые морем золотые осколки ископаемой смолы заточают в себе живых существ иного времени.

– Довольно, – резко оборвал его речи отец. – Это проклятый самородок. Из него действительно создают великолепные постройки, и множество дворцов украшены этим камнем в столице Сиона, но не будет у моего сына на именной странице низкого минерала застывшей смолы. Янтарь почитался у русских князей, и до сих пор грандиозные замки ловят солнечный свет, впитывая в себя сияние звезды, удерживая огненное пламя, как пленника, – глубокие морщины прорезали лоб, когда он с ожесточением ударил ладонью по столу, отчего тонкие фужеры с вином из гранатового сока разбились.

– Но, таково мое желание, отец, – попытался вставить свой последний довод Анаиэль, без тени сомнения или страха оглядывая разгневанный образ любимого родителя.

– Нет, – вновь произнес отец, на что Анаиэль лишь в согласии склонил голову, и, поднимая двумя пальцами бирюзово-нефритовую чашу, поднес к губам холодный и горький напиток, который показался настолько невыносимым, что ему пришлось затаить дыхание, чтобы не выплюнуть на мраморный пол черную жидкость. В своем воображении он глотал кровь черных змей. Он закрыл глаза и мысленно приказал себе проглотить горечь, поклявшись себе, что это был последний раз, когда он пойдет наперекор своим желаниям и стремлениям. Отец и мать подарили ему жизнь, и как наследник он хотел, чтобы их мечта о счастливом будущем детей стала явью. Он не посмеет очернить их мечтаний.

И когда книгу имен закрыли, и Анаиэль уловил звук шелеста падающих страниц, на душе стало невыносимо тяжело, словно его сжали невидимые тиски. И провожая хранителей в черных рясах и длинных полупрозрачных мантиях на лицах, скрывающих все, кроме глаз, чувствуя каждой жилой и всем своим существом колебание золотых бубенцов в тонком алмазном стекле, он знал, что больше никогда не сможет раскрыть старинные переплеты и самолично прикоснуться к крупным аметистовым камням, листовым золотом, крупными серым жемчугом, морскими кораллами, как и не сможет разглядеть верхней и нижней миниатюр, вычеканенных на темном серебре. Он знал, что не увидит медного сияния высоких уборов из золотых пластин, прикрывающих головы хранителей, как и не сможет почувствовать провожающий их приход аромат горящего масла, трав, кориандра и розовой воды в кадильницах. Анаиэль с горечью отвернулся от картины, что будет сопровождать его после долгие часы, когда без сна он будет вспоминать эти скоротечные и ушедшие мгновения. Его брат остановился рядом с ним, не подарив улыбки, но протягивал золотой кубок, и мальчик без сомнений и слов взял в руки чашу, когда Илон открывал винный сосуд в виде геральдического барса с клыкастой головой, и мелкие линейные орнаменты имитировали шкуру дикого зверя, символизируя мужскую силу. Вино обжигало небо, холодило горло, и горячность прошлась по всей его коже, замирая пожаром на щеках.

– Добро пожаловать в семью, брат младший, – с торжественным придыханием произнес Илон, и тогда Анаиэль различил, как приподнимаются уголки губ молодого человека в черном кафтане с великолепными золотыми орнаментами, от которого исходило всевластие и величие.

– Спасибо, что встречаешь меня и празднуешь приход мой, брат старший, – ответил Анаиэль.

И только с его языка сорвались последние слоги слов, как на плечи легли сильные и теплые руки жрецов, сопровождающие к алтарным платиновым вратам с чеканными изображениями морских божеств, где водные пейзажи сменялись связками цветущих деревьев кровавого делоникса, и мужчины в белоснежных кафтанах неустанно продолжали читать суры во время их спешного пути. Он не видел и не слышал ничего вокруг себя, все еще ошеломленный произошедшим, и даже не ощущал холода половиц, ступая босыми ногами по плитам, и лишь в окаймленных солнечным светом искрасна-яшмовых пятнах, он мог ощущать жар, впитывающийся под кожу, что согревал замерзшую кровь. Движения его конечностей были одеревенелыми, скованными, как от пробуждения после многолетнего сна, мышцы застыли, а все тело было неповоротливым и непослушным. Глаза его были широко раскрыты от осознания, что пройдет еще совсем немного времени, и его путь будет открыт перед ним. Он узнает предназначение своей жизни, тропу, с которой не сможет свернуть.

