Текст книги "Разгневанная земля"
Автор книги: Евгения Яхнина
Соавторы: Моисей Алейников
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
– Я всю жизнь тренировал свой мозг и сердце, приучая мозг критически относиться ко всем явлениям и не давая сердцу биться слишком усиленно, – ответил, улыбаясь, Гёргей.
Перцель только развёл руками. Он приказал отправить всех пленных в Пешт.
Казнь графа, первый бой, победа над неприятелем – все эти события следовали одно за другим. Теперь, когда наступила передышка, утомлённые солдаты охотно делились друг с другом впечатлениями. Майор Гёргей бесстрашно появлялся в самых опасных местах… Какой он решительный! За ним любой солдат в огонь и в воду пойдёт! И Янош вновь и вновь переживал подробности недавнего боя. У него ещё не улеглось возбуждение, и он горевал теперь, что не отличился в бою. Стрелял, колол, в воздухе мелькали обнажённые сабли, пули свистели над головой, но ничего героического он не совершил, а ему так хотелось доказать и Гёргею и Ханкишу, на что он способен! Да вот не пришлось, «уж очень недолго длился бой», – утешал он себя. И всё же руки у него так и чесались опять схватить саблю!
– А ведь уланы, которые сбежали, должно быть, недалеко ушли. Отсиживаются здесь в лесу. Я давеча заприметил, как там мелькнул один из них. А где один, там и остальные, – сказал пожилой гусар, чистивший неподалёку от Яноша сбрую своего коня.
– Вот бы их накрыть! – воскликнул Янош.
Предложение Яноша пришлось по душе гусарам. Капитан Ханкиш, понимая состояние своих гусар, разрешил им эту вылазку.
Спасаясь бегством, четверо улан помчались к лесному ущелью, где надеялись укрыться. Но не тут-то было! Здесь их встретили пули, выпущенные из охотничьих ружей. В воздухе замелькали вилы и мотыги. Посыпались удары дубинок. Хорваты натолкнулись в ущелье на «диких» партизан, бродивших кучками по дорогам боёв.
Трое хорват свалились, тяжело раненные. Четвёртый увернулся от увесистого удара дубиной и с занесённой саблей бросился на угрожавшего ему человека. Стремясь подмять его под себя, он поднял коня на дыбы. Но пущенная сильной рукой дубина переломила на две части саблю улана, а его самого повалила на круп коня, который шарахнулся в сторону и в бешеном галопе вынес седока из ущелья.
Схватка кончилась. Степенный крестьянин-партизан поднял свою дубину и под ней заметил обломки вражеской сабли.
,
Он глядел на этот трофей без гордости. «Эх, Иштван Мартош, вот как обернулась судьба твоя на старости лет… Была добрая семья – распалась… Был ты исправным земледельцем – стал убийцей… Выживет ли тот хорват, чья сабля не выдержала? Небось такой же бедняк, как и я… Чего нам с ним делить?»
Ветер донёс смутный шорох. Иштван насторожился. Слышен топот коней. Иштван укрылся в кустах. Всадники медленно приближались в темноте. Вот уже голова передней лошади поравнялась с кустом.
– Остановись! Кто такие?! – Голос Иштвана прозвучал резко.
Услыхав мадьярскую речь, всадник смело направил коня к кусту, откуда донёсся голос, но в ту же минуту увесистая дубина угрожающе разрезала воздух. Конь всадника шарахнулся в сторону.
– Погоди лаптой[54]54
Лапта́ – деревянная палка, которой ударяют в мяч во время игры в лапту.
[Закрыть] баловаться. Может, игра повеселей найдётся.
В шутке всадника скрывалось суровое предупреждение.
Иштван опустил дубину:
– Нам нонче, парень, не до игры…
Теперь голос, прозвучавший совсем рядом, заставил молодого гусара вздрогнуть. Знакомой, близкой была размеренная речь человека, скрытого кустом. Всадник чуть тронул лошадь, и перед ним выросла широкоплечая фигура Иштвана Мартоша.
– Отец! – Ноги сами освободились из стремян, и, соскочив с лошади, Янош оказался в могучих объятиях отца.
– Помилуй господи, неужто Янош? Сынок родной! Вот не чаял с тобой встретиться! – И отец растроганно взглянул на сына. – Эй, ребята, – обратился он к партизанам, – выходи сюда скорее!
