Текст книги "Лазурное море - изумрудная луна (СИ)"

Автор книги: Евгения Кострова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Асир разглядывал ее какое-то время, а, затем, не произнося ни слова, поднялся со своего места, поворачиваясь к ней спиной, в задумчивости, некой утомленной угрюмости припадая плечом к каменному изваянию белого льва с ястребиными распахнутыми крыльями, в темно-синих кристаллах бушевали грозы и поднимались высокие волны, что потопляли под собой армады. Зловещий, но прекрасный образ, крупные глазницы искрились перламутровым потусторонним сиянием и жаром, и призраки пунцовыми драконьими когтями вытягивали к ней свои громоздкие перепончатые лапы, сочащиеся кровью горячею.

– За тобой придут, – сказал он, вытаскивая из-за пазухи диковинного сокола, выполненного из серебра, и сверкающего в его руках, когда ионовое голубое пламя поднималось над перьями, раскрытыми крыльями птицы, но кожу его не обжигал темный огонь, не оставлял на материи длинных рукавов испепеляющих троп. – Постарайся не совершать глупостей, – предостерег девушку мужчина, ставя со стуком на отполированную высокую малахитовую столешницу статуэтку.

– Этот подарок сделал мне один человек, что некогда спас мою жизнь, и он сказал мне, чтобы я отдал это лишь тому, кого сочту достойным, – Асир оглянулся на женщину, что смотрела на него открыто, без сомнений и страха, и искренняя улыбка осветила его лицо в лунных бликах, раскрывающейся на черном небе нефритовой чаши полнолуния. – При правильном использовании, можно воззвать к своим рукам бесконечное пламя, что не утихомирить ни одним дождем. Любая капля воды станет отраднее масла, ветер же станет колесницей и хлыстом, что бичом пронесутся над землей, и крылья пламенного сокола поглотят источник жизни и бассейн солнечного восхода, не оставив тепла. Теперь это мой подарок тебе, и как дань уважения перед пройденными тобою испытаниями.

Пустынный и завывающий ветер пронесся в застланные карминовыми занавесами покои, и пламя в высоких факелах угасало, как тонкая полоса свечи в расписных шандалах храма, и сумрачные голубые тени пали на их лица, сокрытые ночью и одеялом полуночной пиалы. Наполненные чудесным эфирным маслом можжевельника берилловые светильники чадили, отчего темно-серый дым клубился над их головами, обращаясь в диковинные звериные оскалы.

– Я не вижу в твоих глазах чудовищ, которым смотрел сотни раз в глаза, когда проходил через телесные пытки, пытаясь расколоть цепи рабства. То положение, которое я занимаю поныне, досталось мне кровью близких и любимых, которых я больше никогда не смогу увидеть, – его голос с дрожью надломился, и губы оттенка красной бузины сжались в тонную линию. – И хотя моя душа не проклята. Как твой бесславный род, руки мои в крови, а потому ты и я похожи. Я не знаю твоего имени, но в этих стенах сокрыто много пугающих и отвращающих тайн, поэтому бойся и будь осторожной, доверяй немногих, особенно своему сердцу.

В тени его лицо исказилось сочувствием, он с трудом сглотнул, словно ему было тяжело предпринять следующий шаг, и Асир ждал, когда она скажет ему хоть слово. Ему хотелось услышать ее голос, у него был дар – чувствовать красоту, отыскивать истинные жемчужины искусства, такого было видение предсказателя, что читал по его ладоням, мастера, что оставлял геральдические изображения на его спине. Он увидел ее пальцы тогда в царственных коридорах дома блаженства, в чарующем саде, где разносился аромат пионов, пожирающий и разожженный взгляд, павший на его музыкальный инструмент. Для творца звуков, возлюбленного поэта музыки – его инструмент, словно часть тела, и каждый музыкант ревностно относится к принадлежащему ему инструменту. Он увидел горящую страсть в ее глазах, и пальцы его в тот же миг заплакали кровью от жгучей ревности к своей музыке. И он хотел услышать мелодию ее голоса – тихого, как ропот волн и падение белой листвы вишни, наступающие гряды приливы, омывающий белый песок и плоские кристальные камни, растекающиеся звездной россыпью на одиноком берегу. Но девушка молчала и не смела говорить. И разочарование накрыло его с головой, так бывает, когда лишаешься остатков воли к спасению, погружаюсь на глубину, чувствуя, как легкие стремительно заполняет вода и наступает душащая темнота.