У ступеней, ведущих к садам с широкими гранатовыми плантациями, где пунцовые вкрапления цветов распадались на алые лепестки, укрывая живым персидским ковром землю, а ветер уносил багряные россыпи к серебряным прудам, проходивших вольным водянистым потоком меж лазуритных стеклянных троп, он увидел ожидающего его Тора, воссиявшего заразительной и мальчишеской улыбкой при виде своего господина. И на какой-то краткий миг ему почудилось, что сейчас с ресниц этого темного, широкоплечего и даровитого юноши брызнут полные капли слез, таким счастливым и радостным представлялся его громоподобный и титанический облик. Золотой свет карминового солнца застыл в его острых, как у тигра глазах, улыбка осветила угрюмые черты, разгладив загорелую темную кожу, мышцы под кожей крепкого сложения натянулись, растянув белесые лунные шрамы на покатых плечах, когда он в несколько шагов преодолел расстояние между ними и последовал за жрецами, сопровождающего его в пути. И Анаиэль мог почувствовать озноб, прошедший по высоким и худощавым телам тех, кто оглашал приговоры божественные, когда трясущиеся ладони опустились вниз плечам мальчика под пристальным взором его непобедимого стража. На одном из турниров, Тор голыми руками переломил кости десяти взрослым мужчинам, и весть о сильнейшем среди прислужников Сиона, разнеслась быстрее ветра в вышине кремово-вишневых облаков. Или скорее людей пугала дикость и звериная жадность, с которыми двигалось его тело, увлеченное погоней, когда точными и резкими движениями он пробивал грудные клетки, ногами сдавливая ребра, и ладонями разбивая локтевые суставы, наслаждаясь прорезающим воздух звуком длинных клинков, которые ласкали слух и возбуждали одержимый жаром запал. И холодный каменный лик взирал с бесстрастностью на развивающиеся красные гербы на высоких шпилях, на платформы, по которым плелись сусальным золотом лозы шиповника и гиацинта, где восседали рожденные от царственной и благородной крови в пурпурных мантиях и бриллиантовых диадемах, обжигаемые заходящим светом ярчайшей звезды. Глаза Тора наполнились кровью павших под его руками убийцы, кричавших и проклинавших в гневе и злобе его имя, сплевывая с раздираемых болью ртов так, как если бы они произносили вслух родовые княжества темных властителей в Северных Землях. Такой человек заставлял дрожать от страха самого храброго и опытного воина, что же говорить о служащих богам жрецам, что удерживали лишь раз в год ритуальные ножи для подаяния. И Тор не сводил внимательного и пронзительного взора с голов двух жрецов, стоящих по разные стороны плеч от его господина, раздумывая, как быстрее и легче вывернуть шеи до того, как их пальцы дотянуться и коснуться белых широких рукавов идущего между ними мальчика.

