Текст книги "Тобой расцвеченная жизнь (СИ)"
Автор книги: Евгения Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Тобой расцвеченная жизнь
Первая часть. 1 глава
Стою в голубом развевающемся на летнем ветерке сарафане на перекрестке у фонарного столба и вспоминаю, как была здесь в последний раз...
Это было ровно девять лет назад.
Мне тогда было десять, и мы с матерью жили в квартирке над гаражом вон в том большом доме по правую сторону от дороги – она принадлежала Штайнам, благовоспитанному семейству из четырех человек: матери, отца и двух их отпрысков Беттины и Патрика – Патрик на тот момент был маминым ухажером.
Не знаю, как ей удалось окрутить его – думаю, наука вертеть парнями была заложена в ее генах вместе с пышной грудью и блондинистыми волосами – только мы впервые за долгое время спали на чистых простынях и ели вкусную, здоровую пищу. Дело в том, что моя мать была не очень разборчива в связях: она нагуляла меня в свои неполные шестнадцать и, несмотря на «добрые» советы со стороны, все-таки родила меня жаркой июньской ночью, обливаясь потом «как носорог» (она любила рассказывать мне о своих мучениях, перенесенных ею ради меня), а потом таскала меня от одного своего нового парня к другому, количество которых сменялось с поразительным постоянством и скоростью.
Патрик был ее первым нормальным, если вы меня понимаете, парнем за все мои одиннадцать неполных лет... Я говорю нормальным, поскольку он был первым, кто смотрел на меня не как на досадное приложение к собственной матери, с которым приходится мириться ради маминых же женских прелестей – он смотрел на меня, как на человека, и по-своему, думаю, был привязан ко мне.
Ему первому пришло в голову отвести меня в зоопарк и угостить мятным мороженым с шоколадной стружкой, а потом и вовсе прокатить на упрямом маленьком пони, который всю дорогу через лес настойчиво тянулся за травой под своими копытами, абсолютно не реагируя на понукания расстроенного таким поворотом дел Патрика... Я смеялась тогда всю дорогу. И мятное мороженое с тех пор предпочитаю любому другому...
Это было так давно, что почти кажется неправдой, словно мне приснился неожиданно счастливый, расцвеченный радугами сон – только это был не сон, как и последующие за ним события тоже...
Помню, как проснулась в то утро в радостном нетерпении: Патрик обещал мне смастерить навесную книжную полку, и я накануне долго не могла уснуть, предвкушая, как буду помогать ему стругать доски и просверливать дырки для шурупов. У него хорошо получалось управляться с деревом... Я тоже хотела научиться чему-то подобному.
Только полку в тот день мы так и не сделали, как, впрочем, и в последующие дни тоже: измятая записка на прикроватном столике перечекнула тогда все наши планы... и не только планы – всю мою жизнь в целом.
Этот измятый, покоцанный у основания клочок белой бумаги, как будто бы наспех выдернутый из завалившейся за подкладку записной книжки, даже не сразу бросился мне в глаза: помню, в первую очередь я обратила внимание на выдвинутые ящики шифоньера, в которых мама хранила свое немногочисленное нижнее белье, а потом еще на опустевшее трюмо с мамиными косметическими принадлежностями – там ничего не было, даже измятой салфетки со следами губной помады – абсолютная пустота, словно такого человека, как Ясмин Мессинг никогда и в природе не существовало. Помню, я встала посреди комнаты, как была в растянутой футболке Патрика, заменяющей мне ночную сорочку, и в растерянности окинула ее недоуменным взглядом: пропали даже миниатюрные настенные часы, которые забавно крякали, отмеряя каждый полный час, и которые я любила больше всего в этом доме... Больше всего, после Патрика. В комнате не осталось ничего, кроме белого клочка бумаги... Тогда-то я его и заметила. Подошла, расправила руками – он пах мамиными духами.
« Милая Ева, мы обе знаем, что я не та мать, которая тебе нужна: ты достойна лучшего, девочка моя... Патрик позаботится о тебе, мне кажется, вы нашли с ним общий язык. Читай книжки и не скучай обо мне... Мама».
Я не сразу поняла, что прочитала... Неудачную мамину шутку? Случайную выписку из романа? Прощальную записку? Нет, этого просто не могло быть.
Особенно в голове засели слова «читай книжки и не скучай обо мне» – я прокручивала их и так и эдак, словно заковыристый кубик-рубик, который мне никак не удавалось сложить, несмотря на все мои усилия. Все тщетно...
