Текст книги "Разгневанная земля"

Автор книги: Евгения Яхнина

Соавторы: Моисей Алейников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Возбуждение в зале росло с каждым словом оратора, а когда он кончил, энтузиазм слушателей достиг высшей точки. Поэта подхватили на руки и вынесли на улицу, где его восторженно встретила толпа пештской молодёжи. Здесь были студенты, художники, писатели; к ним присоединились купцы, ремесленники, рабочие, крестьяне, возвращавшиеся с ярмарки.

Никогда не терявший головы, рассудительный Вашвари обратился к толпе, призывая её прекратить шум, который может вызвать нежелательные последствия. Он помог Петёфи освободиться из объятий почитателей и взял его под руку:

– Надо сперва подготовиться. Выходить на улицы можно, лишь когда за тобой идут тысячи людей. И мы их соберём!..

Глава четвёртая
За железной решёткой

В замурованном окне тюремной камеры была оставлена только узкая зарешечённая полоска, скупо пропускавшая дневной свет.

Вставая на ветхую табуретку, составлявшую вместе с дощатой койкой всю меблировку камеры, и цепляясь руками за железную решётку, Михай Танчич подтягивался кверху и глядел через крохотное окошечко. От этих упражнений у него болели шейные позвонки и мускулы на руках и ногах. Ему за это грозил карцер, но Танчич всё же упорно стремился к окну.

Он всматривался в лица прохожих, пытаясь прочесть на них отражение того, что делается в столице.

Но дни медленно сменяли друг друга, а лица прохожих оставались всё такими же угрюмыми. Тщетно искал Танчич среди людей, шагавших мимо мрачного каземата, стройную фигуру Терезы. Не зная о строгом запрещении допускать к нему кого-либо, он ждал и удивлялся, что жена не приходит… Известно ли ей, что он здесь? Сдержал ли слово Видович, обещавший её уведомить?..

Уже зазеленели высокие акации. Верхушки деревьев, покачиваясь, приветливо встречали узника, когда лицо его появлялось в окне. «Скоро, скоро, скоро!..» – слышалось Михаю в их весёлом шёпоте, и снова вера в собственные силы и в завтрашний день человечества наполняла его душу.

Вслед за весёлым, ласковым летом пришла задумчивая осень, а Танчич всё сидел взаперти, и ему не предъявляли обвинения.

Кроме двух-трёх слов, с которыми к нему обращался тюремщик, когда приносил пищу, узник в течение нескольких месяцев не слышал человеческой речи. Попытки втянуть тюремщика в разговор были безуспешны: с арестантами не разрешалось никакого общения. Михай стал отвыкать от звука человеческого голоса, но зато днём и ночью он слышал грохот въезжавших в тюремные ворота повозок с арестованными, лязг цепей, бряцание оружия.

Весна снова сменила зиму, и настал день, когда в камере Танчича появился наконец следователь.

Танчич заговорил первый, как только тот переступил порог камеры:

– По какому праву меня держат здесь, не предъявляя никакого обвинения?

– Не торопитесь, – невозмутимо ответил следователь. И лишь после короткого, сухого опроса – имя, возраст, профессия – добавил: – Я думаю, вы догадываетесь, в чём вас обвиняют.

– Я не знаю за собой никакого преступления!

– Так зачем же вам понадобилось скрываться в Броде под вымышленным именем?

– Я не обязан перед вами отчитываться, где я предпочитаю уединяться для работы и какой псевдоним избираю…

– Вы обвиняетесь, во-первых, в том, что написал книгу «Рассуждения раба о свободе печати», во-вторых, что издали её за границей, в-третьих, что распространял её. В этом сочинении содержится клевета на существующие порядки. Тем самым вы возводите хулу на императора и возмущаете народ против целостности империи.

– А на каком основании вы считаете автором книги меня?

– Я предъявлю вам неопровержимые доказательства.

Следователь разыскал среди документов, которые держал, лист бумаги и, не выпуская из рук, показал узнику:

– Надеюсь, вы не станете отрицать, что это написано вашей рукой?

