Текст книги "Разгневанная земля"

Автор книги: Евгения Яхнина

Соавторы: Моисей Алейников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

Глава шестая
Вешние бури

Речь Кошута, произнесённая 3 марта с трибуны прессбургского Государственного собрания, с новой силой всколыхнула общественную жизнь столицы Австрийской империи, взбудораженную революцией во Франции. В пламенных словах Кошута был выражен суровый приговор отмирающему меттерниховскому режиму:

«От разлагающегося трупа венской правительственной системы на нас веет зачумлённый ветер, который леденит нервы и сковывает полёт нашего духа… Политика застывшего бюрократизма, которую воплощает венский Государственный совет, угрожает монархии беспорядками, а нашей родине – истощающими жертвами и бесконечными страданиями. Противоестественные политические системы могут удерживаться в течение известного времени потому, что между выносливостью наций и их отчаянием лежит долгий путь. Но наконец на наступает момент, когда становится в высшей степени опасным дальше поддерживать такие системы, потому что они изжили себя и смерть их неизбежна. И если есть в Вене человек, который, стремясь сохранить власть на небольшой остаток своих дней, ведёт опасную игру, рассчитывая на союз с другими абсолютистскими державами, то пусть он знает, что канцелярия и штык – плохие связующие средства… Я знаю, как больно видеть, когда часть за частью разрушается здание, создаваемое долгими годами. Но рок неумолим: если фундамент плох, здание должно рухнуть…»

Актовый зал Венского университета первый отозвался на набат, прозвучавший в прессбургском Государственном собрании. Среди студентов давно назревало недовольство. Полицейский надзор закрывал доступ в университет научной истине и свободной мысли. Студенты образовали «Союз борьбы за свободу». 12 марта на многочисленном собрании в актовом зале университета студенты различных национальностей – немцы, итальянцы, венгры, поляки, чехи, – объединённые стремлением свергнуть режим Меттерниха, приняли обращение к императору с требованием восстановить свободу преподавания и отменить цензуру. Вслед за студентами рабочие Глогницкого машиностроительного завод организовали собрание, на котором ораторы призывали выступить против феодально-абсолютистского гнёта. «Пусть, – говорили рабочие, – лозунг наших парижских братьев – свобода, равенство и братство – станет лозунгом и венских рабочих».

В районах, населённых студентами, в пивных и в частных квартирах постоянным явлением теперь стали собрания студенческих кружков. В отличие от прежнего времени, на этих сходках стали появляться рабочие и ремесленники, приглашённые студентами. На отдельных членов кружков возлагалась обязанность проникать в гущу народной массы, где идеи свободы и борьбы за освобождение находили плодородную почву.

Было далеко за полночь, когда Франц Калиш, медленно шагая по притихшей уже к этому времени Мариагильфской улице, направлялся в Фюнфгаузский район, где снимал комнату у безработного ткача Карла Мюллера. Впрочем, жилище Франца мало походило на комнату. Карл Мюллер уступил студенту маленький, сырой, неотапливаемый чулан. От жилья большинства венских студентов он выгодно отличался тем, что сюда проникал свет через небольшое, выходившее во двор окно. Правда, на зиму окно тщательно заделывалось досками. Это в некоторой степени служило защитой от беспрестанных ветров, свирепствовавших здесь больше, чем в других районах Вены, которая вообще не может похвалиться своим климатом.

Отсыревшие спички, распространяя запах серы, долго не загорались, и Франц потратил немало усилий, чтобы зажечь керосиновую лампу. Не раздеваясь, он сел на единственный стул и протянул под стол ноги. Франц был одет тепло. Бельё, платье да ещё пуховое одеяло – вот всё, что унёс с собой Франц, покидая богатый родительский дом. Только эти роскошные предметы и отличали его быт от быта полуголодной венской студенческой голытьбы.