Это была странная картина, когда белый шелк омрачался рудо-желтыми и ржавыми оттенками грязи под скользящими от канализационного смрада жидкостями. Когда жасминовые ветви и ароматные свечи с древесными нотками фиалки и цикламена затмевались под натиском зловония копоти и несвежих тел, страждущих от вожделения, а под ноги стлали мшисто-зеленые венки мирта, что темнели на расщепленной потрескавшейся брусчаткой дороге, утопая как в смоле. Мягкая и плавная мелодия лютен и флейт не успокаивала стоны и рев, доносящиеся с верхних этажей, сгнивающих от плесени и влаги домов, но Анаиэль продолжал идти, смотря прямо перед собой. Он сам выбрал себе этот путь, сам указал на карте Сиона, а потому он преодолеет эту долгую дорогу, ведущую к белому храму, чтобы испить чистейшей воды и послушать проповеди молившихся, чтобы пасть ниц на ковер перед толкователем судеб и раскрыть перед ним ладонь. Человек зажжет тростниковые палочки, и сладкий шлейф нероли и пиона заполнят роскошные кельи из белого мрамора, на которых возвышались гравюры восхождения солнца и покорения лунного монолита. Улица милосердия огибала по всей окружности Сион, а потому ему предстояло обойти весь стольный град, чтобы только потом ступить к центральным кварталам, где располагался храм Софии. И проход мог занять несколько суток, и Анаиэль мог только догадываться, сколько бесценной ткани уйдет на то, что покрыть дорогу, по которой он пройдет.

Внезапно Анаиэль остановился, опустив голову на человека, кутавшегося в старый, почти ветхий плащ, который готов уже был рассыпаться в его руках. Он почувствовал огненную боль в переносице, и глаза его приковали старца к серой стене на безлюдной узкой улице, куда почти не проникал солнечный свет из-за высоких стен старинных соборов, с которых опадала надтреснувшаяся расписная штукатурка, но все еще сохранившая очертания белой мозаики, изображающей сплетение белых деревьев. Седая копна длинных волос, затягивалась кожаной шнуровкой в небрежную косу, свисающую с плеч, и когда пожилой мужчина откинул капюшон, резные золотые украшения небесных драконов блеснули в его ушах, а побледневшие татуированные символы на лбу и шеи, что спускались по всей длине позвоночника и ног, заканчивалась тернистыми узорами на кончиках пальцев стоп. Воздух ушел из его легких, когда Анаиэль пораженно отступил, чуть не споткнувшись на мокрой ткани. И еле удержался, чтобы не потерять равновесия. Процессия остановилась вместе с ним, и жрецы, невольно оглядывающие удивленного отпрыска, принялись все с тем же спокойствием и благодушием читать молитвенные письмена. Тор в предостережении покосила на старца, и уже вытаскивал из-за поясницы один из черных обсидиановых клинков, что были темнее угля и сажи, ловко прокручивая в длинных пальцах закругленный и извилистый клинок без гарды и рукояти, ожидая, когда только одним небрежным словом или неловким движением он нарушит покой господина. На то чтобы быстро перерезать ему глотку понадобиться не больше секунды. Но вместо того, чтобы пойти вперед, его господин склонился перед старцем, опустив чело на ладони, и колени его пали к грязной земле, замарав прекрасную белую, как снег и луна, материю. И Тор готов был задохнуться от вскипевшего в жилах гнева и отвращения, когда его господин произнес заветные слова, что подготавливали человека к толкованию судьбы. Юноша ошеломленно посмотрел на людей, что до этого шли с паланкинами, и прислужники уже намеревались опустить с плеч носилки, расправляя широкие атласные штанины, чтобы сесть и также припасть челом к оскверненной земле, в то время, как светлый господин будет вслушиваться в ничтожные речи никчемного проходимца. Тор тяжело выдохнул, казалось, с губ мертвеца сорвался последний вздох, перед тем как бессмертная душа покинет сковывающие дух цепи смертной оболочки, забываясь в беспробудном сне. Ему хотелось закричать и разбивать кулаками камни, сделать хоть что-нибудь, чтобы противостоять окаянному действу, творящемуся на его глазах. Подобное притягивает подобное. Его серебристо-кварцовые глаза осмотрели накренившееся здание со сходящими темными водянистыми разводами вдоль нарядных аркатурных арок на фасаде, с узкими, как бойница, окнами, в которых некогда стояли изысканные миниатюры витражей голубых и лазурных тонов. Это был старинный и заброшенный храм, в котором когда-то проводились мессы и читались суры перед прихожанами и зажигались лампады, где распахивались настежь двустворчатые дымчато-бирюзовые алтарные врата с низкими мраморными панелями из блекло-синего нефрита. В день жертвоприношения сюда могли сходиться горожане, и мужчины надевали льняные белые накидки, а женщины бархатные платья глубокого синего оттенка, как раскрытый бутон астры, и на складках одеяний неприкосновенных жриц метались узоры света и тени. Тошнотворный и болезненный спазм скрутил внутренности, когда юноша прижал холодную ладонь к сухим губам. Анаиэлю не нужно было двигаться дальше, он уже нашел своего толкователя и храм, возле которого свершиться пророчество.