Танчич взглянул на листок и сказал:

– Да, это писал я. И теперь я сожалею о том, что слишком мягко тогда выражался. Не такими словами надо звать на борьбу против предательства, измены и человеконенавистничества! Народ, для блага которого живу, во имя которого пишу…

– Вы заблуждаетесь! – насмешливо прервал следователь. – Народ не ценит ваших усилий. Один из тех, за кого вы боретесь, сам предал вас…

– Вы лжёте!

– Напрасно вы так думаете. Вас выдал столяр…

– Ложь!

– А кто же иной? Вы часто беседовали с рабочим чинившими мебель в замке графа Баттиани. И капитан Вейль в своём донесении сообщает, что один из них помог ему раскрыть псевдоним господина Бобора.

Взволнованный Танчич стал мрачно ходить из угла в угол – три шага в одну и три шага в другую сторону.

«Один из трёх рабочих… Если это правда, кто и них? Янош с его детскими глазами и детской преданностью? Нет, нет!.. Но он мог доверить тайну Герману или Никколо… Нет, лжёт следователь! Ни тот, ни другой, ни третий… Скорее Магда. – Танчич сжал виски руками. – Пусть уж лучше она, чем любой из тех трёх. Но как попал в руки полиции лист рукописи? Видович вне всяких подозрений. Кто же? Кто?» Задавать этот вопрос следователю было бесполезно, но Михай всё же спросил:

– Как попала к вам эта страница рукописи?

Следователь ответил с напускной серьёзностью:

– Я мог бы удовлетворить ваше любопытство, но зачем? Вам это уже не принесёт пользы.

Следователь достал портсигар, закурил и предложил арестанту. Не принимая папиросы, Танчич сказал:

– Что вам ещё нужно? Оставьте меня!

Следователь медленно выпустил дым изо рта.

– Всё, что нам было известно раньше, и всё, что я услышал от вас здесь, подтверждает справедливость выдвинутого против вас обвинения в заговоре против религии и государства… Но если…

Танчич не дал ему закончить:

– Заговор против религии? То, что я считаю всех людей равными в правах, вы называете заговором против религии? А моё требование снять цепи и ярмо барщины с крепостных крестьян вы именуете призывом к ниспровержению государства? Если только целостность государства зиждется на крови народа, так пусть, в таком случае, оно рухнет!.. И пусть из его развалин возникнет новое, где освобождённые народы…

– Довольно! – прервал его следователь. – Согласны вы подтвердить письменно то, что сейчас произнесли?

– Да, да, я всё это напишу! Дайте только бумагу!

Следователь протянул Михаю несколько листков.

Танчич жадно схватил бумагу, которой был лишён в течение долгого времени.

– Мало! Дайте мне ещё! Здесь, – он ударил себя в грудь, – здесь всё клокочет, а мыслям тесно в голове!

Следователь бросил на койку ещё несколько листов бумаги и карандаш.

– Теперь уходите! Оставьте меня одного! – повелительно сказал узник.

Следователь предпочёл как можно скорее покинуть разгневанного арестанта.

Танчич подвинул к койке табурет, заменявший ему стол, положил на него бумагу и приготовился писать, но дверь снова заскрипела. Вошёл солдат. Михай поднял голову и вопросительно взглянул на вошедшего.

Солдат не сразу заговорил. Растерянный взгляд слегка прищуренных карих глаз из-под густых чёрных бровей, втянутая в плечи шея и опущенные по швам руки выражали нерешительность, даже робость.

Раздражение, вызванное появлением солдата, сменилось у Танчича удивлением. Узник ждал молча, не сводя глаз с лица стражника.

– Меня послал господин следователь…

– Что ему ещё от меня нужно?

– Он приказал сообщить вам… – Солдат запнулся. – Уж и не знаю, как выговорить такие слова отцу…

– Отцу?.. Моя дочь…

– Да, господин, дочка ваша преставилась…

Михай низко опустил голову.

Солдат потоптался на месте, потом направился к выходу.