Пользуясь любой оказией, фрау Калиш не раз посылала сыну то крупные, то небольшие суммы, умоляя его пожалеть любящую, страдающую мать и не отказываться от её помощи хотя бы до той поры, когда он окончит университет и станет сам зарабатывать. Франц неизменно возвращал эти подарки и, в свою очередь, в длинных письмах умолял мать не обижаться на него за то, что причиняет ей огорчения. В который раз он объяснял матери, почему не может поступить иначе, почему разрыв с родительским домом был для него единственным выходом.

«Пойми же, дорогая мама, что я не могу принимать деньги, которые ты так заботливо мне пересылаешь. Я знаю, как ты страдаешь, очутившись между двух огней, но верю, что сочувствие твоё на моей стороне и в сердце своём ты осуждаешь отца, хотя никогда не скажешь.

Я не могу от тебя требовать большего… пока. Я говорю “пока”, ибо убеждён, что ты скоро станешь на мою сторону хотя бы в той борьбе, которую я веду внутри нашей семьи. Не беспокойся обо мне. Я живу не хуже, а лучше большинства венских студентов, я даю уроки, делаю переводы. Как и все мои товарищи, я уверен, что скоро наступит время, когда бедному человеку жить станет легче».

… Раздумья о разладе с родителями, так тревожившие его прежде, редко посещали Франца в последние дни. Он был целиком захвачен бурными революционными настроениями, которые охватили венских рабочих и студентов под влиянием известий о свержении монарха Луи-Филиппа.

Страстная убеждённость и самоотверженность Франца, поверившего, что его назначение – бороться с жестокой несправедливостью, выдвинули юношу в первые ряды венского студенчества. Но Францу пришлось проделать нелёгкий путь. Постепенно он освобождался от веры в то, что богатые добровольно поделятся своими благами с обездоленными. Одновременно в нём крепла уверенность, что обездоленные могут завоевать свои права только борьбой.

«Только лишь в бурях взрывается страстно с криком: “Живи!” – молодая весна», – мысленно повторял сейчас Франц слова поэта. Возбуждённая мысль всё настойчивее требовала ответа на ещё не решённые вопросы, которых становилось с каждым днём всё больше и больше. «Да подлинно ли только в бурях?» – вновь и вновь задавал себе Франц всё тот же вопрос. И вдруг в памяти всплыли минуты расставания с родительским домом. «Разве помогли слова убеждения? Тот, кто стоит у власти, скорее согласится разрушить семью, разбить счастье детей, чем откажется от права распоряжаться чужими судьбами. Неравенство создавалось и закреплялось столетиями. Веками надо ждать, чтобы человечество исцелилось от этой страшной язвы. Но почему надо ждать?»

Франц поднялся и громко произнёс:

– Довольно ждать!

Снаружи ветер порывисто штурмовал дощатые стены чулана.

«Ого! – подумал Франц. – Пожалуй, если ветер не стихнет, я рискую остаться без квартиры. Ну что ж, тем лучше! Пусть рушится всё, что сгнило, что отжило свой век, пусть освободит место свежим росткам!»

Несмотря на поздний час, Францу не хотелось ложиться. На завтра, 13 марта, студенты назначили манифестацию, и он с волнением думал об этом.

Франц вышел на улицу, полную тревожных звуков. Скрипели и срывались проржавевшие железные листы кровли, беспомощно хлопали разболтанные временем ставни. Франц жадно прислушивался к грозному шуму, искал в нём приметы надвигающейся грозы.

 
Только лишь в бурях взрывается страстно
С криком: «Живи!» – молодая весна.
Только лишь в бурях земля полновластно
Рушит неволю холодного сна.
Пусть разобьются железные звенья,
Реки воспрянут из мёртвого льда, —
Крикни, коль жаждет душа обновленья:
«Вешние бури, ломитесь сюда!»[32]32
  Стихотворение Э. Шеренберга, перевод А. Фёдорова.


[Закрыть]
 

Сильный треск прервал размышления Франца. Срезанная ветром верхушка тополя упала у его ног.

Он вздрогнул, рванулся в сторону. Опомнившись, рассмеялся: «Провидение вовремя напомнило мне о буреломе. Буря “рушит неволю холодного сна” и одновременно валит живые леса… Не предзнаменование ли это? Не напоминание ли о том, что завтра мы выйдем безоружными? Но с каким оружием встретят нас там?»