«Читай книжки и не скучай обо мне...» Я присела на край кровати и в ступоре уставилась на корявые завитки маминого почерка, который очень напоминал неумелую работу ребенка-первоклашки – я и то умела писать красивее. В тот момент это было все, о чем я могла думать: я думала о мамином корявом почерке...
А потом пришел Патрик. Он был высоким, крепко сложенным парнем с каштановыми волосами, которые он носил собранными сзади в тонкую косицу – мне эта его прическа казалась тогда очень забавной, и мы часто дискутировали с ним на эту тему; в этот раз его волосы не были собраны и растрепанными прядями свисали вдоль его небритого, осунувшегося лица – он казался мне похожим на Иисуса в детской Библии. Такие же сострадательные глаза и такая же мировая скорбь, от которой хотелось плакать...
И я заплакала.
Не знаю, может быть я плакала по другой причине: не потому, что у Патрика были такие испуганные глаза и перекошенное сострадательное лицо – может быть, я просто наконец поняла, что мама ушла... бросила меня на чужого человека и ушла.
Я протянула Патрику записку...
Он присел рядом и привлек меня к себе за плечи. Молча. Без слов...
Я заплакала еще горше.
– Мне очень жаль, – только и произнес он тихим голосом – таким говорят в доме во время похорон, словно боятся разбудить почившего в бозе покойника. И снова повторил: – Мне очень жаль, Ева.
Я уткнулась шмыгающим носом в его плечо, и мои слезы расплылись по его футболке большим, безобразным пятном. Но он ничего на это не сказал... Так мы и сидели с ним долгое-долгое время – по моим детским представлениям не меньше целого дня, хотя потом оказалось, только один бесконечный час, который был прерван хлопнувшей внизу дверью. Мы оба навострили уши: неужели Ясмин вернулась?! Одумалась... Не бросила меня... нас.
Но это была фрау Штайн, окликающая сына странным голосом... Патрик отстранился и пошел на зов матери. Я осталась одна...
Какое-то время снизу доносились лишь невнятные обрывки их обоюдного разговора, а потом фрау Штайн повысила голос:
– Ты не сделаешь этого, слышишь?! – и я на негнущихся ногах вышла в коридор и прислушалась к их разговору.
Они говорили обо мне – они, сами того не осознавая, вершили мою судьбу.
– Ты не можешь оставить девочку у себя, это неприемлемо, ты сам должен понимать это, – суровым голосом вещала фрау Штайн, ожигая сына взглядом праведного негодования.
Я припала к стене и съехала по ней вниз – ноги больше не держали меня.
– Но как же, – пролепетал Патрик убитым голосом, – как же я могу... тоже оставить ее. Это будет двойным ударом для ребенка... Она-то ни в чем не виновата.
Его мать оглушительно фыркнула.
– Тебе вообще не следовало связываться с этой, прости меня, легковесной особой, ее мамашей, – недобрым тоном отчитывала она своего сына. – Весь город знает, какая она: нагуляла девчонку еще в школе неизвестно от кого – вон, выбирай любого в городе, каждый может оказаться ее папашей – а ты пожалел эту... прости меня боже, шалапутку, и вот вся благодарность за твою доброту: девчонка-малолетка, которая и сама через года три притащит тебе в подоле ублюдка без роду без племени. Даже думать не смей взваливать на себя такую ношу!
От ее злых слов меня бросило с начала в жар, а потом затрясло, как при ознобе. Неужели и в самом деле я стану такой же, как моя мать? Я не хотела этого. Я по-настоящему испугалась... Если однажды у меня родится ребенок – я никогда, ни за что в мире не брошу его на произвол судьбы! Я костьми лягу, но мой ребенок никогда не испытает того же, что приходится выносить мне сейчас. Такую клятву я дала себе на полу Патрикова коридора... А потом снова вслушалась в разговор снизу:
– Тебе учиться надо, а не за чужими детьми бегать! – похоже, фрау Штайн продолжала свою уничижительную речь в мой адрес. – Я позвоню куда надо, и девочку завтра же заберут у нас.
– Но...
– Я как чувствовала, что чем-то подобным эта твоя эскапада с Ясмин и закончится, – мать не дала Патрику даже рта раскрыть – я так и видела его горящее смущенным румянцем лицо и мятущиеся глаза. Фрау Штайн была страшной женщиной: весь город говорил о ней не иначе, как шепотом... Было настоящей загадкой, как Патрик вообще решился на такую дерзкую выходку, как связь с моей матерью! Уверена, мы с Ясмин были для фрау Штайн, как кость в горле, от которой она была рада поскорее избавиться... – Неужели ты думал, что связавшись с самой презираемой девушкой города сделаешь хуже мне, а не себе? Вот, посмотри теперь на себя: она использовала и выбросила вас со своей дочерью, словно ненужный, более не пригодный к использованию мусор...