Прошёл час, другой, а Танчич всё сидел, будто замер, опустив плечи. Застыли слёзы, наполнившие глаза. Многое вспомнилось… Бедная, мужественная Тереза! Сколько стойкости надо было ей иметь, чтобы поддерживать его во все трудные минуты жизни! А теперь, когда он был так нужен жене в её горьком сиротстве и одиночестве, он ничем не может ей помочь! Танчич горячо любил семью, но даже ради любви к ней не пошёл на уступки и не захотел отказаться от своих идей, приведших его в тюремную камеру. Перед глазами встала первая встреча с Терезой. Михай встретил свою будущую жену в семье бондаря, у которого он нанимал домик. И с первой встречи Михай безоговорочно отдал своё сердце Терезе, бедной крестнице бондаря, которая то работала в прислугах, то добывала себе хлеб шитьём и стиркой. Тереза, выросшая в нищете и лишениях, ничего не принесла в приданое мужу, но она отдала Михаю лучшее, что у неё было: своё большое, великодушное, полное любви к нему и к людям сердце. А что он дал ей взамен, кроме такой же беспредельной любви и уважения? Тереза всегда с благодарностью говорила, что он раскрыл ей глаза, что без него она продолжала бы расти как сорная трава в поле… В свою очередь, Тереза с первого дня их знакомства стала его ангелом-хранителем. Ни тяжёлая работа, ни лишения, ни преследования не пугали её. С Михаем, для Михая, во имя Михая любая жертва была ей по плечу. Много несчастий и злоключений пришлось им пережить, но Танчич твёрдо знал: в Терезе всегда говорил дух народной мудрости, а он никогда не мог ни обмануть, ни подвести.

Тут Танчич снова вспомнил о предательстве людей, которым доверял. Неужели тот резчик по дереву, молодой, со светлым взглядом?.. Как всё это ужасно!

Танчич вскочил с койки. Проклятие! Негде даже повернуться. Раз, два, три! Три шага – и упёрся в стенку. Он вернулся к койке, провёл рукой по горячему лбу.

На табурете белел лист бумаги, на котором уже был написано: «Протокол дознания». Всё ещё дрожащей рукой Танчич его расправил и начал писать:

«Немало людей попали на плаху за то, что любил родину больше всего остального. Пред лицом судей, которые стращают меня казнью, я торжественно клянусь, что никогда не изменю этой священной любви. Я счастлив, что моё перо разит врагов отчизны в самое сердце. Я счастлив тем, что правда, которая встаёт со страниц написанных мной книг, зовёт соотечественников к борьбе против рабства, против жестоких порядков, когда дети умирают, протягивая руки к своим родителям, молят о помощи, а они не могут им помочь…»

Воспоминание о дочери мучительно сжало сердце Танчича. Рука его дрогнула, слёзы опять заволокли глаза. Образ Жужуны стоял перед глазами. Встрепенувшись, Михай продолжал писать:

«… Мне доставляло счастье сознание, что я трудился, как внушали мне любовь к родине, истина и совесть; что семена добра, посеянные моими трудами, взойдут и принесут сладкие плоды. Если не я сам и не моя семья – моя любимая отчизна насладится ими!»

Танчич услыхал звук открываемой двери и поднял голову. Вернулся тот же солдат.

– Господин, – произнёс он тихо, – напишите жёне что-нибудь и скажите, как её разыскать. Нынче у нас среда. В следующий понедельник меня отпустят домой на пять дней. Вот тогда я разыщу вашу жену.

– Солдат, – спросил Танчич, – у тебя есть дочь?

– Была…

– Была?

– Ныне вот как раз ей было бы одиннадцать годочков. Третьего марта она родилась. Прошлой зимой померла… Корой питались, как угнали меня в казарму, а хлеб погорел на корню. Лето было сами знаете, какое..

– Вот и моей шёл двенадцатый годок… Одинаковые мы с тобой горемыки. Одними кандалами скованы мы с тобой, хоть ты и сторожишь меня с ружьём.

– Эх, господин, господин… И жаль мне тебя, и слушать нельзя, что ты говоришь. Прощай!

– Иди, солдат, да вспоминай почаще, как умерла твоя дочь. Почаще вспоминай да не прощай тем, кто виноват в её ранней гибели!..