* * *

К утру ветер стих, погода изменилась. Повеяло весенним теплом.

Ещё не было семи, когда Франц постучался в квартиру Карла Мюллера.

Карл был уволен с фабрики «Корона», когда там установили машину, заменившую несколько квалифицированных рабочих. Хозяин предпочёл оставить на фабрике женщин и детей, чей труд оплачивался дешевле труда мужчин. Таким образом, старый ткач стал безработным, а его жена и дочь вдвоём зарабатывали теперь меньше, чем получал он один. Семья Мюллера не была исключением. Развитие текстильной промышленности сопровождалось беспощадной, безжалостной эксплуатацией женского и детского труда. Неудивительно, что рабочие текстильной фабрики «Корона» первыми откликнулись на призыв принять участие в мирных демонстрациях, которые решили провести венские студенты.

Дверь открыла фрау Эрна, а за ней стоял Карл, приветливо встретивший Калиша.

– Вам придётся, господин Калиш, чуть-чуть подождать, – сказала Эрна. – Девушки там принаряжаются, ещё не готовы. Погуляйте минуточку, мы сейчас их поторопим…

Франц удивился. О каких девушках говорит Эрна? С ними собиралась пойти на демонстрацию шестнадцатилетняя дочь Мюллеров – Берта. Кто же ещё?

В ожидании Франц прохаживался около дома. Услышав скрип двери, он оглянулся и остановился в изумлении. На пороге стояла Каталина.

Франц закрыл глаза и снова их открыл. Перед ним в самом деле была дочь кузнеца из «Журавлиных полей».

– Фрейлейн Като! Лина! Нет, нет, это только сон! Благодатный сон!

– Господин Калиш, вы узнали меня? – воскликну Каталина. – Но ведь мы виделись с вами всего один раз!

Да, это была она, та прекрасная девушка, которая с первой, единственной встречи властно вошла в его сердце и безраздельно там утвердилась. Она повзрослела и казалась ещё стройнее в городском платье. Чёрные длинные косы были теперь несколько раз обёрнуты вокруг головы. От тяжёлой работы в спёртом воздух фабрики поблёк румянец, но глаза по-прежнему казались омытыми росой и не утратили своего влажного блеска.

– Да, мы встретились только один раз. Но эта встреча, фрейлейн Каталина, сделала чудо, о котором я читал только в сказках. – Франц не выпускал руки Каталины, заглядывал ей в глаза. – Судьба послала мне вас, когда меня терзали сомнения; теперь вы появились вновь, когда я полон решимости.

Смущённая девушка молчала, догадываясь о чувствах, волновавших молодого Калиша.

Он заметил её замешательство:

– Скоро вы всё поймёте, фрейлейн Каталина. Я знаю, я убеждён, что это будет очень скоро… Но боже, я даже не спросил, как вы попали сюда!

– Я уже второй месяц работаю на фабрике «Крона».

– Подумать только: мы живём рядом и ни разу не встретились!

– Ничего мудрёного. Я ухожу на рассвете, а возвращаюсь, когда уже темно. От Эрны я не раз слышала, что рядом живёт студент. Ещё чаще рассказывала мне о нём Берта. Но Эрна говорила мне, – лукаво добавила Каталина, – что он малообщителен и ведёт замкнутый образ жизни… Где же мне было догадаться, что это господин Калиш!

– И, если б не счастливая случайность, вы не попытались бы отыскать меня?

– Разумеется. Разве я решилась бы это сделать? «Вот нашла себе ровню!» – сказали бы вы, заявись я к вам вдруг.

– А разве нетопленный чулан не сделал меня «ровней»?.. Признайтесь: тогда, в саду, вы не поверили мне?

– Не знаю, как вам сказать: хотелось поверить и сомневалась я, что вы и впрямь из тех, кто может пострадать ради блага других и даже отказаться для этого от родного отца…

– Значит, вы запомнили всё, что я тогда говорил в вашем чудном саду! А как поживает без вас милая Белянка?