Асир ушел, оставив ее в своем одиночестве, и Айвен мирно сидела перед своим зеркальным отражением, раскрывающемся в высоком напольном зеркале с тяжелой золотой рамой, что обнимали ангелы и грифоны. Во взвеси кремово-прозрачных штор, поднимаемых и гонимых ночным теплым ветром, она увидела стоящую сапфировую арфу, по которой скользил единственный луч дневного близнеца, собрата по обители. Ничего прекраснее она не видела в своей жизни, и теплота захватила сознание. Ее босые ноги ступали по белым и красным лепесткам розы и гибискуса, и сень плавающих в воздухе бутонов, накрывало собой все видимое пространство, закрывая пейзажи далеких пирамидальных пилонов и бесчисленные башнеобразные сооружения из ослепляющих кристаллов.

Сапфировый камень был холодным, как лед, прожигая кожу. Укус холода оставил болезненную красноту на правой ладони и фалангах пальцев, вены под кожей поголубели, и даже в темноте она могла различить, бледность руки, которой она дотронулась до сверкающего инструмента. Но она была в одиночестве, и в этом было ее несокрушимое счастье. И забытая радость заполнила сердце, когда Айвен осторожно присела на высокий табурет из опала, отчего кончики ног болтались в воздухе, и золотые подвески в форме знаков зодиака заискрились радужным звоном на тонких цепочках браслетов. Она вспоминала ушедшие звуки музыки, снежные окраины ее родного дома, поля, затопляемые пшеницей и туманные дубравы, освещаемые бардовыми закатами, зной, стоящий в воздухе перед обрушивающимся летним ливнем. Дом был прекрасен в ее воспоминаниях. Дом был мягкими перинами, набитыми гусиными перьями и игрой цикад, поющих для одиноких чугунных ламп в черноте ночной, рябиновыми деревьями и березовыми рощами, холодным молоком и вкусом горячих лепешек со сладким черным изюмом. Тишь и тьма были ее слушателями, безликая и добрая луна обнимала, приглашая в свои жемчужные чертоги. И невидимым духом спускалась ночная богиня в своем белоснежном платье пены и эфира, прижимаясь к ней ликом, и серьги ее сияли звездою и космической пылью, как расколотое серебро. Айвен не знала, что ждет впереди, какая участь поджидает в мгновение следующего вздоха, поэтому и не боялась прикоснуться к запретному плоду удовольствия. Все было давным-давно потеряно, не осталось ничего, о чем можно было бы сожалеть. И потому она начала петь и играть. И изумительная волна сопрано унеслась в аметистово-черную вышину.

Первое соприкосновение с драгоценными струнами походило на удар по сердцу, нечто ужасное и злое пронзало сосуды и вонзалось в горло, когда тихая песня возвысилась к небесам и птицам, но музыка была столь притягательна, как алмазные блики солнца, скользящие по быстрой горной реке; как облака, струящиеся сквозь фазы лун и переменчивость ветров над северными просторами и широтами. Медленным течением была ее песня, и золотисто-изумрудные свечения светлячков скрещивали свет свой, из которого вырывались золотые соколы, несясь на солнечных крыльях в крылатой ночи к восходящей луне. И окунаясь в боль кровоточащих рук, она не ощущала поднимающегося в воздухе аромата алых роз и черных шипов, как густая сурьма, вкалывающихся в резные колонны и стены, пробивающая гравюры и рубиновые настенные панели, отчего на пол ливнем сыпалась крошка. Тенистые тернии прорезались сквозь камень стен, как ядовитые корни растения-паразита вламывались в росток чистого цветка, и скользящими, волнистыми трещинами пробивали потолок. И под белизной стен и темнотой черновых игл распускались бутоны удивительных красных роз.