Танчича глубоко взволновала мелькнувшая вдруг возможность послать весточку любимой осиротевшей жене. Так хотелось выразить ей любовь, нежность, тоску отца, мужа, друга… Теперь представлялась и возможность сообщить друзьям о ходе следствия, о том, что в руках следователя каким-то образом оказалась страница рукописи, и о том, что непрочной становится стена, которой власти стараются отгородить узника от всего остального мира. Ещё месяц назад этот же солдат не отвечал ни на один даже самый невинный вопрос, а вот теперь он уже преисполнен сочувствия к арестанту, обвиняемому в покушении на существующий государственный порядок. Сострадание проникло в сердце этого человека, которого в течение долгих лет казарменной муштры одурманивали и обманывали. А через сердце можно найти путь и к его разуму. Разве это не значит, что, даже сидя в тюрьме, он, Танчич, продолжает своё дело, которое так страшно тиранам?

Среда… четверг… Медленно сменялись дни. Томительно тянется время ожидания. Бесконечно долго оно для узника, когда по утрам мартовское солнце, заглянув в крохотное окно, манит, ласково зовёт на волю…

В пятницу, в полдень, когда сменялся караул, Михай не отводил взгляда от двери. По его расчётам, сегодня должен был вернуться доброжелательный солдат. Но у зловещей щели, через которую страж следил за поведением узника, долго никто не появлялся. Такие случаи бывали и раньше. Каждый раз это давало заключённому возможность подтянуться к оконцу и поглядеть, что делается на воле. Так поступил Михай и сейчас. Держась за решётку оконца, он с удивлением заметил необычное оживление на улице. Газетчики бойко выкрикивали какие-то чрезвычайные новости, прохожие жадно вчитывались в газеты, возбуждённо делились между собой впечатлениями.

Окрик часового заставил узника спуститься на пол. На этот раз Танчич повиновался без пререканий. В камеру вошёл долгожданный страж.

– Всё сделал, господин, как обещал, – шепнул он. – Только не в тот день, как вышел. В первый раз я не застал госпожи Танчич. А нынче, как вернулся из деревни, я ранёхонько снёс. Но никому об этом ни слова, не то меня погубите.

– Не беспокойся, добрый человек, никогда не забуду, что ты для меня сделал… Просила жена что-нибудь передать?

– Тише, тише, господин… Письма я взять не посмел – нас часто обыскивают, когда мы возвращаемся из города: иные приносят с собой водку для арестантов, другие письма или ещё что… А на словах она наказывала: скажи, говорит, мужу, что листок, про который спрашивает, оставался у переписчика:

– У переписчика?.. Вспомнил, братец ты мой, вспомнил теперь и я!

– Ну вот, смотрите же, не погубите меня! Никому ни слова!

– Не сомневайся! Я не из тех, кто за добро платит злом! Великое тебе спасибо. Скажи только, почему газетчики сегодня так бойко торгуют?

– Да я и сам второпях не разобрал толком. Кричат. «Кошут в Государственном собрании волю потребовал»! А какую волю, кому?..

– Кошут? В Государственном собрании? Повтори, повтори…

– Господи помилуй, что слыхал, то и сказал. И чего это я тут с вами разболтался! – встрепенулся вдруг солдат. – Нельзя мне разговаривать с арестантами. С меня за это строго взыщут, если узнают, и вам будет худо… Начальник сказывал, будто через месяц начнут выводить арестованных во двор на прогулку, да только тех, кто до той поры ни в чём не провинится.

– Через месяц, говоришь? Ну, тогда меня уже здесь не будет!

– Это отчего же?

– И сам объяснить не могу, но чувствую!

Солдат ушёл обеспокоенный. Его смутило необычное возбуждение, охватившее вдруг этого странного арестанта.

Глава пятая
«Седлайте коней!»

Для простого народа масленица в Санкт-Петербурге началась тем, что на Адмиралтейской площади возвели балаганы, качели, карусели, панорамы. Для высшего общества масленичная неделя ознаменовалась традиционными блинами, балами и маскарадами. Знать готовилась к предстоящему балу в Аничковом дворце.