– Живёт, что ей делается! – весело ответила Като. – Вы и её не забыли?

– Забыть?.. Да разве это возможно! Это она в один миг разрушила разделявшую нас стену, воздвигнутую веками предрассудков.

– Я тоже хорошо помню, как она проглотила бусинку, и я чуть не прибила её, чтобы вернуть пропажу.

– Ай-ай, как страшно! Я и не подозревал в вас такой жестокости! Неужели вы способны и человека прибить, если обнаружите, что он похитил вашу бусинку?

– Не шутите: я и в самом деле готова была поколотить Белянку, если б не Янош… – Каталина запнулась.

– Вы оговорились, фрейлейн: «мираж» хотели вы сказать, не правда ли?

Каталина посмотрела на Франца, увидела открытый взгляд его добрых глаз, и её смущение сняло как рукой.

– Так вы, оказывается, способны притворяться и обманывать? – рассмеялась девушка.

– Так же, как и вы! – живо ответил Франц.

Неожиданная встреча с Каталиной на мгновение вернула Франца к миру его личных чувств.

И, когда с порога дома их вдруг окликнула Берта Мюллер, Франц как будто проснулся от мимолётного счастливого сна.

А Берта уже в течение нескольких минут наблюдала за Францем и Каталиной, не решаясь прервать их беседу. Внутренним женским чутьём Берта угадала, какое значение эта неожиданная встреча имеет для Франца Калиша. Это открытие было для неё горьким разочарованием.

В сердце девушки уже давно занял прочное место всегда ровный, простой в обращении студент. И, хоть он держался дружески с её родителями и интересовался повседневными заботами, Берте он казался существо иного мира.

Глава седьмая
Разгневанная Вена

Улицы и переулки Вены, прилегавшие к Дому сословий, были запружены толпами людей разных классов и состояний. Сегодня в этом большом здании должны были собраться депутаты сейма, чтобы составить обращение к императору. Сейм не был собранием подлинных народных представителей, состоял преимущественно из депутатов от привилегированного дворянского и духовного сословия, не представлял интересов городской и деревенской бедноты и целиком подчинялся воле монарха. Хотя городские самоуправления и даже университеты посылали в сейм своих представителей, но они были там в меньшинстве и далеко не все пользовались правом голоса. К тому же среди депутатов было много государственных чиновников, и правительство могло в любое время их сместить. Несмотря на всё это, венцы рассчитывали, что теперь, под влиянием парижских событий, депутаты сейма обратятся к императору с подробной программой реформ, которых давно ждала страна.

В разношёрстной толпе, обступившей Дом сословий, выделялись инициаторы манифестации – студенты. Они пробрались к самому зданию, и на них были сейчас обращены взгляды венских граждан, которые не знали, что предпринять, как воздействовать на депутатов сейма.

Но студенты сами были в нерешительности и питали наивную надежду, что депутаты выйдут к собравшимся и пожелают от них узнать, каких реформ ждёт народ.

Венцы пришли сюда спозаранку в ожидании праздничной церемонии, которой обычно сопровождалось открытие заседаний сейма, созываемого императором. Торжественный выезд депутатов на сейм совершался в роскошных шестиупряжных каретах, отделанных золотом и всевозможными украшениями. Впереди и по бокам шли специально отобранные высокие, представительные слуги в богатых ливреях, сохранявшихся из года в год только для этого дня. Празднично выглядели и депутаты в своих парадных мундирах: на их шляпах развевались перья, в руках сверкало оружие. В день церемонии на улицах раздавался грохот барабанов, громко звучала музыка. Перед экипажами депутатов склонялись знамёна, а гражданская милиция салютовала оружием. Впереди процессии на наёмных извозчичьих лошадях обычно шествовала специально собранная для этого случая гражданская кавалерия. Шталмейстеры[33]33
  Шталме́йстер – один из придворных чинов.


[Закрыть] следовали в осыпанных золотом мундирах. Кареты медленно продвигались к залу заседаний.