– Нет, – беспомощно вымолвил Тор, и звук собственного надтреснутого голоса испугал его, роднясь со стоном и криком. Но все, что он мог – безмолвно стоять. Стоять и наблюдать, как мозолистые и морщинистые руки старика, как клешни кровавого чудовища с разлагающейся кожей, запятнанные в грехе и пороке, дотрагиваются чистого и возвышенного лика его господина. Он сделал неуверенный, но достаточно громкий шаг вперед, отдавшийся эхом вдоль вознесенных стен, когда черные сандалии коснулись поверхности луж чтобы схватиться за белый шлейф мантии мальчика, но тот предостерег его одним лишь взглядом. И такой неистовый и ожесточенный холод прошелся вдоль его позвонков, что он ощутил, как леденящие копья пронзают его внутренности, Тор мог ощутить боль и призрачный привкус крови, подступивший к горлу, мерзлота сковывала кости. Все внутри него окоченело, и когда мальчик отвел свой небесно-сапфировый взор, Тор снова мог дышать, часто и отрывисто, как если бы не мог надышаться. Он упал на колени, обнимая себя руками за талию и прислоняясь лицом к влажной земле, с трудом сглатывая вставший в горле каменный ком, и тело содрогалось от чувственной агонии. Воспаленными красными глазами он смотрел на свои руки, с которых должна была сползти кожа, срываться суставы, а кости плавится. Зубы охватила мелкая дрожь, которую он не мог прекратить, сколь долго бы ни силился превозмочь унизительную пытку, но страх, который он ощутил от одного брошенного взгляда, все еще представал в воображении.

– Подойди ко мне отрок, что желает услышать заветы жизни своей, – голос прорицателя был скрипучим, мерзким, безжизненным как шепот полуночных призраков усопших, что проводят длинными когтями костяного оттенка по старым деревянным ставням, срывая обереги и заклинания, начертанные на красном пергаменте, расправляя темные крылья с прожилками голубых вен.

– Имя мне Анаиэль, – произнес мальчик, присаживаясь на корточки рядом со старцем, и когда ладонь его оказалась в грязных от золы пальцах, он не дрогнул, и не скривился от отвращения, не брезговал, когда обкусанные и черные ногти водили вдоль углубленных линий по светлой и мягкой коже.

Старец не смотрел на написанные судьбой полосы, и не мигающим взором вглядывался человек в одну точку, словно взгляд его проходил сквозь лицо молодого дворянина. И тогда Тор понял, что мужчина был слепцом, осознание этого настолько потрясло, что стойкость его надломилась. Пустые и лишенные человеческих эмоций и выразительности глаза, прозрачно-серые, как осколок пасмурного неба. Стук его сердца был таким громким, что отдавался рябью в водных разливах, и эхом отскакивало от рушившихся иссиня-васильковых стен.

Когда Анаиэль приблизился, чтобы услышать завет своей жизни, губы его чуть приоткрылись, чтобы сделать последний вздох перед своим падением к краху. Крик застрял в его горле, и венценосные холодные капли нечистых вод застыли на земле в белых росах от мерцающего ветра, что шептался о смерти и клятвенной мести. Лицо молодого дворянина стало настолько бледным, что сама луна позавидовала белизне кожи и темноте, поселившейся в глазах.

– Ложь…, – воскликнул он, нападая в разъяренной дикости волка на старика. – Я никогда не совершу подобного!