И тогда я не удержалась: вскочила и заорала:
– Я не мусор и Патрик тоже не мусор, вы не имеете права так говорить! Вы злая, очень злая женщина. Я вас ненавижу...
«Злая» женщина вскинула голову и посмотрела на меня в упор. От этого взгляда меня зазнобило еще сильнее...
– Вот, полюбуйся, – усмехнулась она, указывая на меня рукой, – никакого воспитания и такта... И заботу об ЭТОМ ты хочешь взвалить на свои юные плечи? Одумайся, мальчик мой!
От ее презрительного величания меня просто «этим», словно я и не человек вовсе, мне так скрутило внутренности и перехватило горло, что второй виток слез прорвался из меня полувскриком-полустоном... И я начала кричать. Сначала тихо, а потом все громче и громче, пока женщина внизу не зажала уши ладонями.
– Угомони уже эту ненормальную! – кинула фрау Штайн своему онемевшему в неподвижности сыну. – Ее не в детский дом, ее в психушку сдать надо... Неудивительно, что мать избавилась от нее, я и сама бы поступила так же, будь у меня такой ребенок!
Мой голос взвился до драматического сопрано, почти оглушая меня самое... Еще бы минута, и мои барабанные перепонки, не выдержав подобного звукового напора, лопнули, словно перезрелый арбуз!
Патрик вовремя сгреб меня в охапку и уткнул мое раскрасневшееся от слез и крика лицо в свою футболку, пахнущую потом и немного им самим... кажется, это был запах свежеструганных опилок и столярного клея.
– Ну, ну, успокойся, – поглаживал он меня по волосам, укачивая, словно младенца. – Все будет хорошо, вот увидишь... У тебя все будет хорошо, я в этом уверен! – потом я поняла, что в тот момент он убеждал в этом скорее себя самого, нежели меня. Но тогда от его слов мне стало легче... – Ты умная девочка, Ева, ты сможешь это пережить и стать сильнее... Ты и так сильная, я это вижу, но будешь еще сильнее! Ты будешь бороться за свое счастье и однажды вспомнишь об этом моменте с тихой грустью, а не с одуряющим отчаянием, как чувствуешь это сейчас. Не плачь, пожалуйста! Мне так жаль, милая, мне так жаль...
Я не могла перестать плакать, но по крайне мере я больше не кричала.
Горло, надорванное надрывным ором, болело еще три дня...
А уже на следующий день меня увезли в распределительный центр в пятнадцати километрах от нашего городка.
В этом центре, помимо меня, находилось еще пятеро детей – все младше и все одинаково несчастные – я провела с ними два дня, так и не сказав никому ни единого слова, и чем дольше я молчала, тем тяжелее мне было начать говорить снова...
Я тосковала по маме, хотя не так сильно, как по Патрику, я тосковала по нашей совместной жизни в его маленькой квартирке, я тосковала даже по подгорелым тостам, которые тот поджаривал нам по утрам в своем видавшем виды тостере, заменить который у парня никогда не хватало времени.
Я просто очень сильно тосковала...Иногда до спазмов в желудке, до остановки дыхания, до клокотания крови, которая подобно приближающемуся приливу, шумела в заложенных ватной немотой ушах...
И ночью третьего дня я сбежала через окно, проделав путь в пятнадцать километров на стареньком горном велосипеде, который «одолжила» в двух кварталах от своего нынешнего жилища: кто-то забыл пристегнуть его велосипедным замком... И поделом.
Я почти не помню, как добралась до Виндсбаха: в темноте, по незнакомой дороге, в нервозном нетерпении – все это отошло на второй план в сравнении с одной-единственной мыслью, подгонявшей меня всю дорогу... до дома: я согласна на любые условия, Патрик, только не отсылай меня прочь... Вот все, что я хотела сказать ему, вот что я должна была сказать ему: я готова на все, лишь бы не оставаться одной! От чувства одиночества у меня буквально подкашивались ноги. Это было страшное, уничтожающее меня чувство...
Небо на востоке уже светлело, когда я добралась-таки до нужного мне дома – он, как и весь городок в целом, был погружен в тягучую, полную мистического реализма тишину, в которой я ощущала себя потерянной, неприкаянной душой, скитающейся по местам своего былого существования.