Однако на этот раз ожидания венцев не оправдались. Время шло, часы пробили десять, пора было начинать заседание, но толпа тщетно искала глазами людей в парадных мундирах. Скоро прошёл слух, что депутаты уже собрались, но явились они без торжественной церемонии, в штатской одежде, проникнув в здание окольными путями, минуя главный вход на Херренгассе. Это известие сразу привело в возбуждение людей, собравшихся для мирной, безоружной демонстрации.

Несколько студентов отделились от толпы и решительно двинулись ко входу в Дом сословий. Но двери оказались запертыми.

В толпе поднялся шум: со стороны Беккерштрассе и Штраухгассе показался небольшой отряд. Его появление привело толпу в ярость.

Зачем сюда пришли, солдаты? Вы хотите применить силу? Но мы миролюбивые граждане, у нас нет никаких враждебных намерений, мы безоружны. Отправляйтесь домой! – кричали им.

Толпа угрожающе двинулась навстречу солдатам, и те поспешили удалиться. Неожиданное появление солдат положило конец пассивному ожиданию. Всё забурлило, задвигалось, зашумело.

– Граждане, время не ждёт! Быть может, в нашем распоряжении один только этот момент. Так не упустим же его!

Все взоры обратились к высокому, худощавому студенту в летнем пальто, с шарфом на шее. Его голубые глаза блестели от возбуждения, в голосе звучала решимость. Два человека, не сговариваясь, отделились от толпы, бросились к нему, подняли его и поставили на свои плечи. С этой импровизированной трибуны студент продолжал свою речь:

– В великий, знаменательный день, когда сословия собрались после длительного времени, мы пришли сюда, чтобы у ступеней трона заявить о желаниях народа и о новых идеях нашего времени. Мы должны быть мужественными и твёрдыми! У кого нет мужества в такой день, тому место в детской!

Слова студента вызвали всеобщий восторг. Со всех сторон только и слышалось: «Кто это говорит? Имя, им оратора!»

– Меня зовут Франц Калиш! – крикнул студент, не думая об опасности, которая таилась в этой откровенности.

Можно было не сомневаться, что в памяти полицейских ищеек запечатлеется это имя.

– Итак, заявим быстро и энергично, прямо и коротко, чего мы ждём от правительства, – продолжал он. – Пусть до людей, заседающих там, наверху, донесутся наши желания:

Да здравствует свобода!

Да здравствует свобода печати!

Да здравствует равенство всех наций!

Да здравствует свободная Австрия!

Толпа с энтузиазмом повторяла за Францем эти слова, впервые прозвучавшие громко.

Франц продолжал стоять на плечах незнакомцев, переводя взгляд с окон второго этажа, где собрались представители сословий, на входную дверь.

Все замерли в ожидании. Но никто не появлялся ни в окнах, ни у портала.

Стоявший у самого входа низкорослый, мускулистый мужчина с большими тёмными усами, торчавшими из-под широкополой шляпы, закричал, потрясая кулаком:

– Сословия не идут к нам, так мы пойдём к сословиям!

С криком: «Дорогу свободе!» – толпа двинулась во двор здания. Но вдруг перед нею возникла фигура ландмаршала[34]34
  Ландма́ршал – председатель сословного сейма.


[Закрыть] графа Монтекуколи, неизвестно откуда взявшегося.

– Остановитесь! Чего вы хотите?!

Подоспевший вовремя Франц ответил:

– Мы пришли, чтобы засвидетельствовать свои симпатии сословиям и решительно поддержать их в борьбе за восстановление так долго попиравшихся прав народа.

– Я передам ваши пожелания депутатам… А вы разойдитесь и не мешайте им выполнять свой долг.

Толпа недоверчиво встретила слова ландмаршала, требуя впустить её в зал заседаний.

– Что же ты молчишь? – обратился рослый мужчина к Францу. – Веди нас, и мы штурмом возьмём двери!

Франц стоял в раздумье. Потом снова взобрался на плечи тех же двух человек, которые повсюду за ним следовали, и сказал:

– Друзья, не будем совершать насилия! Я уверен, что депутаты проявят не меньше мужества, чем мы. Будем же спокойно ожидать решения отцов отечества.