Однако в столице распространились тревожные слухи, будто государь повелел отменить назначенный на воскресенье масленичный бал. К тому были серьёзные причины. Царь получил тревожное донесение от витебского губернатора: четырнадцать тысяч голодающих крестьян возмутились против своих господ, вооружились ружьями, косами, вилами, топорами и дубинами и двинулись к Петербургу искать у царя защиты против помещичьего произвола. Произошли настоящие сражения крестьян с высланными им навстречу войсками, которые не могли справиться с бунтовщиками. Их обозы растянулись на полторы версты. Губернатор просил усиленной военной помощи.

Столица пребывала несколько дней в неведении, пока не стало известно, что Николай присутствовал, как обычно, на воскресной обедне, а потом и на разводе гвардии. И в самом деле, на параде царь находился в хорошем настроении: накануне ему доложили, что взбунтовавшиеся крестьяне усмирены и примерно наказаны. Царь был очень оживлён, придирчиво следил за выполнением церемониала развода, остался доволен, объявил благодарность командиру и пригласил гвардейских офицеров во дворец к обеду и на вечерний бал.

Бал в Аничковом дворце был в полном разгаре, шёл двенадцатый час, но, ко всеобщему удивлению, царь всё не появлялся. Впрочем, молодёжь была довольна. Непринуждённее становились шутки, веселее танцы, оживлённее разговоры. Можно было беспечно развлекаться, не опасаясь попасться в недобрую минуту на глаза венценосного монарха.

В бурной мазурке гвардейцы лихо неслись со своими дамами по скользкому паркету, как вдруг по залу пронёсся шёпот: «Государь! Государь!»

Танцующие пары, ещё весёлые и возбуждённые, поспешили выстроиться в два ряда, образуя проход для императора. Но при первом взгляде на быстро шагавшего Николая гости насторожились в тревожном ожидании.

Не отвечая на глубокие поклоны и приседания да бледный, с рассеянным взглядом, Николай прошёл на середину зала и подал знак остановить музыку.

Потрясая зажатыми в кулаке депешами, царь громко произнёс:

– Господа офицеры! Седлайте коней! – Он обвёл помутневшим взором стоявших навытяжку гвардейских офицеров. – Во Франции объявлена республика! Королевская семья бежала неизвестно куда! Францией управляет Национальное собрание!

Николай старался говорить твёрдо, но голос плохо ему повиновался. Расшитые золотом мундиры, фраки, роскошные туалеты дам внезапно вытеснило страшное видение: призраки повешенных на Кронверкской куртине[31]31
  Пять декабристов: Рылеев, Пестель, Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский были повещены в Петербурге, на Кронверкской куртине.


[Закрыть] встали перед его глазами. Сперва их было только пять, затем становилось всё больше, больше… Они надвигались на него, давили со всех сторон…

Николай резко повернулся и направился к выходу Министр двора князь Волконский последовал за ним. Зал замер в зловещей тишине. Первыми опомнились молодые офицеры. Откланиваясь дамам, они стали покидать зал.

* * *

В своих апартаментах Николай I сидел, запершись вдвоём с князем Волконским. Семидесятилетний министр двора пользовался особым доверием государя. Николай посвящал князя в свои самые сокровенные тайны и терпеливо выслушивал его возражения, если старому придворному намерения государя казались губительными для престижа и благополучия российского императора. Так и сегодня между царём и князем велась откровенная беседа.

– Гидру революции мы должны раздавить прежде, чем она успеет протянуть свои щупальца к Берлину, Вене и… станет приближаться к нашим границам. – Николай порывисто шагал по кабинету, не скрывая от министра своего смятения.

– Ваше величество, – решительно возразил Волконский, – Пруссия соседит с Францией, и ей первой надлежит позаботиться, чтобы зараза не переползла во владения прусского короля.

– Фридрих труслив, и его легко могут склонить на уступки. Я уже уведомил его. Пусть он не создаёт себе иллюзий и уразумеет наконец, что нашему общему существованию грозит неминуемая опасность. Мы погибли, если допустим малейший ложный шаг, если обнаружим малейшую нерешительность. Наш первый долг – единодушно отказаться на этот раз признать новый французский строй. Необходимо также порвать сношения с Францией, немедленно отозвав нашу миссию. И одновременно надо готовить сильную объединённую армию. Прусский король должен стать во главе военных сил всех германских государств. Я, в свою очередь, быстро приду ему на помощь с тремястами тысяч человек, готовых вступить в общий строй…

Николай остановился и, глядя в упор на князя, спросил:

– Понятен тебе мой план?