Я мотнула головой, отгоняя странное наваждение, а потом подняла с земли камешек и бросила его в стекло Патриковой спальни – прежде они спали в ней с мамой. Этот звук был подобен удару грома, и я даже зажмурилась от его оглушающей неуместности в этой ночной тишине.
Ничего. Меня никто не услышал...
И я снова бросила в окно камешек...
Только после четвертого оглушительного «выстрела» створка распахнулась, и в проеме окна показалась темная макушка Патрика.
– Кто здесь? – спросил он хриплым со сна голосом. – Кому вздумалось хулиганить?
Мое сердце забилось сильнее.
– Это я, – просипела я в темноту. – Это я, Ева.
– Ева?!
– Да.
– Что ты здесь делаешь?
– Я хотела с тобой поговорить.
– О боже... Ты сбежала, – покачал он головой, а потом его силуэт исчез из оконного обрамления, и я увидела вспыхнувший в коридоре свет. Он отпер мне дверь...
– Проходи. Скорее!
Я вошла и улыбнулась ему. Почти улыбнулась: от нервов я едва ли могла управлять своими лицевыми мускулами.
– Ты не должна была этого делать, – Патрик снова покачал головой. – Это только доставит нам обоим дополнительные неприятности...
От этих его слов мне захотелось заплакать, но я сдержалась. Для него, как и для мамы, я была всего лишь дополнительной неприятностью... И все-таки я взмолилась:
– Пожалуйста, не отказывайся от меня... Я не буду тебе в тягость, обещаю. Я стану делать все, что ты захочешь: убирать в доме, готовить еду... я даже могу помогать тебе в мастерской... Только не оставляй меня, умоляю.
Патрик всей пятерней взлохматил волосы на своей голове: мне кажется, моя мольба смутила его...
– Слушай, Ева, – проговорил он, не зная, как точно подобрать слова, способные смягчить горькую истину, – это невозможно...
Я тяжко выдохнула, и он присел на край дивана, указывая на место рядом с собой. Я послушно села.
– Я слишком молод, чтобы мне доверили опеку над тобой, – заговорил он с расстановкой. – У меня нет никаких прав на тебя. Кроме того, у тебя есть тетка...
– Которой никогда не было до меня никакого дела, – вставила я, чтобы прояснить этот вопрос.
Патрик тоже вздохнул.
– И все же, она ближайшая твоя родственница. А я так... никто.
– Но мама оставила меня тебе! – горячо возразила я, заглядывая в его карие глаза.
Тот снова взлохматил свои непослушные волосы, а потом все-таки посмотрел мне в глаза:
– Ты не вещь, понимаешь, – сказал он мне, – ты не вещь, которую можно передавать с рук на руки. Ты живой человек, Ева! И ты должна учиться, а не прислуживать в моем доме, как ты мне то предлагаешь. Да и дома своего у меня, по сути, тоже нет... Мне всего лишь двадцать три, хотя тебе, конечно, я кажусь взрослым и независимым, только это не так... Поэтому сама понимаешь...
– А вдруг мама вернется, – жалостливо лепечу я, понимая, что все мои надежды вот-вот пойдут прахом. Они уже разлетаются поземкой на ветру – и меня это пугает.
Патрик качает головой так обреченно, словно забивает гвозди в крышку моего гроба.
– Кое-кто видел, как она садилась в автобус до Киля, – произносит он только. – Далековато для того, кто хочет вернуться...
– Далековато, – тупо повторила я, утирая рукавом толстовки слезы со своих щек. Мама не вернется, понимаю вдруг я с новой силой, как если бы до этого еще верила в счастливый исход... И ведь верила, теперь я отчетливо вижу это, я верила в мамино возвращение до этого самого момента! Наивная, маленькая Ева.
– Обещаю, я буду навещать тебя, – пытается ободрить меня Патрик, но от его слов слезы по щекам начинают течь еще обильнее. Я смаргиваю, я сглатываю, я утираю их – я почти захлебываюсь ими.
Ах, лучше бы я и вовсе не родилась на свет – маме следовало послушаться «доброго» совета и сделать преждевременный аборт, таким как она вообще нельзя иметь детей. Кукушка, вот кто она! А я ее несчастная жертва.
– Обещаешь? – вопрошаю я сквозь слезы, застилающие мне глаза.
– Обещаю, Мартышка, обещаю навещать тебя как можно чаще! – отвечал мне тот, поглаживая по сотрясающейся от плача спине.