Айвен пришлось завершить свою песню, так и не успев рассказать ночи последней куплет, когда кисти рук ее с силой оторвали от струн, и она увидела, как подушечки пальцев ее изрезаны в кровавом месиве до самого мяса, и светлая кожа покрывается теплой бронзой, смешиваясь в горячем багряном ручье. Руки мужчины, стоящего за ее спиной были теплыми, а ладони широкими, но кожа была нежной, как у ребенка. И руки же его были сильными, Айвен любовалась выступающими пульсирующими голубыми венами под темно-ореховой кожей. Человек отнял пальцы от ее кистей, выступая из тени на свет, позволяя лунному месяцу раскрыть его облик. Темный кафтан, расшитый рубинами, изумрудами и золотыми нитями, что создавал устрашающих пылающих грифонов с толстыми когтями на груди и ярко-бурых фениксов на рукавах. На нем была великолепная одежда, праздничная, и боевая кожаная, окровавленная униформа сменилась атласным кафтаном, но золотая маска охотника и убийцы все еще обрамляла лицо. Асир немного рассказывал о своем устрашающем хозяине, которому она будет служить, и который одним словом превратит ее в распадающееся горячее стекло, и она видела, какой властью обладает этот мужчина. Страшной будет смерть от его рук, когда лучшие воины Империи, опадали под ним, словно колосья пшена под завывания бури и смерча, когда тысячелетние постройки из гранита обращались в пепел под стихией огня.

Айвен подняла свои руки, кровавыми пальцами прикасаясь к краям золотой маски, скрывающим его красивое лицо, и поддев кончиками драгоценные каменья, острые резцы, с хлюпом выскользнули из татуированных темных ран на его висках, и мужчина едва выдохнул от боли, раскрыв губы в едва слышном вздохе. Маска была холодна и горяча одновременно, тяжела в ее ладонях, и мокра от крови и пота, стойкого аромата ладана, которым он смачивал лоб и веки, расписанные в чернильных символов. Она удивилась красоте рисунка на веках и висках – дикие олени и стая воронов, волки и вплетения растительных узоров. Но виражи картин на его чистой коже меркли в сравнению с красотой, заключающейся в его ониксовых глазах. Раскаленное, жидкое солнце смотрело на нее из мерцающей золотой глубины его глаз.

На нее смотрели глаза дворянина, высокого и статного, благородного и гордого. Это было диковинно и странно для нее – осознание, что хитросплетением жизненного пути, рабыня и повелитель могли стоять на таком близком расстоянии друг от друга, не склоняясь на колени, не слыша зова смертного приказания за нарушение праведного закона, что разделял их миры. Кровавые струи падали тонкой рекою, опадая на щеки полными каплями, льющимися вниз на сильный подбородок, западая к уголкам глаз, и краснота крови терялась в черноте его длинных волос, скрепленных золотым обручем.

Очень нежно ее руки прикоснулись к его лицу, стирая ладонями его кровь, смешивающуюся с кровью, выступающей из ее пальцев, и Айвен в очередной раз подивилась невообразимой нежности его кожи. Ладони ее легли вокруг его лица в форме чаши, и, сделав глубокий вдох, она спросила его:

– Что я для тебя?

VIII

Пусть тоска погубит душу, пусть молва меня осудит,

Что назначено любовью, то пускай со мною будет.

Х. Дехлеви

Ветер был злым, лютым, как голодная стая скалящихся гиен. Они являли собой образ войны и голода, алчности и неутолимой жажды и всевластия, и жадность заключалась в каждом движении их быстрых ног. Он видел, как с обнаженных клыков диких псов желто-красной пустыни, чья шкура была усыпана кровавыми разводами, стекала ядовитая слюна, разъедающая землю под жестокими и тяжелыми когтями, а их глаза пунцового злата, пылали неистовее жала гадюки. Видя картины гнева и фатальной боли, когда раскалывались тела детей и женщин, будто хрустальные кубки, наполненные игристым красным вином, прогибались ребра и трещали позвонки, пальцы отказывались слушаться, глаза же слепли, но в памяти его высекалось воспоминание проклятой печатью, что будет преследовать в ночных кошмарах.