– Намерения вашего величества мне ясны, но… где взять столько войска и денег?

– За войском дело не станет! Я уже подписал приказ. Деньги? Да разве был недостаток в деньгах, когда наши войска, преследуя Бонапарта, вступили в Париж?

– Государь!.. – Старый вельможа умоляюще сложил руки. – Времена-то ныне другие. Дело сейчас не столько в деньгах, сколько в солдатах. Мобилизация вызовет ропот среди бессрочноотпускных. Придётся отправить в поход огромную армию, а разве можем мы вывести войска за пределы страны, оставив незащищёнными основы нашего государственного строя? Разве не важнее в первую очередь позаботиться о спокойствии у себя дома, государь? Своя рубаха ближе к телу!

– Да, своя рубаха ближе к телу! – с возмущением закричал Николай. – Потому-то я и поднимаю оружие, не о французах пекусь я! Все эти скоты вместе взятые не стоят жизни самого захудалого моего солдата. Свои границы хочу охранить, чтобы к нам не проникла зараза! – Переведя дух, он добавил: – Позови графа.

Вошедший канцлер Нессельроде был в высшей степени взволнован. Из дрожащих рук выпали листочки докладной записки, которую он срочно заготовил. Неуклюже нагнувшись, первый министр поднял с пола бумаги и растерянно смотрел на царя, ожидая вопросов.

– На тебе лица нет! Чем ты так напуган? – спросил царь.

– Как не быть напуганным, ваше величество, когда на горизонте для нас видна одна кровь! Дурные сведения отовсюду из Европы. Если враги внутренние протянут руки врагам иноземным… Господи! Храни твою святую Русь! – зашептал канцлер, устремив взгляд в угол царского кабинета, где висела икона, утопавшая в сиянии золота и драгоценных камней.

– Аминь! – поддержал молитву царь и перекрестился. – Какие новости? Говори!

– Тревожное известие из Лондона.

– Говори! Говори!

– Посол пишет, что английское правительство не намерено вмешиваться во внутренние дела Франции и, вероятно, признает новый строй…

– Не весьма утешительно! Пальмерстон интригует. Эта лисица никогда не прочь полакомиться за чужой счёт… Прискорбно, однако мы своего решения не изменим… Ещё что у тебя?

– Ваше величество, сегодня получены донесения; о том, что титулярный советник Буташевич-Петрашевский, служащий в департаменте внутренних сношений министерства иностранных дел, обнаруживает большую наклонность к коммунизму и с дерзостью провозглашает свои правила. Он роздал петербургским дворянам литографированную записку, названную им «О способах увеличения ценности дворянских или населённых имений…»

– Заглавие дельное, а что под ним скрывается? – насторожился Николай.

Министр протянул царю брошюрку, которую держал наготове:

– Осмелюсь представить вам один экземпляр этого возмутительного документа. Под деловым заглавием, возбуждающим любопытство помещиков, на самом деле скрывается приглашение их к освобождению крестьян. Автор сей записки выходит из пределов, допускаемых законом, считает гибельным для общественного благосостояния предоставление права владения населёнными землями исключительно одному классу; хочет улучшения форм судопроизводства, надзора за исполнительными властями…

– Познакомлюсь сам с этими бреднями! Брошюру отбирать, где бы ни оказалась. Петрашевского предупредить, что запрещаю распространять его записку. Какой установлен надзор за этим человеком?

– Дубельт выделил для этого специальных и весьма надёжных людей.

– Следить неуклонно, установить всех лиц, с коими Петрашевский имеет связи, соблюдая крайнюю осторожность, чтобы не дать обнаружить тайного надзора. Быть зорким, но не спешить в этом деле, а потом, когда наступит время, одним ударом снять головы всем заговорщикам… Что ещё доносит граф Орлов? Какие разговоры насчёт мобилизации?