Янош с радостью увидел двух земляков, которые вместе с несколькими незнакомыми крестьянами вылезли из своих засад.
– Лукача и Тамаша ты знаешь, а это бетьяры, которые вместе с нами пошли мстить за Игнаца и Мирци… Только что трое лихих улан уснули здесь навек…
– Да и четвёртый еле ноги унёс, отведав твоей дубинки, – подхватил один из бетьяр. – Как грохнул ты ею, разлетелась у него уланская сабля… Эх, молодцы, – он поднял с земли обломки сабли и протянул их гонведам, – кабы сварить оба конца, славный подарок сделали бы вы старому бетьяру. А я в долгу не остался бы: самого бана живьём бы захватил!
Янош взял в руки эфес и вскрикнул:
– Отец, это сабля Миклоша!
– Что ты городишь? – Иштван испуганно поглядел на сына.
– Да ведь тут его имя! – И Янош показал выгравированное на эфесе, разукрашенное затейливой резьбой имя своего друга.
– Миклошей у хорват видимо-невидимо. Нашему-то зачем быть среди врагов?
– Да тут всё – и имя и фамилия написаны. Смотри, Миклош Дунаевич!
– Господи помилуй, сгоряча-то я не разобрал, кого ударил! – горестно всплеснул руками Иштван. – Да как же Миклош-то очутился с ними?..
– Обманом его запутали!
– Может, бог даст, выживет он! Одним грехом на совести будет меньше… Но ты, сынок, о себе расскажи. Вишь, какой ты важный стал! Гусар!
– Отец, я в войске самого майора Гёргея! – сказал Янош, невольно выпрямляясь при этих словах. – Слыхал про такого? Ведь это он велел повесить нашего графа.
– Что ты, что ты, сынок? Какого графа? Когда?
– Да нашего графа Фению. Его самого. – И в двух словах Янош рассказал отцу о преступлениях графа и его казни. – Это ещё не всё, – добавил он. – В тот же день, когда Фению вздёрнули, майор Гёргей целую хорватскую армию в плен взял!
Иштван заставил Яноша ещё и ещё раз повторить свой рассказ и, слушая его, испытывал новое для него чувство уважения к сыну.
– Что ты, сынок, скажешь, как мне теперь быть? Куда путь держать? Мы вот, – и Иштван показал на своих товарищей, – нападаем на хорватские части где только можно… И живём меж собой дружно. А всё у меня душа неспокойна. Стосковался я по земле. Домой, на землю меня тянет… Да, видно, время ещё не пришло…
– Отец! – перебил его Янош. – На озере Балатон собралось много партизан. Они не так, как вы, не вразброд действуют, а подсобляют армии по-настоящему. С ними человек, которому давно про тебя известно. Ступай к нему и веди своих товарищей. Аронфи зовут того человека.
– Аронфи? Знакомый он мне. И впрямь мужик толковый… А ты, сынок, куда ты теперь?
– У меня теперь своя дорога, – сказал с важным видом Янош. – Конь, сабля, добрый начальник – что ещё нужно гусару? Однако нам пора! Будь здоров, отец!
Янош произнёс эти слова с удалью заправского рубаки и первый вскочил на коня.
Вот и привелось встретиться с отцом! Недолгая это была встреча. И свидятся ли они ещё?.. И вдруг что-то кольнуло в сердце Яноша. Жалко отца! Яношу-то хорошо, ему по душе гусарская жизнь, он знает, что делает, а отец? В одиночку пошёл он против своего барина, сам отомстил ему как умел. И теперь тоже, вместе с другими такими же горемыками, как он, бродит по лесу, и никто ему не растолкует, как быть дальше. И домой ему нет пути. А там мать… И тоже одна…
Янош отъехал на довольно большое расстояние, но тут решительно повернул коня и крикнул товарищам:
– Подождите меня! Я мигом!
Когда Янош окликнул отца, Иштван с удивлением обернулся:
– Что тебе? Аль забыл чего, сынок?
– Послушай моего совета, иди на Балатон… А как домой вернёшься – а ты, видно, раньше моего туда попадёшь, – скажи матери: пусть не тужит! Придёт время, и я вернусь. Ведь Фении-то больше на свете нет! И ещё как хорошо мы заживём в «Журавлиных полях»! Это не только я так думаю, так и начальник мой, капитан Ханкиш, говорит. А ему ли не знать!