Яростные и дикие смерчи надвигались грядою холода, и черный дым от крыльев падших ярился в разразившейся небесной бездне, что раскрывалась в темном бутоне розы, прозрачно-кристальные слезы застывали алмазами в сердцевине, и жгучем стебле, усыпанным терниями. Каждый лепесток привносил с собой мученические крики вместо ударного зова серебристых молний, раскалывающих иссиня-лазуритные небеса, и содрогались горы под разрушительным эхом горна наступающих всадников смерти.

Белые стены великого града сотрясались, и венценосные каменные гигантские львы, взбирающиеся по мраморным вратам, застывшие в изваяние вечном, темнели, сгнивали в сумраке и горели огнем черным, как тьма затмения, как края царственной плащаницы ночного князя, что скрывала под атласом мрака звезды и дальние светила, жемчуг и серебро бледноликой луны.

Свет таился за густыми тучами, и светло-голубые глаза мужчины, что отражали виденные ими призрачные виражи полета агатовых драконов с кручеными рогами, покрытыми пеленою пепла, чья чешуя воспламеняла сам воздух, вглядывались в угасающий полдень.

Его глаза стали чистым серебром и изумрудом, в них вспыхивал последний отблеск падающей звезды и далекая мечта опалового месяца. Его ресницы вобрали в себя оттенок бархатной мглы и черного оникса, и ветры его обернулись бриллиантовыми соколами, сизо-туманными крыльями, что вздымались в нависающую черноту. Могучие ветра, вздымающие искрящиеся белоснежные пески в высоту, волною накатывали, со всей неимоверной стихией ударяя в лицо, отчего потрепанный льняной капюшон спал с его головы, открывая взору, чистое чело, длинные, сплетенные в золотые украшения с ромбовыми вставками лотоса волосы темного каштана и махагони. В глазах его мерцало пламя синеющего неба. Пески поднимались в волнах молока и кипени, создавая пламенные образы леопардов и хищных вороновых гончих, и червленые змеи с глазами оттенка барбариса, сотканные из объятий туманов и черного дыма, обволакивали его стопы в тугие кольца. Земля была раскаленной, как жидкий металл, обжигала кожу, и сама кровь вскипала в жилах, черный огонь властвовал в пучине туч, стекаясь пламенным дождем.

Огненное зарево солнца заволакивало в трясину тьмы, когда северные ветры подхватили изодранные полы его плаща, и Анаиэль наблюдал, как исчезает, меркнет и растворяется мираж светлого полудня, и чернота накрывает непроницаемой вуалью мир, как чугунные облака подавляли в сходящихся ладонях тьмы последний смольный луч зари. Иссыхали полноводные и быстрые ледяные реки в кристальных гротах под землей, и аромат сырых камней и лепестков фиалок в воде, что проникал в его легкие, пропадал вместе с затихающими лазурными вихрями его рассеивающихся ветров. Ветви багряного делоникса увядали, и пожухлая листва опадала на цветные мозаичные плиты, что образовывали солнце и цветы, и созвездия небесные, и изумрудные корабли, раскачивающиеся на сапфировых волнах морей, тонули под хрустящим и сухим листопадом. Любовь, что слышали сапфировые стены звездного города, горечь, что впитывалась в полные бутоны ирисов, и на чарующих фиолетово-лиловых лепестках остались слезы женщины, что оплакивала память золотого льва, умирающего на ее руках. Ее мирный вздох, оставшийся на окровавленных губах возлюбленного, был утренним отливом, и волосы чернильной мглы и теней в дремучих дебрях, накрыли саваном лицо молодого мужчины, смиренно покоящегося на ее коленях. И улыбка, полная сожаления и безмерной любви застыла на его устах, когда летняя ночь простиралась под покровом платинового полнолуния.