Нессельроде со страхом поднял глаза на царя. Николай требовал сообщать ему о всех случаях «крамолы», о которых доносили шефу жандармов Орлову его тайные агенты. На этот раз факты были особенно неприятны. Канцлер выпалил одним духом:

– Отпускной из гренадерского князя Суворова полка рядовой Александр Филиппов, будучи в питейном доме, где присутствовали и другие отпускные, сказал во всеуслышание: «Хотя государь и просит нас подраться в штыки, но мы с ним сыграем штуку», на что другие отвечали: «Так ему и надо», произнося при этом ругательные слова.

Царь нахмурился:

– Схвачены ли преступники?

– Арестованы Филиппов и ещё трое, выражавшие сочувствие его словам. Все содержатся в крепости.

– В арестантские роты всех четверых, бессрочно!.. – приказал Николай. – Дальше!

– Второго морского экипажа Семён Ракитин трактовал с разными классами народа, собравшимися в толпе на рынке, что государь не так-де распоряжается, много на крестьян кладёт налогов. На эти его дерзкие слова один из слушателей, студент Никитин, заметил: «Когда гвардия выступит в поход, вот тут-то и время устроить бунт, как сделали французы». – Переведя дыхание, Несельроде добавил: – Упомянутый Ракитин арестован, за студентом установлено неусыпное наблюдение, дабы выяснить, не входит ли он в какую-либо преступную организацию.

– Дельно! Докладывать впредь обо всём ежедневно. Ракитина судить военным судом. Усилить надзор за печатью. Особливо за «Современником» и за «Отечественными записками». На таможнях и почтах изымать заграничные издания. Пусть Булгарин печатает сведения о европейских делах.

Оставшись один, озабоченный государь долго шагал из угла в угол. Было от чего встревожиться! Министры правы: надо сперва навести порядок в собственном доме. Не до вмешательства теперь во французские дела!..

* * *

Главный начальник Третьего отделения и шеф жандармов граф Алексей Фёдорович Орлов беседовал с издателем и редактором «Северной пчелы» Фаддеем Булгариным в таком тоне, в каком обычно он вёл разговор со своими тайными агентами.

– Государь в высшей степени обеспокоен последними депешами наших послов. В Вене весьма тревожно. В венгерском собрании Кошут требует всеобщей конституции и автономии для Венгрии. Болезненный Фердинанд склонен на безумные уступки. Между тем ваша газет застыла на одном месте. Уже нельзя долее замалчивать европейские беспорядки, предоставляя населению питаться слухами и, что ещё хуже, искать нелегальных путей для получения заграничных сведений. Как мы ни боремся с этим, иностранная печать проникает к нам. Вот, смотрите! – Граф взял со стола несколько номеров «Журналь де деба», «Конститюсионель» и брошюру на немецком языке. – Это найдено у инженера Птицына, вчера возвратившегося из Парижа.

Булгарин впился глазами в обложку брошюры. Прочёл вслух:

– «Manifest der Kommunistischen Partei. Ver #246;ffentlicht im Februar 1848». – Потом тревожно уставился на собеседника. – Надеюсь, это не пройдёт ему безнаказанно?

– Разумеется. Преступник проявил себя не только тем, что скрытно привёз газеты и эту брошюру, но также и тем, что устно пропагандировал преимущества республики против самодержавия. Мне сообщили слова этого негодяя, утверждавшего, что «сто умов лучше одного».

– Арестован?

– Задержан в ту минуту, когда входил в подъезд, где живёт его приятель Белинский.

– Вот кто главный источник крамолы! Но дни его сочтены. Чахотка разрушила весь организм…

– Знаю. Да не о нём сейчас речь. Ваша «Пчела» больше принесёт пользы, когда будет не замалчивать европейские события, а освещать их как надобно, писать об анархии, которая царит во Франции, о том, что республиканцы разладили жизнь страны, закрывают фабрики и мастерские, о стонах безработных, выброшенных на улицу, о кровавой междоусобице… Не мне учить вас, Фаддей Бенедиктович…

Булгарин встал. Почтительно изогнувшись в поклоне, пробормотал:

– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, тотчас приму меры…