От волнения Иштван не нашёлся что ответить: только протянул Яношу обе руки.
Отец с сыном крепко обнялись.
Вернувшись в отряд, Янош рассказал капитану Ханкишу о встрече с отцом.
Слушая его, Ханкиш улыбался. Смущённый улыбкой капитана, Янош запнулся.
– Продолжай, продолжай! Я ведь не над тобой смеюсь, а на тебя глядя, вспомнил младшего братишку Эрика. Уж очень ты на него похож! У него был такой же горячий норов. И вихор торчал точь-в-точь как у тебя! – Капитан не отказал себе в удовольствии и легонько дёрнул Яноша за выбившуюся из-под кивера прядь волос. Всегда сдержанный, он неожиданно для самого себя рассказал молодому гонведу о своей семье.
Мать Ханкиша умерла, оставив на руках мужа двух сыновей. Воспитывая их, отец старался заменить им мать. Младший сын, Эрик, был жизнерадостным подростком, резвым, весёлым, шумливым. В шалостях не знал удержу. И жестоко поплатился за свою резвость. Вопреки запрету, убежал купаться на реку вместе со сверстниками, крестьянскими ребятишками, попал в водоворот и утонул.
Ханкиш-старший был образованным человеком, впитавшим в себя идеи французской революции 1789 года. Он преклонялся перед именами Ракоци, Мартиновича и других соотечественников, отдавших жизнь за благо отчизны. Передав сыну свою любовь к ним, он с детства внушил ему уважение к принципам добра и разума. Испытывая постоянную потребность делиться с отцом своими мыслями и чувствами, Ференц утешал старика длинными, частыми письмами.
Янош был слегка разочарован. Он давно примечал, что, как только представляется оказия послать весточку в тыл, Ференц всегда спешит отправить и своё письмо.
Янош хорошо знал большие голубые конверты, на которые капитан ставил свою яшмовую печатку. Юноша уже придумал длинную романтическую историю, где героями были его стройный капитан и какая-то неизвестная красавица, по которой он вздыхает. Когда Ханкиш поручал Яношу отдать курьеру его письмо, Янош благоговейно брал из рук командира голубой конверт, из уважения к чужой тайне не смея взглянуть, кому же он был адресован.
– Так это вы отцу пишете?.. И в голубых конвертах?
– А почему бы не в голубых? – рассмеялся Ханкиш. – Я привык делиться с отцом всеми своими мыслями, надеждами и даже разочарованиями.
Вскоре после этой беседы отряд Ференца был в ночном дозоре. Капитан услышал, что между Яношем и другим гонведом возник жестокий спор. Оказалось, что солдат подверг сомнению рассказ Яноша о том, что ему выпало счастье быть знакомым с Танчичем и с Петёфи. Гонвед поднял его на смех. Слово за слово, и молодые люди готовы были пустить в ход кулаки, но тут подоспел Ханкиш. Рассудив спорщиков, он отозвал Яноша в сторону, и тот повторил всё, что привело в такое негодование солдата. Выслушав, Ференц сказал:
– Пожалуй, я готов позавидовать твоим встречам с Петёфи. Я не знаком с ним, но помню наизусть много его стихотворений.
Янош стоял перед капитаном красный, возбуждённый, ещё не остывший от спора. Чёрные волосы его растрепались, глаза горели.
Увлёкшись, оба они прочитали друг другу те стихотворения Петёфи, какие помнили наизусть, а Ференц познакомил Яноша ещё и со своими любимыми немецкими поэтами. Янош, осмелев, признался, что после знакомства с Танчичем сам начал писать стихи. И, по просьбе капитана, робея и запинаясь, он прочёл то, какое считал лучшим:
Конь мой быстрый несётся,
Несётся во весь опор…
Не знает он ни уздечки,
Ни острых, звенящих шпор…
Гуляй, мой Быстрый, на воле,
Пока не пришла пора…
Гуляй по чистому полю,
Всю ночь гуляй, до утра…
– Молодец! – похвалил Ханкиш.