Кончив говорить, он спрыгнул на землю. Несколько человек окружили его и стали громко упрекать.

– Кому ты доверил нашу судьбу? – гневно вопрошал Франца щуплый, плохо одетый студент с горящими глазами. – Или, может, ты вообразил, что сословия сами предъявят императору решительные требования? Как бы не так! Они осмелятся лишь на то, чтобы спросить монарха, какие милости он соблаговолит даровать обнищавшему, измученному народу, и только после этого, в соответствии с волей своего господина, отважатся просить его об этих милостях.

Франц ничего не отвечал. Да и что мог он ответить! Он не понимал, чего от него хотят. Люди собрались сюда для мирной манифестации. Поэтому он и предложил сказать во всеуслышание сословиям, каких реформ ждёт народ. Ландмаршал явился неожиданным препятствием на его пути, и теперь он не знал, что делать дальше.

Толпа наступала на Франца. Кто-то крикнул:

– Как ты посмел согласиться с ландмаршалом?

– Я выразил только своё мнение, – недоуменно объяснял Франц.

– Ты стоял на наших плечах! Мы подняли тебя над всей толпой, потому что ты первый громко выразил то, что таилось у всех в душе! Мы доверились тебе, и ты говорил от нашего имени…

Лишь сейчас до сознания Франца дошло всё значение его внезапного порыва – он сделал то, чего ещё не знала Вена: произнёс первую публичную речь в Австрии. Он вдруг испугался ответственности, которую принял на себя. Ему захотелось признаться в этом окружавшим его людям, объяснить им, что произошла ошибка, что его приняли не за того, кто он есть на самом деле, что он сам нуждается ещё в опоре, а не ему вести за собой людей. Но, оглянувшись, Франц убедился, что на него уже никто не обращает внимания. Взгляды всех были прикованы теперь к другому оратору, который так же как перед тем Франц, стоял на плечах двух человек и бросал в толпу горячие слова:

– Пусть сословия последуют примеру прессбургских депутатов. Пусть повторят приговор мертвящему режим Меттерниха – осуждение, прозвучавшее уже в венгерском собрании!

Оратор развернул листок, который держал в руке, и, обратившись лицом к Дому сословий, стал читать петицию императору Фердинанду, принятую прессбургским собранием и требующую введения для всей монархи конституции, а для Венгрии – самостоятельного ответственного министерства.

Толпа слушала оратора с напряжённым вниманием Если у кого-нибудь срывался с губ возглас одобрения, его останавливали:

– Слушайте!.. Слушайте!..

Перечислив все преобразования в стране, о которых ходатайствует венгерское собрание, оратор привёл в заключение слова Кошута:

– «Полное успокоение у нас не может наступить до тех пор, пока король не будет ограничен во всех государственных отношениях конституционными формами правления. Только на основе конституции, связующей общими братскими чувствами разные народы Австрийской империи, можно примирить сложные и противоречивые интересы венгерской нации и других наций монархии».

– Конституцию! Конституцию! – раздались среди бурных аплодисментов восторженные голоса. – Долой Меттерниха!

Вдруг толпа затихла. В открытом окне Дома сословии появился человек и закричал зычным голосом:

– Перестаньте читать, вы, там, на трибуне!

Все умолкли в ожидании, что скажет человек, уполномоченный сословиями. А он злобно добавил:

– Чего вы шумите? Сословия уже обратились к его величеству с просьбой созвать представителей всех провинций для обсуждения реформ, соответствующих духу времени.

Это был вызов. Депутаты не захотели прислушаться к голосу народа, требовавшего немедленных реформ.

– Долой сословия!..

– Сословия изменили!.. – кричала, свистала, угрожала разгневанная толпа.

И настойчиво, гневно зазвучал клич:

– Долой Меттерниха!..

Один оратор сменял другого. Они взбирались кто на уличную тумбу, кто на груду кирпича, кто на плечи соседей. В своих речах ораторы призывали к немедленным действиям:

– Конституцию!..

