Текст книги "Лазурное море - изумрудная луна (СИ)"

Автор книги: Евгения Кострова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Волк вышел на свет вместе с ней, когда удивленный и безумный взгляд темных глаз отца приковал ее к месту под деревьями, под которыми стояла бледная, призрачная фигура девочки. Ее все еще согревало иное тепло, не жар огня, и не любовь человеческая, а черная шуба, которой не мог достичь света пламени и поднимающихся рыже-багряных искр, даже воссиявшая луна не освещала черноту смуглой шкуры.

Иветта подняла беззащитный и полный мольбы взор на испуганного и пораженного мужчину, на захлебывающуюся в слезах отчаяния женщину, опускающую на колени дрожащие от холода и внутреннего испуга руки. На лицах обоих читалось неверие, словно они увидели, как проклятие расплывается по нависшим веткам деревьев, что опускались льдинисто-голубым водопадом на ее голову. И вместо замерзших крон к ее мертвенно-белому лику опускалась громадная змея, чьи резцы сочились черным и рубиновым ядом, омывая в окаянных темных водах. Бледный призрак выползал из пасти змея, обнимая в сизо-пасмурных туманах ее плечи, заливаясь озорным и довольным смехом, ухмыляясь коварством. Иветта сделала шаг в сторону света, и ее отец мгновенно вытащил из-за спины серебряное ружье, в молниеносном движении распарывая кожаную кобуру, заскользившую по снегу, но его горящие от слез и возбуждения глаза быстро переместились на чудовище в безмятежном хладнокровии не спускавшим алых глаз с заостренными черными зрачками с широкого дула. Дыхание мужчины было тяжелым, черты его лица искривились, когда он тихо произнес надтреснутым и строгим голосом:

– Иветта, иди сюда.

И не оглядываясь на зверя, девочка медленно двинулась в сторону матери, поднявшейся с расстеленных циновок, опираясь на колени обоими руками, словно боялась упасть. Иветта не страшилась острых клыков и когтей, что в секунду могли распороть брюхо и вырвать внутренности наружу, как в туманных тенях разойдется черная оболочка, а рык разнесется эхом средь чернильной пущи, когда его блестящие зубы вонзятся в горло остальных людей, что находились в бараках недалеко раскинувшегося у подножья гор каравана. Она знала, что черный волк, сопровождавший ее, не причинит зла, а будет защищать. Будет охранять покой и благостную тишину ее мирного сна глубокими ночами, когда снаружи будет распоясывать метель. Когда она ступила в спасительный щит объятий матери, то услышала оглушительный выстрел, от которого стая воронов, притаившихся на деревьях, взметнулась вверх, оставляя после себя хор грубого и гневного карканья. Она не оборачивалась, когда останки волка пали на белоснежный снег, и адамантовый оттенок его шкуры сливался с молочной белизной. И прижимаясь всем телом к знакомой нежно-бежевой парке из зайца, ей хотелось плакать. Все еще не оборачиваясь, она видела наяву, как пуля пробила правый волчий глаз, пройдя сквозь твердую черепушку, раздробив кости, и кровь растекалась багряной рекою по застывшей и затаившейся в молчании земле. И не закрывая глаз, с кончиков ресниц ее потекли слезы скорби и непереносимого горя, как если бы ее только что лишили бесценного и дорогого друга. Под кожей своей она чувствовала жар, что жаждал вырваться наружу, но трепещущие пальцы, сжимавшие друг дружку, удерживали ее от всплеска рыданий. Родители решили, что эмоции вызваны пережитым и увиденным, услышанным и вкушенным, но она не рассказывала им того, с чем столкнулась, и они больше никогда не упрашивали ее открыться. Шубу и украшения, и красные башмачки сожгли в ту же ночь, а Иветту не показывали людям, боясь навлечь ярость верующих и послушников, что поклонялись высшим отпрыскам ночи, надеясь в молебнах и проповедях найти толику услады продолжая существование в бедноте. Хотя на площадях городов и рынках они надевали дорогие одежды и браслеты из чистого золота, уверяя остальных, что благодаря их искренним служениям, аристократы щедро одаряли их. Отец был убежден, что все богатства они собирали с прихожан, наведывающихся в их храмы, обирая до последней нитки и юнцов, и стариков. Той ночью она так и не смогла заснуть, ей все еще виделись очертания черного волка. Иветта свернулась калачиком в шкурах рыси, смотря, как тлеют еще не погасшие угли в палатке, а громадная тень волка возлежала на больших лапах возле огня. Чуть свесив уши, он продолжал наблюдать за ее ничтожными попытками уснуть, прикрывая ярко-красные глаза вместе с ее иссиня-изумрудными глазами.