В тот день он писал отцу: «… вы с детства внушали мне, что в жизни надо руководствоваться принципами Великой французской революции: “Свобода! Равенство! Братство!” И я поверил в них со всем жаром юношеской души. Но только сейчас я воочию увидел, кому я хочу быть братом, для кого жажду свободы. Передо мной – солдат революционной армии, один из многих, гонвед Янош Мартош. Чистотой сердца, способностью отзываться на всё доброе и прекрасное он сразу же завоевал меня. На днях я вызвал его на разговор о его родных краях, и этот юноша, бывший конский пастух, заговорил о своём родном Альфёльде как настоящий поэт. Он и впрямь слагает стихи. Пусть они и несовершенны, зато сколько в них искренности, простоты, любви!»
Раненый Миклош Дунаевич рысью пробирался к позициям Елашича в Пакозде. Миклош страдал не только от боли в ключице, мучила его и мысль о том, кто был тот человек, что нанёс ему увечье.
«Неужели Иштван? Да кому и быть другому? Я старого дружка узнаю среди тысячи… Оттого-то и дрогнула у меня, рука, когда я замахнулся саблей!»
Лошадь шарахнулась – из-за дерева выполз пьяный хорват, дезертир ополчения Елашича. От толчка боль усилилась, и Миклош заскрежетал зубами. Он натянул поводья. Конь остановился.
– Ты что, братец? – обратился к нему с усмешкой немолодой уже ополченец. – Беглецов разыскиваешь? Ну и чёрт с тобой! Я никого не боюсь, потому как ведома мне правда мужицкая. Про неё и в песне поётся:
Чего глаза таращишь?! – Пьяный оборвал песню, заметив, что Миклош не спускает с него глаз.
– Говоришь, ведома тебе правда мужицкая? Где она, эта правда? Но дай срок, доберусь я до неё! – Миклош нажал шпорами, и конь понёс его в неизвестность.
Глава шестая
Маски сброшены
Каталина уже давно жила в Вене.
Много воды утекло с тех пор, как впервые она подошла к ткацкому станку.
Хоть и не часто, но сначала она получала весточки из дому. Потом письма перестали приходить. И вдруг страшное известие о казни отца. Дни шли, а она всё не могла примириться с обрушившимся на неё горем. Убит отец. Вот всё, что она получила от той лучшей жизни, какую завоевали венгры! А она так радовалась революции 15 марта! Радовалась вместе с Францем. «Помните, – говорил он ей, – там, в вашем чудесном саду, вы называли несбыточной сказкой тот будущий мир справедливости, который я пытался вам нарисовать?.. А сказка-то становится былью! Разве не так?..» Выходит, что не так! Граф насильничает, как прежде, даже ещё хуже, и нет на него управы… Разве есть люди, которым стало лучше жить? Кто они, эти люди? Может быть, Яношу теперь живётся хорошо? Да где он, Янош?
Теперь и родители Франца перебрались в Вену. Мать упрекала Франца, молила, чтобы он помирился с отцом и вернулся в семью. Однако Франц был непреклонен, остался жить, как жил, в рабочем квартале, в комнате Мюллера. Единственно, на что согласился Франц, – это навещать мать. У неё на квартире произошло несколько встреч сына с отцом, но примирение так и не состоялось.
Каталина не заметила, как случилось, что Франц стал ей необходим. Всё, что имело к нему отношение – будь то его семья, университет или политическая деятельность, – стало её интересовать. Сколько рассказывал он ей, как люди жили в разные времена и как хорошо будет когда-нибудь им жить, как надо для этого бороться! Нет, казалось ей, человека умнее, образованнее, честнее, чем Франц. И всё реже приходили на память слова Марики, предостерегавшей её, что она неровня молодому барину. Да какой же он барин! Незаметно для неё Франц становился ближе, а Янош всё больше забывался. Каталина перестала даже сердиться на него за то, что он не даёт о себе знать. А не он ли когда-то спрашивал: «Будешь меня ждать?» Всё только слова!
Страшно подумать, что у неё больше нет дома. Перед глазами так и стоит фруктовый сад, кузница… Отец! Да может ли быть, что она никогда не услышит отцовского голоса!
Вращая мотовило и разматывая пряжу, Каталина неотступно вспоминала родной дом, отца… Вспомнился и Янош. Там, в «Журавлиных полях», – как давно это было! – она провожала его, а он уезжал неведомо куда; всё притихло в тот вечерний час, даже широкие листья подорожника сникли, будто разделяя с ней грусть разлуки… И только равномерный стук кузнечного молота напоминал, что всё идёт своим чередом, что жизнь не останавливается ни на миг, что вслед за погасшей вечерней зарёй займётся завтра новая, рассветная. Кузнечный молот в руках отца отбивал частые, весёлые удары… Но что это?