Анаиэль почувствовал, как его плечо сжала сильная ладонь прислужника, и он в волнении оглянулся на стоящего подле него мужчину. Белесый шрам, рассекающий правую щеку Таора в умирающем свете, сиял серебреной полосой, так сверкает грань льдины под лучами кораллового заката. Анаиэль сморгнул подступившие горячие слезы к глазам, резко отворачиваясь от бдительного и пронзительного взора своего мечника, чей облик во мраке был темнее густого покрова ночи. Он чувствовал, как на кончиках ресниц стынут капли крови, и с силой сжал руки в кулаки, пытаясь отогнать страшное видение смертей, что мелькали каждый раз, когда он прикрывал глаза, даже на мгновение, не длящиеся больше секунды, виражи представали перед ним. Призраки ушедших времен, что запугивали и жаждали проглотить его чистую душу. Опаловые белоснежные стены восточных дворцов и золотые минареты, тянущиеся к выси, и плиты, что точно чистый снег, облитые кровью павших, в которых застыли цветы увядающего жасмина. Сладкий и тонкий аромат сандалового дерева и жасмина смешивался с резким и терпким запахом пролитой крови, и духи, что были запечатаны на многие столетия, вновь вырвались на свободу от неугасающего пламени мести, и возвысились в царских чертогах одного из величайших городов Османской Империи. И одна жемчужин речного ожерелья навсегда разбилась.

Гремел гром, и молнии рассекали черные просторы, словно раскрытые крылья ястреба, и каждый взмах широкого крыла поглощал мир, потопляя в черноте, грехе и страхе. Темные перья, будто вулканическое стекло, кружились в обрушившемся ветре над белыми пустынями, и пустая тишина снизошла на землю, и само дыхание угасало, жизнь блекла.

– Девчонка совсем одна на корабле, – тихо произнес Таор, но его голос в ушах мужчины прозвучал подобно раскату ударившей молнии в столетний дуб, отчего он сжался, не в силах сдержать кипящую боль у висков, взметнув трясущиеся руки к лицу. Его широко раскрытые глаза все еще всматривались в чернь, что оживала и была живой всегда.

– Я понимаю, почему Вы оставили девушку Первый Господин, чтобы не подвергать опасности. Однако я не уверен, что было разумно прибыть сюда в таком состоянии, – он с искренним волнением и братскою заботой оглядел своего хозяина, который с трудом держался на ногах, колени его тряслись, а все тело била неутихающая дрожь, павшая на тело проклятьем. Стоило им покинуть корабль и ступить на проклятый песок, как Анаиэль уходил в состояние полного забвения, тени окутывали его, рассказывая и шепча истории прошлого, страша грядущим, присылая видения голода и жадности. И дыхание его сбилось и стало неровным.

Таор давно не видел своего светлого господина в таком жалком обличье немощного и хрупкого создания. Его правая рука стискивала ткань на груди, как если бы это помогло снять вспыхнувший за кожей и костями пожар. Ярость чужих сердец пыталась сжечь его дотла, не желая оставлять ни единой крупицы души. Под глазами красивого мужчины образовались темные больные круги, и кожу усыпала влага мученической лихорадки, уродуя его непоколебимый дух. Таор стиснул зубы так крепко, что челюсть его затрещала, и в глазах поселился гнев такой силы, что он мог сжечь в пламени половину Империи.

– Вы слишком много сил потеряли, излечивая ранения Вашего слуги, полученные в Даррэсе, – при этих словах Таор недовольно скривился, поджимая бледные, как брюхо мертвой рыбы, губы, и поднял склоненную голову в сторону возвышающегося города.