Когда ранним утром, едва солнце озарило зимний горизонт, и небо рассыпалось в цветах розоватого и златого, их караван поспешно собирался, чтобы покинуть границу и отправиться подземным поездом, украденным повстанцами, в Османскую Империю, отец снова отправился в чащобу, где прошлой ночью пытался отыскать потерявшуюся дочь и проверить тело падшего волка. Ее отец был лучшим среди охотников, и нигде он не мог чувствовать себя более уверенно, нежели в лесу. Он не боялся ни диких зверей, ни одичалых призраков, рыщущих в поисках духовной пищи и кровавой расплаты. И в тот день он безошибочно нашел место, которое искал. Но, ни волка, ни кровавых следов от оставленных выстрелов не было, и только золотые вставки, завалявшиеся среди золы и угля, красовавшиеся на ее ботинках сверкали в свете зари, словно являя собой напоминание, что произошедшее ночью не было сновидением и обманчивой иллюзией непослушного разума.

* * *

Сны о прошлом редко навещали ее, но если приход горьких видений был неизбежен, то они беспощадно осыпали ее буйным потоком, который она не могла остановить, даже применяя всю силу выдержки. Воздух был спертым и затхлым, с густой примесью сладкого дыма, и в то же время холодным. Ей отчаянно не хватало кислорода, и когда растрескавшимися губами она приоткрывала рот, девушка глотала дыхание ненасытно и вожделенно, жадно. Одежда мешалась, затрудняя путь воздуха к легким, ей хотелось все сорвать с себя, а не мучиться в горячей влаге, пропитавшей старую и изношенную ткань потом, кровью и нечистотами и объятиями безгласных духов, изодранный в клочья плащ походил на клещи, смазанные ядовитыми жидкостями. И Иветта с удовольствием бы разрезала тунику на мелкие полосы кинжалом, но слабость в теле была столь непреодолимой, что любая мысль или попытка пошевелиться, вызывали отчуждение и рвоту, как если бы от одного движения, вся желчь, копившаяся неделями от скудной пищи и постоянного голода, мгновенно вышла наружу. Влажные темные пряди прилипали к загорелой коже, ресницы слипались между собой, а по кончикам пальцев плелась тонкими струями алая кровь, прямо из кутикулы, подушечки пальцев налились свинцом, в них словно вставили раскаленные иглы. Захлебнувшись тихим плачем, она попробовала открыть плохо видящие глаза, но пространство мутнело и бледнело, очертания стирались в дымке, как исчезают небосклоны на рассветах, занесенными облаками. Зрение ухудшалось каждый раз, когда ее навещали видения, особенно если с ними проступали приступы в реальности, а не во сне. Со сном можно было справиться, тогда как в бодрствовании, она медленно сходила с ума, и порой, не успев скрыться до того, как бездна полностью завладеет телом, она валилась наземь в том месте, где останавливались ноги. Физическая форма становилась дряблой, она не ощущала присутствия собственного духа внутри тела, кости становились ватными и хрупкими, сознание терялось впотьмах. Она просыпалась в бараках обездоленных болезнями и чумой, в глубоких мусорных ямах, кишащими существами хуже вшей и столичных крыс, в домах наслаждения на красных улицах. И новое пробуждение не дарило ничего кроме неистового желания погрузиться в новое забвение, что унесет ее в вечность. Каждый нерв тела отзывался болью, и душный полог мрака надменно озарялся над ее челом, глаза подернулись поволокой, когда Иветта попыталась повернуть голову и заставить себя разлепить отяжеленные ресницы. Она бессознательно пошевелила рукой, но ощутила на плече тяжесть и прикосновения чужих пальцев, кожа к коже, но руки прикасавшегося были мягкими, как бархат, и холодными, как зимняя ночь. И Иветта готова была бесстыдно стонать, когда умалявший внутренний жар хлад покинул ее, нещадно отпустил мимолетное наслаждение, ввергая в пучину новых страданий. Голова металась из стороны в сторону, как в лихорадочном бреду, и заботливые руки мягко обвели ее плечи, приподнимая, со всей осторожностью, и нежным вниманием укладывая голову на воздымающиеся перины. Она приоткрывала свои губы, упиваясь глотками воздуха, когда в рот полилась вода, игристым и свежим ручьем наполняя горло влагой, прекращая страдальческие муки последних часов, что показались вечностью. Она со всей неумолимой жадностью припала губами к фарфоровой пиале, стараясь поднести руки к подбородку, чтобы полностью насытить тебя, но глубокий голос, сочившейся спокойствием и ласкаю, твердо произнес:

– Если будешь слишком торопиться, то очень быстро накопившееся в теле силы, покинут тебя. И ты опять скроешься в сонное забытье, чего бы мне особенно не хотелось, когда солнце третьего уже начало клонится к заходу.

Иветта попыталась разглядеть человека, сидевшего перед ней, но могла различить только его очертания в глубокой темноте. Она хотела произносить слова, но голосовые связки, натянувшись, пронзили гортань нестерпимой резной болью, и все же, хрип вышел из ее пламенеющих уст:

– Кто?

И в ответ прохладная ладонь легла на ее воспламеняющееся огнем чело, убирая черные кудри в сторону.

– Все будет хорошо, – шептал человек, мужчина, которому принадлежали эти невероятно нежные и мягкие руки, сотканные из покрывал небесных и пальцы, словно прохладный газового шелк, что проводили вдоль ее ресниц, очерчивая тонкие скулы, так гончар осматривал завершенный труд. – Не открывай своих глаз, – продолжал сетовать он, вытирая пот с впалых раскрасневшихся бутоном акации щек, – пока ты еще не сможешь окончательно привыкнуть к полуденному свету. Через несколько часов, быть может, – и в голосе его она смогла различить теплую, едва различимую насмешку.

Иветта делала отрывистые и небольшие вздохи, примечая в воздухе необычайный аромат жасмина, столь сильным и острым было сладострастное веяние, что ей почудилось, что она стояла посреди цветущих садов, украшающих имперские дворцы, возведенные из цельного золота. И, раскрывая алтарные высокие врата, кружевной тесьмой плетясь темным и богатым гагатом, перед взором воздымались великолепные деревья под стеклянными куполами, отсвечивающие бриллиантовым свечением на прозрачно-аквамариновые половицы, вдоль которых выстилались нежно-кремовые лепестки жасмина и фиалок, и воздушных хризантем. По хрустальным дворам бежала прохладная вода, и в украденных кипарисом тенях, скрывались музыканты в белоснежных туниках, отороченных серебром и золотом, создавая безупречность из струн ажурных арф из слоновой кости с волнообразными завитушками, выгравированными на концах белоснежных колонн. В нефритовых чашах плещется золотистый мед с лепестками красной розы, и женщины золоченой охрой покрывают тела, одевая сливочно-атласистый наряд в праздник равноденствия, окрашивая хной веки, кистями проводя по полным и зовущим губам. Мужчины же прячут лица за звериными масками, пугающими и причудливыми, и по ониксовым краям блуждают тени, отбрасываемые диким и неукротимым пламенем, вздымающимся высоко к черным хребтам неба. И выходят юноши в черных накидках на поединок с золотой символикой благородного дома на груди, проливая кровь в честь полной луны, поражая искусством войны блистательных владык, снисходительно и торжественно наблюдая на зовущую их юдоль с небесной, царственной обители. Она слышала, как разносится звук металла у многочисленных костров, что сияли буро-красным и изумрудно-голубым, а алые искры восходят ввысь, когда соединяются в реве черные лезвия заостренных клинков и напрягаются отточенные мускулы парных воинов, чьи тела накалены до предела от напряжения и изнурительной битвы. Она могла почувствовать запах разгоряченной стали, сталкивающейся с собратом, почувствовать жар острого, как промерзший воздух, лезвия на своей коже…