Разрезая нависшую тишину, могучий густой набат возвестил тревогу.
Колоколу собора Святого Стефана, самому большому в Вене, ответили с колоколен других церквей. Многоголосый звон, тревожа и волнуя сердца, слился в единый, мощный призыв.
Ткачихи одна за другой оставили станки, кинулись кто к окну, кто на улицу.
Вышла, остановилась у ворот и Каталина.
Гул приближающейся толпы слился с беспокойным звоном колоколов.
Вот промчались мимо Каталины какие-то люди. Потом ещё и ещё…
– Куда вы бежите?
– К вокзалу!.. К Северному вокзалу! – ответили Каталине сразу несколько человек и пробежали, не останавливаясь, дальше.
Возбуждение улицы непрерывно росло, толпы становились гуще, возгласы грознее.
– На виселицу военного министра!
– Гренадеры не тронутся с места! А тронутся – не пропустим!
Каталина стояла в раздумье, не присоединяясь к потоку людей, нёсшемуся мимо. С тех пор как она перебралась в столицу Австрии, ей пришлось не раз быть свидетельницей того, как венцы поднимались против несправедливости. Неужто опять прольётся кровь?
А люди всё бегут мимо, кричат:
– Мосты ломают!
– Правильно делают!
– Зачем ломать?
– Кто сказал – зачем?
– Я сказал…
– Ну и дурак!..
– По шее хочешь, болван! Не знаешь разве: гренадеры батальона Рихтера отказались выйти из казарм.
– Вот это здорово! Ура, значит, гренадерам!
– Вокзал занят гвардейцами!
– И студенты туда двинулись… с артиллерией.
– Студенты пошли! Студенты!
Каталина шагнула вперёд. Её первая мысль была о Франце. Он должен быть там.
С тех пор как в мартовские дни не имевший политического опыта студент волей толпы стал её вожаком, прошло много времени. Студенты в Вене были немалой силой. Теперь Франц был одним из сознательных руководителей венского студенчества. Командир одного из отрядов академического легиона, Франц был всегда в первых рядах борцов за свободу.
Майские дни… Венцы выходят на улицу, требуя пересмотра конституции, которая не дала народу обещанных прав. Оружия мало. И Франц первый начинает ломать свинцовые переплёты окон университетской столовой. Из этого свинца рабочие льют пули.
Конец августа… Снова демонстрация. На этот раз – из-за расценок, установленных министром общественных работ Шварцером. Когда процессия, во главе которой шёл Франц, подверглась обстрелу «чёрно-жёлтых»[56]56
Императорские войска называли «чёрно-жёлтыми» потому, что национальный флаг Австрии состоял из чёрной и жёлтой полос.
[Закрыть], Франц не дрогнул, организовал вооружённый отпор и удержал ряды демонстрантов… Вот и сейчас Франц где-нибудь здесь, в студенческих отрядах.
– Каталина!
Перед девушкой выросла фигура старого ткача.
Карл Мюллер укоризненно сказал:
– Вся Вена поднялась на защиту твоей родины, а ты стоишь сложа руки!.. Иль ты не знаешь, что убийца твоего отца, граф Фения, казнён за измену? Господин Франц приходил, но не застал тебя.
Каталина безмолвно схватила ткача за руку и вместе с ним влилась в толпу. Карл рассказал ей, что произошло. Венгры разбили армию Елашича, он отступил с остатками своих войск и перешёл австрийскую границу. Военный министр граф Латур отдал приказ венскому гарнизону выступить на подмогу Елашичу. Однако несколько гренадерских полков отказались выйти из казарм. Большинство же воинских частей послушно направились к Северному вокзалу, чтобы отбыть на венгерский фронт. Для того чтобы их задержать, на улицу вышли национальные гвардейцы, студенческий легион и рабочие. Все спешат к вокзалу.
Каталина была потрясена. Казнили Фению!.. Она рванулась, увлекая за собой Карла. Продвигаться вперёд становилось с каждой минутой всё труднее, а вскоре толпа и вовсе застыла на месте. Кавалерия, высланная для подавления восставших, заградила подходы к мосту через Дунайский канал.