– Идём во дворец!..

– Свободу!..

– К императору! Сегодня же! Довольно мы ждали!

– Конституцию! Конституцию!

С каждой минутой толпа всё больше возбуждалась, не теряя притом надежды, что император услышит голос народа, пойдёт навстречу его требованиям. Но Фердинанд давно уже передоверил Меттерниху заботы о судьбе своей монархии.

В этот решительный для всей страны час канцлер остался верен себе. Знамение времени он принял за дерзость кучки бунтарей. Меттерних ещё накануне распорядился об усилении венского гарнизона солдатами из ближайших городов. Войска держали наготове: приказ к выступлению ожидался каждую минуту. Солдатам было роздано по шестидесяти боевых патронов. Однако до одиннадцати утра войска оставались в казармах. Только гарнизон дворца был на рассвете усилен двумя батальонами гренадеров и одной батареей. В полдень, когда Меттерниху доложили о возбуждении, царившем вокруг Дома сословий, и о том, что рабочие движутся из предместий в город, он приказал немедленно ликвидировать «беспорядки» силой. Тотчас были выставлены вооружённые заслоны, чтобы помешать рабочим проникнуть из предместий во внутренний город. В то же время войска стали занимать позиции, охраняющие доступ во дворец. Ведущие от Краснобашенных и Каринтинских ворот улицы и примыкающие к ним переулки были перегорожены. Это были главные пути сообщения с центром рода. Повсюду толпились люди, и навстречу войскам неслись шумные, негодующие возгласы, издевательства, насмешки, свистки и шиканье… Сквозь толпу с трудом протискивались солдаты, расставляя караулы. Налицо были представители всех родов войск. Бастион и главные караулы вокруг дворца были заняты артиллерией, около орудий выстроилась прислуга с зажжёнными фитилями. Сообщение между отдельными частями войска поддерживали патрули и ординарцы. Город сразу преобразился, принял зловещий вид.

По распоряжению полиции спешно закрывали магазины, запирали и заколачивали ворота и двери домов. Фиакры[35]35
  Фиа́кр – наёмный экипаж.


[Закрыть], перегоняя друг друга, торопливо покидали места стоянок.

Возбуждение росло с каждой минутой. Одного вид этих военных приготовлений было достаточно для того, чтобы вызвать безграничное возмущение населения.

Однако народ не помышлял о вооружённом столкновении, до тех пор пока войскам не был отдан приказ очистить от манифестантов двор Дома сословий и прилегающие к нему улицы.

В начале второго часа через Малые Францевские ворота и площадь Миноритов на Херренгассе двинула рота итальянских гренадеров. Их встретили улюлюканье и свистом. Перед Домом сословий им пришлось остановиться: толпа не расступилась перед ними. Задние ряды манифестантов нажимали на передние, подступившие к солдатам плотным кольцом. Началась такая давка, что солдатам едва удавалось удерживаться на месте. О сохранении строя нечего было и думать.

– Штыки вниз! – крикнули из толпы.

Испуганный настроением толпы, боясь, что она его раздавит и сметёт, молодой офицер послушно приказал своим солдатам повернуть ружья прикладом вверх.

Этот первый успех ободрил манифестантов. Многие из них не слыхали приказа офицера, истолковали поведение гренадеров как их солидарность с народом и бросились к ним с братскими приветствиями. Но гренадеры растерянно молчали, не выражая ни сочувствия, ни враждебности. Тогда их стали осмеивать, осыпали ругательствами. Итальянские солдаты не понимали, когда к ним обращались немцы, венгры, поляки или чехи на своём родном языке. Они недоумевающе посматривали на командира, который думал только о том, как удержать на месте свой отряд. Офицер не решился пустить в ход оружие и после некоторого колебания предпочёл увести солдат. С трудом они выбрались из толпы и отошли в беспорядке на Штраухгассе. Это беспорядочное отступление гренадеров сопровождалось победными кликами толпы.