Иветта резко распахнула широкие и испуганные глаза, что были зеленее бирюзы, и ярче падающей звезды в безлунной ночи, как у загнанной в угол лани, борющейся за остатки утекающей жизни, и, превозмогая боль, девушка извернулась на простынях, чтобы остановить приближающейся к ключицам кинжал, застывшей в полуметре от ее болезненного лица. Но запястье, к которому она прикоснулась, не дрогнуло, остановилось в воздухе, словно не решаясь продолжить начатое грехопадение. И она подняла горящий взгляд к человеку, что намеревался лишить ее воспоминаний о людях, которых она отчаянно любила, память о которых лелеяла больше собственной жизни. И с ее памятью в бездну канут и те, кто продолжал жить вместе с ее бьющимся сердцем. Казалось, что минула вечность, когда их взгляды встретились, и время застыло, когда черные локоны ее волос затрепетали под дрогнувшим дыханием, а губы в изумлении раскрылись, и она не смела и не желала отводить глаз, плененная чистотой его неприкаянного и светлого взора. Она увидела прозрачную синеву моря, и алмазный лик полнолуния, заволоченный дымчатым флером павших на землю сумерек. Лицо его было создано из самой прекрасной и нежной сказки, из дальней и давно забытой сердцем мечты, из глубин забвения прошлых жизней, когда они были единым целым, еще не расколовшись на две одинокие половины. Глубоко в себе, Иветта подсознательно ощущала, что где-то прежде уже видела эти завораживающие, глубокие глаза, сиявшие ярче любого сапфира. Было нечто интимное в том, как два незнакомых друг друга человека вглядывались в свое отражение в глазах другого. Увиденное захватывало и поражало, в то время как на своих губах она ощущала вкус его дыхания, тяжесть кинжала, что он держал в руках. Хватка ее цепких пальцев немного ослабла, но руки она все равно не отняла, и после того как мужчина, стоявший над ней заговорил, ей понадобилось несколько секунд, чтобы зрение смогло обрести четкое очертание окружающего пространства.

– Я не собираюсь причинять тебе боли, просто хотел помочь сменить одежду и омыть, – говорил он, неотрывно глядя в ее дымчато-зеленые глаза, полыхающие огнем и яростью, надеясь, что она сможет прочитать истину в его глазах, распознать искренность в произнесенных словах, почувствовать равномерность и хладнокровное спокойствие в пульсе, бьющемся в ее ладонь. Но аккуратные древесно-угольные брови сошлись на переносице, когда она гневно прошипела сквозь зубы:

– С чего мне доверять человеку, поднесшему ко мне обсидиановый клинок? Человеку, которого я не знаю?

– Я и не прошу доверять мне, – мягко ответил мужчина, расцепляя своей второй рукой ее пальцы, и кожей своей она ощутила остроту и холод золотых перстней. Он ловко вывернул кинжал в своей руке, да так быстро и искусно, что глаза могли лишь поспевать за отсветами черного серебра, мерцающего в тенях просторных и широких апартаментов, свистящий звук клинка разносился эхом, отскакивая от стен, и перламутровых балюстрад фантастических зверей, винтовых мраморных лестниц, ведущих к прозрачно-изумрудным куполам, как невидимый призрак. Мужчина положил кинжал рядом с собой на небольшую столешницу из лунного камня, но будто вовсе и не заметил, что Иветта также с легкостью могла дотянуться пальцами до обжигающей рукояти, а может, сделал это преднамеренно, не боясь, что она сможет причинить ему хотя бы каплю физического вреда. Он потянулся вперед, взяв небольшой кожаный мешок, лежащий у изголовья огромной кровати, и развязав шнуровку, достал темную тунику и светло-серые брюки с белоснежным поясом, и черные сандалии из натуральной кожи, расшитые золотыми нитями.