– Переждём. Сейчас тут не пройти, – сказал Карл. Он устал и тяжело дышал.
– Я попытаюсь! – И Каталина стала пробираться вперёд.
Северный вокзал и прилегающие улицы были запружены народом. Часть железнодорожного моста разрушена, рельсы выворочены, провода перерезаны. Восставшие сорвали доски с мостового настила, чтобы солдаты не перебрались на другую сторону Дунайского канала. Гренадерские части, которые не примкнули к народу, стояли, прижатые толпой к самой набережной.
Каталина протиснулась сквозь толпу и упёрлась в стену солдат.
– Пропустите меня! Мне очень нужно!
– Но вам не пройти, фрейлейн…
– Я пройду! – воскликнула Каталина и стала пролагать себе путь через ряды солдат.
Голос девушки звучал так властно, что гренадеры невольно расступились перед ней, и скоро она очутилась у моста. Увидев под ногами зияющие пролёты, она на мгновение задержалась, но тут же шагнула вперёд и ступила на балку. Первый отчаянный шаг был сделан, Каталина уже не думала об опасности. Путь был один: вперёд! Не отрывая глаз от балки, Каталина осторожно переставляла ноги, постепенно ускоряя шаг.
Столпившиеся на набережной люди громко поощряли девушку. Когда же она пробежала по балкам оставшееся расстояние и ступила на землю, все так и ахнули.
Но в ту же минуту с Вокзальной площади донеслись шумные возгласы. Каталина устремилась туда и увидела, что посреди площади на возвышении из бочек стоит Франц. Он был в костюме офицера Академического легиона. Длинный тёмный карбонарский плащ прикрывал серый студенческий сюртук. Широкополую шляпу украшало чёрное страусовое перо. Конец драгунской сабли, прицепленной к поясу, волочился по земле. Засунутый за чёрный лакированный пояс, торчал пистолет.
– Нас обманули и предали, – говорил Франц. – Мы были так наивны, что принимали всерьёз заверения правительства о том, что конституция будет свято соблюдаться. До сегодняшнего дня и я верил, что выступления хорватов – дело рук Елашича, что он действует вопреки воле императора. Но всё оказалось обманом. Из Пешта прибыл курьер, и вот что он привёз! – Франц потряс в воздухе пакетом. – Граф Фения и военный министр Латур в союзе с Елашичем договорились задушить свободу, которую мы добыли вместе с мадьярами. Венгерский военно-полевой суд приговорил к смерти изменника Фению. Теперь очередь за его сообщниками. Вы видите, они сбросили маски и действуют открыто… Разбитый Елашич укрылся со своими войсками в Австрии.
Толпа загудела:
– Измена!
– К ответу Латура!
– За решётку Елашича!
Каталина не вслушивалась в эти гневные выкрики. Она неотрывно глядела на Франца, ловила каждое его слово.
– Австрийский двор устраивает тайные заговоры, натравливает славян против их братьев мадьяр. Руками наших солдат душат революцию в Италии и Чехии[57]57
Австрийское правительство посылало своих солдат для усмирения восставших в отдельных провинциях Италии и в Чехии. В Чехии своей жестокостью отличился командовавший австрийскими войсками Виндишгрец, в Италии – фельдмаршал Радецкий.
[Закрыть]. Виндишгрец залил кровью Чехию и теперь спешит из Праги сюда, чтобы вместе с Елашичем обрушиться на мадьяр. Неужели мы будем молчать, дожидаясь, пока австрийский двор…
Словно отвечая Францу, раздался первый ружейный залп, за ним второй, третий. Это по приказу Латура генерал-майор Бреди без всякого предупреждения открыл огонь по безоружной толпе.
Толпа зашевелилась. Крики: «Стреляют! “Чёрно-жёлтые” стреляют!» – пронеслись по толпе.
Стоны первых жертв, жестокость и предательство «чёрно-жёлтых» офицеров привели народ в ярость. Хлынувшие со всех сторон люди атаковали солдат, захватили пушки, повернули их и стали стрелять по противнику. Бросив орудия, солдаты под натиском восставших обратились в беспорядочное бегство.