Чернота усеивала стены гигантских каменных богинь-близнецов с алмазными коронами, что обнимали руками тяжелые ворота, и на каждом осколке драгоценного минерала восставали часовни и храмы, таинственные города с арочными мостами и кораблями, что выстраивались у морских причалов. Морская волна из сапфиров, диковинные золотые птицы из янтаря, воздушные фрегаты из алмазов. За спинами древних богинь поднимались великолепные огромные крылья из красного золота, что начертали в себе историю города, чья слава не утихала и до нынешних времен – в мягких перьях расцветал лазурит глицинии и иссиня-черные кипарисовые рощи темного оникса. Львиные лапы опускались в землю, занесенную песками, и агатовые когти сфинксов впивались в гранит, утопая под шафрановыми бурями. Глаза же блюстительниц, горели голубым таинственным огнем, что оживал, мерцал во мраке ночи, закрадывался в душу.

– Если силы, сгустившиеся за преградой высоких стен, настолько ужасны, насколько пугает меня Ваш озноб, то я лучше лишусь всех своих конечностей, нежели позволю Вам пройти сквозь врата, от которых так и сквозит падалью и гнилью.

И ветер с иных окраин взметнулся, и поднялся песчаный буран, воспевающий песнь кровавого затмения. Волны песков подминали под себя другие песчаные валы, будто пески устроили людское сражение за власть, за богатство.

Анаиэль захрипел, оседая на колени и громко, истерзанно и тяжело кашлял, сплевывая кровь, скатывающуюся с губ. Духовное давление, что просачивалось в каждый камень и каждую песчинку в этом месте, поглощало его, подавляло волю к борьбе. Перед глазами все расплывалось, как в туманной жаркой дымке, прикосновение же песка к костяшкам пальцев походило на кипяток, и боль заставляла его не покидать сознание и оставаться в разуме. Ладони кровоточили, и кожа горела, а его шрам, пересекающий искривленной полосой заветные линии судьбы, сиял серебром, и он вспоминал слова предсказателя. Помнил, как смрад дыхания прокаженного старика, окутал его юное и чистое лицо, как чистых волос кедра коснулась истерзанная седина бледной луны, как сияние глаз морской волны и далекого неба воссоединилась со стеклянной гладью темных болот. Анаиэль помнил, как на его плечи легла костяная рука старца, кожа человека походила на крыло копченого фазана, его же кожу каждый вечер обливали розовыми маслами и душистой теплой водой, от которой исходил пар, за которым не было видно даже хрустальных фужеров с кремами, и оттенка полупрозрачной ткани хитона прислужницы, что заплетала его волосы. Но до того была тонка кожа толкователя, что через бронзовый оттенок, он мог разглядеть белизну костей. Он помнил, какие слова были произнесены сквозь гнилые желтые зубы, пророческие мгновения будущего, погрузившие его в отчаяние такой безмерной силы, что он едва мог дышать.

– Кто-то мог еще остаться в живых, – с трудом проговорил Анаиэль, сжимая ладонь в кулак, и проводя трепещущими костяшками пальцев вдоль горящих песков, поднимаясь с колен и опираясь на могучее подставленное плечо своего соратника, ощущая на своих собственных плечах всю тяжесть мироздания. Грозы падали на его спину, и черные шакалы вгрызались в позвонки, и душное марево сдавливало горло. Слабость пронзала каждый нерв, и каждый глоток воздуха походил на огненное возрождение, и пламя прожигало горло, спускаясь лавой к вскипающим легким. Дыхание оставляло его, а ветры потерялись в грозовых веяниях бури, в сплетениях черных мантий служителей ночи. Он не видел их образы, что были точно переменчивые облака и туманные узоры при первых отблесках рассвета, но отчетливо мог слышать их истерзанные вопли, ощущать их присутствие. Их костяные длинные щупальца обнимали в объятиях, их безликие бежево-мраморные лики без глазниц медленно нагибались к его подбородку, чтобы оскалиться у самых губ, и он мог слышать зловонный гной кровоточащих ртов. И затем пасти раздвигались, обнажались широкие резцы зубов в улыбке ни коварства и удовольствия, а той, что появлялась на лицах людей, когда они испытывали власть, что была в их руках, восторгаясь подчинением и унижением других. Истинное унижение другого привносило в нечеловеческие сердца приток истинного наслаждения.