– Я хотел переодеть тебя в чистую одежду, потому что те тряпки, в которые ты облачена при первом же твоем движении разойдутся по швам, превратившись в пыль, что исчезнет под маревом османских пустынь быстрее, чем капля воды, – он смерил ее недовольным взглядом, чуть сузив глаза, и серьезность, с которой он изучал черты ее юного лица, заставили щеки облачиться в алеющий пурпур. – Полагаю, что после обычной смены одежды и омовения тебе должно стать хотя бы легче дышать, потому что вся твое верхнее платье пропитано твоими же нечистотами и потом, и поверхностные ранения, которые я не успел исцелить при помощи своей духовной силы, могут загноиться. Будет лучше, если ты позволишь мне перевязать тебя, – с тяжелым вздохом признался он, опуская взгляд на ее руки, в которых торчали тонкие металлические иглы, сочащиеся лекарственным раствором.

Мужчина отвел взгляд в сторону, как если бы ему было трудно вынести ее взгляд, поспешно возвращаясь к содержимому кожаного мешка, доставая оттуда несколько чистых льняных полотенец и тесьму. Он с силой разорвал ткань, разделив ее на три крупных пласта, и Иветта заметила, как натянулись стальные мышцы на его предплечьях.

– Будет немного больно, – пояснил он с полной апатией в голосе, все еще не поворачивая головы в ее сторону, – раз ты очнулась, мне нужно быстро вытащить иглы. Это хорошее снотворное, но в бодрствующем состоянии, у него абсолютно обратный эффект, и ты можешь заработать сильнейший анафилактический шок, а мне бы крайне не хотелось, чтобы ты потеряла способность двигаться. Этой ночью мы должны немедля покинуть стены Даррэса.

– Мы? – невольно переспросила Иветта, со страхом следя за его волнительными, но решительными движениями рук, а окинув взглядом собственные пальцы, она увидела, как длинные закрученные штыки выходят из-под ее ногтей, но боли она не ощущала, лишь тяжесть инородного тела под кожей. – Что Вы собираетесь со мной сделать?

– Не волнуйся, – говорил мужчина, перетягивая ей запястья, чтобы проступили голубые вены, разглаживая большими пальцами тыльную сторону ее рук, и от этого нежного прикосновения ей хотелось плакать, – все будет хорошо. Он поднял ее за плечи, резко подтянув к себе, так, что черные волосы пеленой легли ей на спину, укрывая гнедой волной, так тучи скрывают голубой полог неба за грозовыми терниями, и, обессилив, Иветта устало вжалась лицом в чистую и свежую ткань его рясы, вдыхая сладкий аромат цикория. Такой далекий и знакомый аромат, напоминающий о доме. С глаз ее брызнули слезы, алмазными ручьями стекаясь по щекам и подбородку, когда ее грудь опускалась вместе с его, словно он хотел, чтобы их дыхание было единым. Успокаивая свой бешеный сердечный ритм, она думала о том, что с радостью запустила бы свои пальцы в его волосы, казавшиеся такими мягкими, как текущая вода в предгорных долинах, и ей хотелось просто утолить любопытство в сравнении – действительно ли они были такими же шелковистыми, какими представлялись ее болезненному взору.

– Все будет хорошо, – продолжал ласково шептать ей слова утешения мужчина, поглаживая ее по волосам, мягко пропуская между пальцев темные пряди, движения его были полны забытой для нее нежности, почти усопшим прикосновением доброты, но она упивалась благостью, оказанной незнакомым человеком. И в разуме своем она молила его не прекращать, благословляя на ласку, даруемую его руками, сильными и теплыми.

– Будет больно, – продолжал говорить он, но она не слышала его слов, не внемля предостережениям, продолжая дрейфовать в блаженном забытье, – поэтому, если станет совсем невыносимо терпеть, лучше сожми зубы на моем плечи, а иначе откусишь себе язык. И тогда она в полной мере ощутила эту боль, закричав яростно и дико. Иветта пыталась отбиться от его жгучих рук, которые со всей силой намеревалась вырвать из нее кости, и она представляла, как скелет вытаскивают из-под кожного покрова. Когда первый золотой штык из мизинца вышел с хлюпаньем, развеяв веретеном кровь, звонко упав на каменные блестящие плиты, она смогла выдохнуть, но не успела сделать очередного вдоха, как паутина агонии вновь сковала тело, проникнув в каждый нерв.