– Истребишь ты тысячи из лучших, – шептал толкователь с одышкой, протягивая костлявые руки с серебряными остроконечными наперстками, и цепи с сапфирами звенели на его ладонях, когда покорялся он видениям. – Ветры твои будут сеять раздор по всей Империи, и имя твое будет звучать проклятием на устах матерей тех мужей, чьи горячие сердца пронзят клинки вьюг небесных. И земли златые Османии затуманятся пеленой горькой и алою. И красно-черное оперение твоего сокола, обретенное в пепле и угле земель родных, кровью обольет любимых твоих.

– Довольно, – прошипел Анаиэль, и глаза его потемнели, стали чернее грозовых туч и гуще мазута, волосы темного каштана затрепетали под опустившимися на землю всполохами ветра, когда вглядывался он ненавистным взором в непреклонного чуждой воле старца.

– Виноградники опустеют от скорби, но для нив далеких станешь ты полноводной рекой. Дитя твое не будет знать лица твоего, но построит он державу великую, омытую водами прозрачными, стекающими водопадами с кристальных дворцов. Смерть принесет к твоему порогу дар благословенный, коим не наречен был ни один из смертных поныне. Горькая слава будет сопровождать тебя всю дорогу жизни, но нареченную свою узнаешь ты во мгновение.

– Останови свои искусно-лживые толки, – тихо молвил Анаиэль, и Тор чувствовал, как не хватает ему воздуха в горле, как сжимается крепкий узел удушья на трахеи, и легкие лишаются кислорода. И земля под его сильными ладонями трескалась и истреблялась. Сама заря блекла под неистовством взмахов крыльев птицы, чьи воздушно-белые перья преисполнялись болью, горестью и обидой.

Последнее наречение Тор не смог расслышать, его ослепляла боль и стоны павших на землю слуг, с искривленными от мук лицами, и скрюченными телами, когда выгибались в неестественных позах позвонки и суставы, как ломались кости под звуками ожесточенного ветра. Он мог видеть, как над утесами поднимается серебристо-прозрачный вал потоков вихрей, мелькающих в вечерних очертаниях полной луны, а над ртутным морем мелькают прорези, оставленные ветровыми когтями. Он был среди высоких стволов деревьев, где в чаще черни кренились под яростным давлением крепкие ветви, вырывая их с корнем. И холодная небесная гряда поднималась, обрушиваясь на него со всей своей мощью. Тора вернуло к реальности от леденящего сна резкий звук лезвия, вытянутого из кожаного чехла, висящего на его золотом поясе. Клинок цвета черной мальвы засиял в руках его господина, когда Анаиэль воткнул себе в ладонь острие, вогнав ртутный металл глубоко в плоть, не произнося при этом ни звука, когда сумеречный агат лезвия окрасился в багровый оттенок его крови. Пальцы мальчика сжимали кружевное ножевище, сдавливая с такой силой, что и кожа второй руки разрывалась, и покрывалась черной краскою, смешивающейся с алыми струями, и нефтяные узоры проникали в кровеносные сосуды. Жестокие глаза его сузились, и ресницы затрепетали, когда он надавливал на рукоять без гарды с силою, чтобы разрезать линии на ладонях, затапливаемые алыми водами, падающими на рыхлые и разбитые от ветровых волн земли. Глаза Тора стали двумя впадинами бездны, зрачки его расширились от безумства и паники, одолевшим стойкость сердца, и ему чудилось, что он кричит надломленным голосом, звучавшем в холодном и остром воздухе, истерзанно и безобразно, как глубокие ранения на ладонях его господина.