– Я могу еще кого-то спасти, – шептал мужчина, самозабвенно глядя на город, из сердцевины которого, будто из горящего котла, поднимался черный дым, усеивающий небо, и лишь статуи богинь, сверкающие богатством злата, оставались единственным источником света. Влажные от пота темно-коричневые волосы с проблесками осиновой смолы, прилипали к пламенеющим в багрянце щекам, отчего черты лица мужчины стали резче и грубее, а рука, что была заклеймена шрамом отречения от судьбы, тянулась в направлении горящих, обваливающихся стен. И Таор невольно сильнее стиснул предплечья своего господина, в надежде хоть как-то удержать его от безумной погибели, что несли стены погрязшего в сумерках града, от чувств, что переполняли гневом и раскаянием разум молодого человека.

Так было с самого начала их встречи, когда мальчик из самой знатной дворянской семьи поднял голыми руками его обнаженный меч, схватившись за лезвие на арене, где его приносили в жертву на потеху высоким чинам и благородным выходцам. Но лишь ребенок протянул ему руку помощи, не боясь омрачить свое имя, не задумываясь о последствиях скверны, что могли пасть на весь род. Таор хорошо помнил тот день, окаймленный алым закатом, что растекался карминовой рекою по золоченым крышам, очерчивал янтарные гривы статуй львов, что выстраивались в бесконечных аллеях, по кустарникам жасмина, застывая каплей меда в блаженно-сладких бутонах, и тепло вонзалась в тонкие прожилки белесых лепестков. Анаиэль де Иссои ступил на поле брани и смерти перед взглядами тысячи сановников и служителей храмов, прося о помиловании смертника у самого Императора. Таор отчетливо слышал звук шагов по скрежещущей щебенке, когда кожаные сандалии встали у красного ложа, как мягкие ладони без единой ссадины и грубой мозоли, опустились на грязную землю, улитою кровью, и как потемнела атласная ткань белых штанин, когда он опустился и склонил голову перед Императором, прося его о дозволении молвить слово о своем желании. Сражения и показательные бои всегда были частью повседневной жизни дворянских семей. На военные турниры, что проводились среди лучших воинов золотой, приходили и зажиточные горожане, съезжались купцы с дальних окраин, предводители наемников со всех уголков мира. И даже бритты наслаждались отменным искусством боев молодых и искусных солдат, выкупая за огромные суммы самых одичалых из выживших, чтобы бросить тех в глубокие кратеры для добычи железной руды. Но любование доставляла пролитая кровь, и ярость, сквозившая в каждом глотке воздуха того, кто пытался выжить. Обсидиановый меч Таора раскололся в его пальцах, разлетелся в осколках блистающей черной пыли, что светились медовым цветом восхода и аметистом тихой речной глади на закате дня. Едва заметная человеческому зрению трещина на лезвии клинка, позволила отполированному широкому топору, разбить оружие. Таор сражался отменно, и победил троих, что были вдвое крупнее и старше его, опытнее. Мужчины, павшие под громящим ударом меча разъяренного волка, были закалены в жесточайших и страшнейших боях. Они выстояли против британских убийц, носящих звериные маски; справились с телами ядовитых ящеров, увитые броней из шипов, черными призраками, кормившимися злобой человеческих душ, но не смогли устоять против разящего молнией удара мальчика. Уже тогда тело его испещряли многочисленные шрамы, углубления в плоти, оставшиеся после огнестрельных ранений. Все происходило столь быстро на поле сраженья, он уже готовил себя ко мраку, ко встрече с пустотой и вселенским серебряном духом, о которых слагали легенды дети пекарей и кузнецов, дворцовой челяди, рассказывали старухи с улицы вздохов, где жили ведьмы и распутницы, знахарки и лекари, духовные наставники и педагоги. Он видел, как раскраивается черепушка других, как вываливаются глазные яблоки, и плещет водопадом темная и вязкая кровь, как выступают кости из сломанных рук, и растекается содержимое голов на горячие пески, становясь кормом для стервятников и оголодавших львов. В его руках осталась лишь рукоять с изысканной росписью, что врезалась в кожу до крови, столь крепко удерживал он темный эфес в ладонях с вырезанными человеческими фигурами. Затхлый воздух и непереносимая жара, сковывали мышцы, липкий пот вонзался в кожу невидимой броней и неподъемными доспехами. Он был повержен и склонен наземь. Увесистый осколок сломанного меча, со свистом отлетел на другой конец бойцовского поля, вонзившись с глухим ударом в желтый песок перед ногами застывшей дворцовой стражи.