– Хватит…, – задыхаясь, шептала она, пронзенная новой стихией боли, вжимаясь в его тела и желая отстраниться от него. И когда сил не оставалось, чтобы кричать, Иветта вонзилась зубами ему в плечо, заглушая его кровью собственные стоны и рвущейся наружу крик, стискивая пальцами ткань его рубахи, в надежде разорвать цепи, сковавшие позвоночник и кости. Она ощутила на своей шее его тяжелое дыхание, как если бы он желал отдышаться, и ему было мучительно пытать ее. Он упирался подбородком в то место, где сходились ключицы и плечо, посылая сладкую истому по спине. Она так хотела причинить ему ответную боль, и в то же время плакала, что смогла поранить того, кого так хотела благодарить. Грудь сдавило под тяжестью камней, и ей чудилось, что ребра трещат, превращаясь в мелкую крошку, как стекло, но, то была неимоверная усталость, с которой она ложилась обратно, чувствуя, как отступает проклятая боль, терзавшая ее столь долгие минуты, бесконечные и изможденные. Она не ощущала ног, перед глазами все рябилось и расплывалось, но оттенок синевы, как раскрывшиеся лепестки шалфея, все еще проникал в саму ее суть.

– Все хорошо, – продолжал говорить человек, стирая влагу с ее лба, убирая пальцами смешанную кровь, и его, и ее, скатывающуюся с губ рубиновыми росинками, переливающуюся пламенем и раскатом грома, которые он поддевал подушечками пальцев, оставляя на своей коже. Крупные капли крови застыли на его пальцах, окаменели, став драгоценными. – Теперь все будет хорошо, – бормотал он, склонившись над ней, а она не смела прикрыть свой изучающий и пронзающий взгляд от его пристальных глаз, следящих за каждый чертой, каждым мановением приоткрытых губ, каждым трепетом ресниц. И едва дыша, она вспомнила, как он назвал ей свое имя. Она вглядывалась в очертания его красивого и мужественного лица, сильного подбородка, строгих линий темных бровей, высоких скул и длинных ресниц, полных губ, и прошептала, как мольбу или воззвание:

– Анаиэль…

Он улыбнулся, но в глазах его затеплился сгусток мрака, черного и необъятного, как море.

– Похоже, ты все-таки что-то помнишь, – глаза его запылали яркостью и теплотою солнечного света, который обличает золотые тропы на пресноводных озерах, расстилающихся меж высоких тополей; огнем, горящим в ночном раздолье, уносимого к звездам. – Это хорошо, – говорил он, поднимая ее на руки, убаюкивая, словно малое и неспособное дитя, – это очень хорошо. Голова ее упала на его широкую грудь, и краем глаз она заметила, как стекает кровь по белоснежной одежде с раны, оставленной ее клыками. Мужчина с легкостью нес ее, словно она была невесомой, но нечто подсказывало ей, что то сделала с ее телом безжалостная пустыня, высушившая кожу и плоть до самых костей, и голод, сморившей к погибели сотни жизней путников, пересекающих на караванах песчаные долины и каньоны, кишащие разбойническими бандами и пиратскими флотилиями. Когда-то у нее была полная и округлая грудь, красивая и мягкая кожа, и в самые тяжелые и непосильные времена, она никогда не оставляла гребней для волос или ароматических масел. Такие предметы являлись напоминание для нее, что она все еще оставалось женщиной. Но гребни раскололись под причудливыми сплавами солнечных валов, стеклянные бутыли затерялись, когда она скрывалась в каменных гигантских алых небоскребах старинного города, затерянного среди белесых долин, чьи шипастые стены и двурогие бриллиантовые зубцы башен, сгорали в яшмовом зареве закатов. И она наблюдала, как обсыпаются стены, испещренные мозаичной росписью ирисов, как нисходят ночью твари, сплетенные из черноты и пепла, как из теней выплывают прихотливые образы иллюзий и сновидений, захватывая сознание в тиски ужаса. Их образы блуждали по подземным прозрачным рекам, их сопровождали голоса, полные боли и криков павших солдат на полях сражений, где все еще лежала кольчуга и меч, разодранные доспехи. Озаренные луной скалистые коридоры, вырезанные в горах, затопляли древние сводчатые дворцы из белого мрамора, что сверкали опаловым сиянием, а в зеркальных миражах расцветали белые лилии. Алмазно-костяной свет, ниспадая, освещал узкие улицы и золотые мостовые, что даже со временем не померкли, а рубиновые камни в соцветиях зачарованных роз на парапетах мерцали также ярко, как пролитая горячая кровь.