После этого, полагаю, я так и заснула на Патриковом плече, и разбудил меня яркий луч света, прожигающий сетчатку, как лазером, – за веки словно песка насыпали. Я пошевелила онемевшим телом и разом вспомнила обо всем...
– Хорошо, что ты проснулась, – услышала я голос Патрика и села на диване. – Я позвонил фрау Цоттманн, и за тобой скоро приедут... Хочешь тост с «Нутеллой»?
Я отрицательно помотала головой: от одной мысли о сладко-приторном шоколадном креме на подгорелом тосте у меня железным жгутом скрутило желудок. От тоски и отчаяния я буквально не могла есть... уже которые сутки.
Патрик тоже отложил недоеденный тост в сторону: моя унылая физиономия отбивала аппетит и ему... А потом за мной приехали: та самая фрау Цоттманн с поджатыми от недовольства губами и ее худосочный прихвостень, пальцы которого железными наручниками соединились на моем тонком запястье, – я была окольцована, словно редкая птичка в заповеднике. Патрик, как бы прочитав мои тайные мысли, улыбнулся виноватой, извиняющейся полуулыбкой...
– Вам следовало позвонить нам сразу же, как эта девочка постучала в вашу дверь, герр Штайн, – строго попеняла ему солидная дама в пиджаке. – Мы с ног сбились, разыскивая ее...
Уверена, они даже не знали о моем исчезновении, пока Патрик не позвонил им утром.
– А вы, Ева Мессинг, заслуживаете самого строгого наказания за свое своеволие и неповиновение общим правилам, – теперь она смотрела на меня, но я не ощущала ничего, кроме надвигающегося в своей неотвратимости одиночества и потому едва ли воспринимала ее строгие слова. Я смотрела на Патрика... – Скажите герру Штайну «до свидания» и немедленно следуйте за мной!
– Прощай, Патрик, – послушно произнесла я, пытаясь казаться старше, чем есть на самом деле. – И передавай от меня привет Хрустику – скажи я его люблю. – Хрустик был тем самым упрямым пони, на котором меня катал Патрик и которого я периодически навещала на ферме его хозяина герра Шленка.
– Так ему и передам, – убитым голосом отозвался молодой человек, а я уже была выведена за дверь, где и столкнулась нос к носу с ошарашенной фрау Штайн: ее глаза при виде меня, едва не выскочили из глазниц... Ну да, она полагала, что избавилась от меня навсегда еще три дня назад!
Я вздернула подбородок и молча прошла мимо, всем своим видом являя эталон стойкости, коим на самом деле не являлась – внутри у меня все кипело и клокотало, как в жерле огнедышащего вулкана.
Только около автомобиля я наконец обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на Патрика... Если бы он оказался холодным и отстраненным, я бы еще смогла сдержаться, в этом я точно уверена, только он не был ни холодным, ни отстраненным: его нижняя губа подрагивала, и весь он словно скукожился и пожух, наподобие иссушенного виноградного листа – я не сдержалась и бросилась к нему сломя голову. Даже «железные наручники» худосочного не смогли удержать меня...
Я налетела на него с такой отчаянной скоростью, что парень едва удержался на ногах, и мы обнялись. Теперь уж я снова рыдала, и мне было все равно, что злобная фрау Штайн стала свидетельницей моей очередной слабости. А Патрик гладил меня по волосам...
– Ну все, хватит! – безапелляционно провозгласила фрау Цоттманн, и Худосочный снова вцепился в меня, отрывая мое тело от Патриковой груди. Ему это удалось не сразу, но он справился... с четвертой попытки.
Потом меня поволокли к автомобилю... снова. Втиснули на заднее сидение и захлопнули дверь. Я прижалась носом к стеклу и видела, как по лицу Патрика тоже бегут слезы – уверена, если бы не рука его матери, лежащая на предплечье сына, Патрик бы не отпустил меня тогда...
Он был по-своему, но привязан ко мне. Однако рука на предплечье удержала его...
… А теперь я стою здесь после девяти лет, минувших с того солнечного, но такого грустного дня, и картины прошлого обступают меня, пробуждая давно забытые чувства и воспоминания, от которых у меня вновь перехватывает дыхание.
Дверь Патрикова дома хлопает, и я спешу укрыться за кустом рододендронов, которые в этом году особенно хороши. Я знаю, что он не узнает в нынешней Еве Мессинг той девчонки с зареванным, перекошенным страданием лицом, которая так отчаянно цеплялась за него в далеком прошлом, но все равно предпочитаю не рисковать...
Я еще не готова снова посмотреть ему в глаза.