В том момент, когда противник занес гигантскую секиру из черного металла над ним, Таор успел разглядеть монотонный яшмовый оттенок толпы, в гордом безмолвии наблюдавшей за его поражением: бело-бежевые рясы, тяжелые диадемы из белого оникса, яркий оттенок степного пожара платьев женщин из лиственных золотых пластин, заостренных серебряных крыльев сказочных птиц и медной краски на оголенной коже с алмазными вставками. Он мог расслышать вздох фиолетовых цветков гибискуса на горячем ветру и падающей одинокой капли крови, утопающей в песке и горячем камне, от которых исходил кружевной седой пар. И в колышущемся зное синевато-золотых отсветов, в праздном чоканье винных чарок, он увидел голубые глаза. Яркие голубые глаза мальчика, неотрывно наблюдающие за каждым движением молодого воина. Взгляд его лазурных глаз был настолько глубоким, что он почувствовал, как погружается под ледяную темную воду бездонного озера, начиная задыхаться; как воздух выскользнул из тела, когда он падал с облачной высоты, несясь с оглушительной скоростью к раскаленной красной пустыне, проскальзывая между небесной кровлею облаков. Тогда он понял, что уже больше никогда не будет принадлежать самому себе.

Анаиэль оттолкнул от себя мечника, но тот не шелохнулся, застыв на месте скалой, с горечью и болью наблюдая, как самый дорогой его человек полз на четвереньках в направлении смерти, желая ее в свои объятия. Если он отринет приказ своего хозяина, то может умереть от силы клятвенной печати на своем теле, что прожжет плоть и отравит кровь, и даже воздух вокруг его смрадного мертвого тела будет полон ядовитых испарений, а земля почернеет от пепла. Но если эта жертва сможет уберечь безрассудного юнца от участи жертвы, отсрочит неминуемую погибель, его душа и сердце будут спокойны, покидая белый свет.

– Мой добрый господин, прошу Вас…, – умолял Таор, с жалостью смотря на скорченную фигуру на песке, когда бураны поднимались и шумели, как грозовое черное море воспевало о свободе. Ветер ревел и выл, а барханы раскалялись, скучивались в водовороты в черной вышине, оставляя на коже грубые и толстые рубцы и уродливые ожоги. Новые ранения, которые позже хозяин вновь возьмется исцелять, задувая угли своей силы, что защищала его. Но больше Таор этого не позволит, не доверит идти по тропе своих желаний. Тогда на кровопролитной арене, младший сын древнего рода доверил ему свою жизнь, выкупив его меч, ценою чести своей семьи, и он будет защищать своего господина, даже когда потеряет способность видеть, лишившись глаз. И даже когда от него останутся лохмотья плоти, его дух обратиться в одного из непрощенных призраков, чтобы вновь защищать и оберегать. Полные губы мужчины растрескались от сухости воздуха, и на подбородок потекла тонкая струя крови, когда неистовый вихрь изрезал косыми белоснежными полосами, что были точно лезвия ножей, его лицо. Земля под их ногами содрогалась, и он смог почувствовать покров тьмы на своей спине, ощутить, как когти, облитые дегтем и темной смолой, вгрызаются и вламываются в позвонки, как длинные острия клыков отточили кости.