Франц стоял, прижатый толпой к стене здания на Херренгассе, озадаченный неожиданным для него поворотом событий. Он силился понять причины, превратившие безоружную манифестацию в грозное волнение. Кто в этом повинен? Исчерпаны ли были мирные пути, в которые он верил? И как случилось, что сам он, вначале принявший такое горячее участие в движении, вдруг оказался стоящим в стороне пассивным созерцателем, одним из тех венских обывателей, которые тысячами высыпали на улицы поглазеть на манифестацию?

«На чьей же я стороне? – спрашивал себя Франц. – Оставаясь безучастным, не оказываю ли я моральную поддержку тем, кто охраняет старый порядок?.. Нет, нет, только не это!» Мелькнувшая мысль привела его в трепет.

Вдруг Франц услышал ружейный залп со стороны Ландгаузгассе. В неясном предчувствии надвигающейся катастрофы он ринулся вперёд, стремительно прокладывая себе путь. Вскоре он очутился у площади Миноритов. Зрелище, представшее перед ним, потрясло его: батальон сапёров со штыками наперевес, заняв всю ширину улицы, медленно, но неудержимо продвигался вперёд, а толпа, рассыпавшаяся в разные стороны, оглашала воздух отчаянными криками. Безоружные люди старались найти спасение в бегстве, но сапёры накидывались на них, рубили и кололи бегущих. Тела убитых лежали на булыжной мостовой.

Ошеломлённый Франц уцепился за фонарный столб и стоял как вкопанный. Его толкали, ему наступали на ноги, но он видел перед собой только трупы, разбросанные там и сям на очищенной теперь от людей улице.

А поодаль, окружённый свитой, неподвижный, подобно статуе, восседал на коне эрцгерцог Альбрехт. Вся фигура его выражала непоколебимую уверенность в незыблемости габсбургского дома. Ветер тихо колебал зелёные перья на его шляпе-треуголке.

Франц переводил растерянный взгляд с надменного лица эрцгерцога на бездыханные жертвы его злодеяний. Внезапно в воздух взвился клетчатый платок, порывом ветра сорванный с мёртвой головы. Распущенные пряди седеющих женских волос всколыхнулись и упали, прикрыв побелевшее лицо.

Франц задрожал. Смутное воспоминание промелькнуло вдруг в памяти. Он рванулся вперёд. Его неудержимо манили знакомые, но не узнанные черты. Ещё шаг – и Франц замер: распростёртая лежала на мостовой мёртвая Эрна…

Взгляд Франца остановился на самодовольном лице эрцгерцога. И юноша вдруг весь преобразился: вмиг исчезли расслабленность и сомнения. Он рывком подался вперёд, схватил с земли деревянный обломок, выпрямился во весь рост, размахнулся и швырнул… Деревяшка, задев зелёное перо, сбила с головы эрцгерцога генеральскую треуголку.

Всё это продолжалось лишь короткие секунды, но на толпу гонимых и расстреливаемых людей произвело неописуемое впечатление. Крики: «К оружию!», «Месть!», «Смерть палачам!» – неслись теперь со всех сторон. И люди, только что бежавшие в панике, остановились и стали вооружаться всем, что попадало под руку.

Несколько человек подняли полицейскую будку и с такой силой швырнули её на землю, что она с треском разбилась на мелкие части, подняв облако пыли. С криками: «Ура!» – люди подбирали обломки. Рядом разбивали пожарную лестницу: штанги с заострёнными концами оказались в руках возбуждённых людей грозными пиками. Люди хватали железные прутья лестницы и устремлялись навстречу солдатам. Те же, не подчиняясь более приказам начальников, поворачивали ружья прикладами вверх.

Взбешённый эрцгерцог приказал драгунам врезаться в толпу и во что бы то ни стало её рассеять. Но и перед драгунами не расступилась толпа. Люди падали под копыта коней, но не хотели отступать… Драгун стаскивали с сёдел и на их лошадей сажали раненых. Сметая солдат, толпа устремилась к дворцу. Ворваться туда и говорить с самим императором – такова была сейчас цель, и едва ли кто ясно представлял себе, что ожидает их во дворце, как встретят там требования народа.