Услышав выстрелы, Каталина заметалась. Кругом стонали раненые. Не рассуждая, она бросилась навстречу пулям. На земле лежала раненая женщина. Каталина поспешила к ней на помощь и с трудом приподняла её. Пожилой мужчина отбросил в сторону зонтик, который держал раскрытым и подбежал к Каталине. Ни о чём не сговариваясь, они вместе понесли пострадавшую.
Было трудно протиснуться сквозь ряды повстанцев. Каждый толчок причинял раненой мучительную боль. Двое рабочих сменили обессилевших добровольцев, подняли женщину над головами людей и понесли её на вытянутых вверх руках.
Каталина вернулась на ту же улицу, чтобы оказать помощь другим раненым. Навстречу ей из-за угла вышли два студента-легионера. Они поддерживали залитого кровью раненого. Это был Франц.
Он увидел Каталину и, превозмогая боль, через силу произнёс:
– Като! Я жив… – и попытался улыбнуться.
– Франц! Франц! – вскричала Каталина.
Но до сознания Франца уже не дошли её слова. Его ноги становились всё менее послушными, голова склонилась набок. Легионеры сплели руки, посадили на них Франца и понесли. Он был настолько слаб, что не мог обхватить шею своих товарищей Каталина подняла с земли упавшую шляпу и пошла рядом, поддерживая запрокинутую голову студента. У самого входа в здание, где уже разместился перевязочный пункт, Франц совсем лишился чувств.
Повсюду на скамьях, на столах, на полу лежали раненые. Около них хлопотали люди. Появились врачи, перевязочные материалы. Подоспевший военный врач с помощью легионеров снял с Франца плащ и окровавленный сюртук. Пуля застряла в груди. Врач перевязал рану.
– Положение серьёзное. Скорее в больницу.
– Может быть, отвезти его к нам? Мы живём здесь неподалёку. – Каталина умоляюще смотрела на врача.
– Мы отвезём его в больницу. Вы приходитесь ему родственницей, фрейлейн?
– Нет, мы друзья. Он живёт в одном доме с нами.
– К сожалению, фрейлейн, рана серьёзная. Без операции, и немедленной, не обойтись!
Взяв сюртук, шляпу и пистолет Франца, Каталина последовала за носилками, на которых лежал Франц, прикрытый плащом.
Когда носилки осторожно переложили на повозку, Каталина робко попросила санитара:
– Разрешите мне сопровождать раненого.
– Нет, фрейлейн, поверьте – в этом нет необходимости. Мы отвезём его в больницу на Баварской улице. Приходите завтра справиться о его состоянии. До свиданья, фрейлейн, не беспокойтесь. Всё, что надо, будет сделано.
Каталина склонилась над Францем. В лице ни кровинки. Глаза закрыты. Она едва преодолела искушение коснуться губами его высокого гладкого лба.
Повозка тронулась. Каталина инстинктивно протянула к отъезжающим окровавленные вещи Франца, но, спохватившись, что они ему сейчас не нужны, застыла на месте.
Проходивший мимо совсем ещё молодой солдат посмотрел на Каталину, перевёл взгляд на пистолет в её руках, улыбнулся во весь рот и крикнул:
– Что же это ты, красавица, сражаться собралась, а пистолет держишь, словно грудного ребёнка!
Каталина шарахнулась от солдата и метнула на него сердитый взгляд.
Между тем перестрелка прекратилась. Национальная гвардия предместий присоединилась к восставшим и вместе со студенческим легионом заставила гренадеров сдаться. Часть их батальонов и «чёрно-жёлтые» отряды национальной гвардии покинули город. Остальные солдаты, побросав оружие, братались с мирными гражданами. «Венгры воюют против Елашича, а не против императора. Венгры наши братья! Мы не будем в них стрелять!» – говорили они, проклиная своих командиров, которые успели скрыться. Раненых развезли по госпиталям и домам. На поле боя осталось лежать лишь тело убитого генерал-майора Гуго фон Бреди, первого, кто открыл огонь по восставшим.
Опьянённая победой толпа хлынула ко дворцу, чтобы просить императора предать суду барона Латура и разоружить войска Елашича. Легионеры и национальные гвардейцы шли впереди, а капитулировавшие гренадеры – посредине. За рядами гвардейцев солдаты везли трофеи дня: две пушки, шляпу и саблю генерала фон Бреди. В этот день венцы отбили ещё две пушки, но их сбросили в Дунай во время ожесточённой схватки.