– Моя судьба лишь в моих руках, – сказал мальчик, поразительно мягким голосом. Обычный человек бы кричал от боли, смотрящий же ужаснулся от вида огненных рек, извивающихся на запястьях и локтях, а он с такой легкостью вытаскивал из окровавленной руки кинжал, отбрасывая его в сторону, и расплавы медно-охристой крови застывали в воздухе гранатовыми драгоценными каплями. Над головами сотен мужей, поднимающихся с колен стеклянно-лазуревыми нишами, нависали облачные вершины, развиваемые и сносимые могучими зефирами. Белая мантия слушателя своей судьбы окропилась красными лентами крови, а перистые облака, громадными горными верхами летели по голубому полотну, и тот же хладный поток, сбивавший снежные лавины с остроконечных черных возвышенностей, овевали их фигуры. Его господин был величественным в сравнении со всеми остальными, кто ползал у его ног по грязной и влажной земле, что могла поймать отражение бесконечного осколка неба, тогда как он стоял над всеми смертными мужами. Но сапфировые глаза его господина были синее раскинувшегося небосвода. В них заточилась недостижимость и бессмертное всевластие. Тор не замечал, что плачет, и лишь когда воздух коснулся его лица, он смог ощутить жар на коже щек.

Анаиэль де Иссои был изгнан из семьи в тот же день. И когда он сходил по широким ступеням белых мраморных лестниц, ступая босыми ногами, прочь из дворцовой обители своих родителей, то не оглядывался назад, даже когда старший брат выкрикивал его имя, кашляя кровью, разрывая голосовые связки. Его истерзанные вопли и рваный плач доносились сквозь заслоняемый в три шеренги барьер из воинов его собственного гарнизона, которым он клялся вырвать глотки и выколоть глаза. Аметистовый закат обжигал красивые и точеные черты лица, и черные кудри волос липли к мокрым от пролитых слез щекам. Когда его отец не мог вынести утраты, и не смел более сопровождать взглядом ровный и спокойный шаг своего сына, он отвернулся, уходя прочь, скрываясь за жемчужными ширмами и тяжелыми золотыми вратами, захлопнувшимися за его спиной. Гул от затворенных ворот раскатом пронесся по заполнившимся людьми улицам столицы Сиона, что выстраивались в плотные массы, чтобы улицезреть каждому уход одного из сыновей прославленного рода, на который наконец-то пала тень за долгие столетия. Зеваки, что жаждали увидеть кровь на белой рясе и разносить молву о падении знатнейшей фамилии своим друзьям, детям и внукам; торговцы с запада, что привозили пестрые ковры, на которых многоцветный орнамент и фон закрывались дивной вышивкой, и сотни ткачих могли прясть тканое полотно, выплетая цветочные каймы; подпольные купцы, привозившие с северных рубежей в темных, как нефть, бутылях сильнодействующий наркотик – все они не могли сдержать зверя любопытства, притаившегося на поверхности души. Останавливались паланкины, и женщины с длинными острыми платиновыми перстами на пальцах отодвигали прозрачные ширмы, что были легче зыблющейся пены морской, и яшмовые капли на тонких звеньях на кончиках ногтей сияли опадающими листами багрового делоникса над редеющим заходом. И как искусно выдыхали с жарких полных губ своих тусклый дым самоцветного кальяна, украшенного резьбой чудесных птиц, где в серо-смольных ручьях табака, вырисовывались пробужденные ото сна причудливые звери и базальтовые фантомы. Каждый изгиб совершенных тел женщин покрывала этническая роспись из натуральной хны с абстракциями и тонкими геометрическими иссечениями, мелкими точками, травяными узорами, протекая паутинами по обнаженной и упругой плоти. В сапфировых клетках с темно-синими гранями, как темнеющее дно водной глубины, выплетались кипарисовые ветви, и колибри со снегирями восседали на рубиновых креплениях, порхая кремневыми и пестро-алыми крыльями. Солдаты в леопардовых шкурах беспокойно переглядывались, стоя средь бескрайних аллей под ветвями тамариска, усыпанных бледно-розовыми лепестками, а золотые бляхи, увешивающие широкие плечи и сильную грудь, и колени сверкали звездным светом. И свинцово-висмутовые копья с двойными закругленными резцами, испещренные восточными завитками дол, нацелились на идущую детскую фигуру, и черные наконечники сотни воинов омывали белесые косы вишневого солнца.