– Куда ты ведешь меня? – слабым от усталости голосом пролепетала девушка, хватаясь окровавленными руками за ворот его дорогой туники, и хотя раны выглядели ужасными, боли не было, она прошла вместе с бывалым ужасом видений, надвигающихся смерчем, когда они спускались вниз по широкой длинной лестнице в огромный зал. И движение вперед пугало ее больше, чем физические страдания, испытываемые прежде. Вторгающийся в сознание сон смежил ее веки, и расплывчатым взором, она всматривалась в танцующие фантомы резвых черных коней, что когда-то пересекали дворцовые залы вместе со сметающими все на своем пути всадниками; видела, как танцуют женщины в белоснежных мантиях светлых и прозрачных из тканого шелка, как сам воздух, а движения их рук и кистей были столь легки и плавны, как течение волн средь океанских просторов, и злато браслетов на тонких запястьях были мерцанием солнца в реках. Призраки прошлого навещали ее, чтобы поведать об истории забытых времен, о крахе великих стен, что сияли каменьями в короне Османской Империи многие столетия назад.

– Мы должны выйти за стены Даррэса до того, как стемнеет, – пояснил человек, с враждебностью и непомерной злобой оглядывая темные полосы на мраморных плитах, неосвещенные заходящим солнцем, и ощущение времени постепенно покидало ее. Лишь неясные колебания тени обрушивались на стены, обретая чудовищные формы, и длинные когтистые лапы и костяные руки тянулись к его мерной, уверенной поступи. Иветта знала, что он чувствовал то же противоречивое и волнительное давление, окружившее их со всех сторон, жаждущее отрезать путь к свету и запереть в ловушке из мрака. Скованность накрыла черты ее лица, покрывшись плотной древесной корой, когда дыхание холода коснулось ее щеки, и она болезненно изогнулась в бережно несущих ее руках. Она держалась на кайме сознания благодаря его рукам, теплым рукам, что с такой заботой прикасались к лицу, стирая грязь и кровь. И убаюканная звуком его шагов, она задумывалась, прикрывая глаза и наблюдая за терзаемыми отсветами черноты, пытающейся пробиться сквозь бархатные занавесы, скрывающие бестеневой свет, проскальзывающий через высокие арочные окна с извилистыми рамами, украшенные пальмовыми листьями из изумрудов. И тонкие световые оси, проникающие через распахнутые двери, освещали их путь к выходу. Анаиэль остановился, ощутив дрожь в теле молодой женщины, резко обернувшись и недобро покосившись в сторону, откуда проистекала черная сила, утягивающая девушку в кошмарные сны, пытаясь отобрать у него то, что принадлежало одному ему.