С каждой минутой шествие становилось всё более внушительным. В него непрерывно вливались новые отряды рабочих, вооружённых ружьями, отобранными у гренадеров. Присоединились и крестьяне из окрестных деревень – у них в руках были лопаты, мотыги, серпы и косы.
Ещё не успели дойти до дворца, как стало известно, что император со своей свитой бежал в Ольмютц. Это переполнило чашу. Толпа ворвалась в здание военного министерства с криком:
– Смерть Латуру!
Предупреждённый своими помощниками, Латур спрятался в подвале, где хранились мешки с мукой.
Но ему не удалось укрыться.
– Ищите крысу там, где ей положено быть: в подвале! – издеваясь, крикнул какой-то подмастерье.
– Латур в подвале!
– Ищите в подвале!
Несколько человек бросились в подвал и извлекли оттуда выпачканного в муке министра.
Приговор возмущённой толпы был беспощаден:
– Смерть Латуру!
– Смерть!
– На фонарь!
Упиравшегося Латура подтащили к уличному фонарю. Кто-то выстрелил в него в упор. Под крики возбуждённой толпы труп Латура вздёрнули на фонарь.
– Поделом ему! Так будет и с другими! – кричали венские женщины.
Но Латур был тут же забыт. Кто-то крикнул:
– К арсеналу! За оружием!
И восставшие двинулись к арсеналу, охранявшемуся «чёрно-жёлтыми» гвардейцами. Осада арсенала продолжалась до утра, когда пришло известие, что капитулировал весь гарнизон города.
Кованые двери арсенала раскрылись, хранившееся там оружие разобрали повстанцы. Они захватили тридцать тысяч ружей и большие запасы патронов. Некоторым достались алебарды, бердыши и старинные крепостные самопалы. Хоть не все умели ими пользоваться, зато они придавали их владельцам грозный, воинственный вид. Кому не хватило ружья, тот засовывал за пояс нож, кинжал или пистолет и уже не чувствовал себя безоружным.
Покинувшие столицу «чёрно-жёлтые» войска отходили за черту города, к Бельведеру и замку Шварценберг, на соединение с войсками Елашича.
Вена полностью перешла в руки восставшего народа. Аристократы, крупные промышленники и вожди реакционных партий последовали за бежавшим из столицы императором, торопясь покинуть город. Через городские ворота непрерывным потоком потянулись богатые упряжки с беглецами и их ценным имуществом, пароходы отплывали из Вены переполненные пассажирами.
Каталина не стала дожидаться утра, а тут же пошла в больницу. Каждого выходившего оттуда санитара она расспрашивала, известно ли что-нибудь о Франце Калише. Но неизменно слышала один и тот же ответ: «Много их нынче привезли, принимали, не спрашивая, кто и откуда. Завтра разберутся, перепишут всех. А сегодня где там!»
Так прождала она до поздней ночи. Улицы уже затихли, когда она вернулась домой. Осторожно открыв дверь, она вошла в кухню. Ощупью отыскала стол, положила сюртук и шляпу Франца. Спрятала пистолет. Засветила керосиновую лампу, висевшую на стене. Налила в таз воды и стала замывать пятна крови на сюртуке. Во внутреннем кармане рука Каталины нащупала какой-то твёрдый предмет. Она осторожно вынула небольшой бумажник и медальон. Ей не часто приходилось видеть такие вещи: на золотой крышке были выгравированы две сплетённые в пожатии руки – мужская и женская. Каталина поворачивала медальон со всех сторон и случайно нажала пружинку затвора. Медальон раскрылся. Девушка вздрогнула от неожиданности. Под миниатюрным, портретом госпожи Калиш, у золотого ободочка лежала знакомая красная бусинка. Да, да, та самая бусинка…
Лицо Каталины зарделось: оттого ли, что она нечаянно вторглась в чужую тайну, или потому, что эта тайна была отчасти и её тайной? А может быть, лицо её горело оттого, что найденная бусинка сказала ей много, гораздо больше, чем сказали бы слова…
Правительственные войска были приведены в боевую готовность. Во главе их стоял фельдмаршал князь Виндишгрец. Любимой поговоркой князя было: «Бароны и прочие титулованные особы – люди; все, кто ниже их, – чернь!» И соответственно этому он чинил суд и расправу над жителями восставших городов.