Анаиэль чувствовал боль от натоптанных мозолей и стертую до мяса кожу стоп, жжение в пальцах, разбитых о красный кирпич, когда сломались ногти, жар горящей рассеченной ладони, мокрой и липкой от крови и сукровицы. Но он упрямо продолжал идти вперед, не желая останавливаться, мысленно читая молитву. Уже после того, как он вышел за пределы первой стены, выстроенной из чистого золота, и, выходя за границу райской темницы дворян, проходя в отдаленные районы, где проживали бедняки, он не каялся в своих проступках. Его прошлая жизнь была клеткой, в которую он более не мог вернуться из-за смертного пророчества, и не желал он сеять смерть и разруху в собственном доме. Когда дворянский отпрыск покинул блистающий Сион, проходя мимо идущих караванов, останавливающихся при виде его длинных волос, он не сожалел, отказываясь от помощи добрых путников, что кланялись в его обезображенные и грязные стопы. Через несколько дней пути ноги его стали такими же черными, как и у старца, что давал ему наставления будущего, от одежды исходил тошнотворный и мерзкий запах, смешанный с потом и прилипшей засохшей кровью. В борении со своим происхождением, он снял геральдические персты с пальцев рук, с гравюрами герба его семьи, без сожаления обменяв их на ключевую воду и жесткую одежду, льняное покрывало, вяленое мясо и несколько охотничьих ножей. Простые, но великолепно изготовленные лезвия могли рассечь даже камень, а в пути, который он прокладывал через беспредельные пустыни, где насмехались падшие тени над его несчастливой звездой, и ревели гиены, напевая в глухой ночи гортанные серенады полной луне, хорошее оружие становилось спасением. Теперь он заплетал волосы, скрывая их за безобразными рясами, которые раньше повергли бы в ужас, после дорогих шелковых одеяний, расшитых крупными аметистами, которые он прежде надевал во дворцах; теперь он оберегал каждый глоток воды, а кожаный бурдюк в мешке обретал ценность горсти алмазов, потому-то капли и сверкали, как драгоценные камни, и корил себя за то, что единожды испробовал наслаждение горячих вод в купальне, тогда как грязной не хватало обычным людям; теперь он спал не на нежных перинах и не на перьевых подушках, а на голой земле, и острые камни больно впивались в ребра. Он мог читать столько же книг, как и прежде, и без сомнений одаривал пиастрами книжных торговцев, без колебаний прощался с хлебом, приобретая карты и манускрипты с заклинаниями, считая необходимым продолжение образования, в котором он нуждался больше, чем в воздухе. Окровавленные шкуры убитых его кинжалами белых лисов и зайцев, он опаливал бриллиантовой россыпью и адамантовой пылью, придавая их огню, чтобы охотника не преследовал их угнетенный и враждующий дух. И спустя недолгое время он поселился в небольшом городе, таком далеком и безвестном, что ни один из его бывших прислужников не догадался бы отправиться в засушливые земли среди смертельных буро-шарлаховых каньонов, обнесенных стенами из нержавеющей породы темного металла, поднимающиеся к обжигающему полдневному царю дневного неба, где дороги улиц устилались темно-красным порфиром, а в домах знахарей и астрономов ходили серебристые ирбисы, безмолвно шествуя без цепей по спальням хозяев. Там в ризницах разрушенных белокаменных храмов цвели сикоморы с ярко-красными и розовыми, как кораллы Красного моря плодами, что на вкус были слаще яблочного сока и спелой малины и горячили небо лучше любого старого вина; там глубоко под землей в пещерах плелись прозрачные и прохладные источники минеральных вод; там пленяли благозвучные строфы молитвенных стихов, слагаемых жрецами. И там за золочеными вратами птичника на тростниковых циновках женщины плели из светлых прутьев и ивовых лоз корзины, другие вырезали тонкими ножами с рукоятями из слоновой кости на овальном корпусе карминовых лютен из ореховой древесины украшения; юные девушки собирали травы для целебных снадобий, и Анаиэль со страстностью вслушивался в плавную и красивую мелодию свирели и флейты, сопровождаемые треском сгибаемых лоз и тихих разговоров.