– Чернь, – мертвенно-зловещим тоном произнес он, и одеяние северных ветров, что держат упряжь грозовых бурь, овеяло его облик, подхватив полы белоснежной рясы. – Как смеешь ты простилать свою мглу на меня? – яростно прошипел он, и черты лица его исказил гнев, присущий созданиям, купающимся в темноте. Полы под его ногами надтреснулись, трехъярусные торшеры изогнулись пополам и статуи богинь, стоящих под нишами раскололись надвое, ровной и прямой полосой рассекая прекрасный лик, а возлежащие у их ног львы, обратились в пыль. Анаиэль прижал к себе темноволосую девушку, что слабо дрожала, с чьих побелевших губ сорвался тихий стон, чьи пепельные кудри сливались с завесой тьмы. И золотые скрижали над гранитными дверями пали под свирепым натиском ледяных вихрей, разбив мраморные полы, острые осколки которых накрывали полотном стены и расходились в серебристой россыпи песка от волновых ударов. Смог черноты, что шлейфом влачился за падающей тенью мужчины, развеялся, и над карнизами, вырезанных из янтаря, отделяющий орнаментные стены и покрытой восточной росписью стеклянный потолок, поползли волнистые существа, раскрывающие в чернильной покрове многоголовые пасти гидры. Глаза Аниэля презрительно сузились, когда он сделал ленивый и нерасторопный шаг в сторону полосы света, поворачиваясь спиной к призракам лютости и полуночных туманов, оставляя позади ужасы теней протягивающих свои звериные морды все ближе, почти касаясь волочащейся по запыленному полу плащаницы, когда их бесформенные лики разрезали полосы ветра, затягивая дымчатые фигуры в ветряную воронку. Когда он сошел с последних ступеней, ошеломленной белизной света, то скрыл лицо за капюшоном и ветры накинули на него плащ, спустившийся на плечи. Анаиль посмотрел в уставшее, спящее лицо девушки, судорожно сжимающей побледневшие губы, в мучении сводящей брови, как если бы боролась с болью во сне, причиняемой посланными видениями. Губы мужчины тронула коварная улыбка, когда он обернулся к стенам дворянского особняка, наверняка, принадлежавшему некогда чтецу и хранителю имперской библиотеки. В залах, которых он побывал, увидел множество разбитых стеклянных летописей и рукописей, некоторые из которых продолжали покоиться под заклятыми печатями и замками, отворяемыми лишь мертвым наречием, позабытым собственными наследниками, другие хранились в кристаллах. Скрижали из мутно-голубого стекла можно было прочесть, лишь смазывая плотные и острые по краям страницы собственной кровью, другие лишь при свете полной луны в комнатах астрономов под оптическими стеклами в золотом обрамлении, что теперь покрылись пылью и щебнем от разбитой мозаики, опадающей с раскрашенных стен. Дотрагиваясь до папирусных текстов в зеркальных свитках, можно было затеряться сознанием, и темнота затянет душу в пучину иного мира, что прятался за рукописными символами. В окнах, задрапированных старинными занавесами, он разглядел размытые силуэты стражей, охраняющих бесценные артефакты, что все еще горели желанием насытить пересохшие горла кровью живущих, что посмели потревожить их вечный покой.

– Ваша ненасытность помогла мне найти ее, – произнес Анаиэль, и ветер прочертил сапфировые полосы в воздухе, описывающие расцветшие лилии в полукруге, что свистящими ударами сильнейших мечей прорезали пространство, подорвав основание огромного сооружения, и столпы песка вырвались на свободу, как вулканическая магма, сдерживаемая столетиями под оковами камня, поглощая в себя разрушенный ветряными лезвиями дворец. Темно-каштановые волосы разметались от волновых вихрей, расплетая тугую косу и сцепляя золотые украшения, удерживающую тяжелые пряди, сметая с плеч дряхлую накидку, унося ее с собой в глубины песка. Анаиэль безмолвный и равнодушный к погибающим под песчаными волнами знаниям и призракам, после недолгого созерцания продолжил путь вперед, теснее прижимая к себе драгоценную ношу, слушая эхо разбитых изгородей и колонн, осыпавшихся на землю разбитых и некогда высившихся рдяно-красных шпилей. Следы его сандалий отпечатались на белом песке, тянущиеся к вышине золотые кроны жакарды с рубиновыми лепестками, впитывали отражение его мужественно-красивого лица, и тишина глубокого голубого неба, как высохшее соленое озеро, накрывала стольный град, застывшей в своем неподвижном величии – и виртуозные золоченые надписи на высоких стенах, и бриллиантовые завитушки кипариса на изумрудных мечетях, и черные зерцала масок, что вглядывались в мир из бассейнов прозрачно-светлых вод. И все же жизнь билась в этих землях, заклейменных словами зла и скорби, крови и слез. Он чувствовал это через пульсацию в жилах, когда вслушивался в гробовое затишье, через горячность опускающегося к горизонту солнца, через удары стойкого сердца.