Текст книги "Тобой расцвеченная жизнь (СИ)"
Автор книги: Евгения Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
– Брось, – не могу сдержать я улыбки, – все еще дуешься на меня из-за моих утренних слов?
– Ничуть не бывало, – отзывается он так поспешно, что сразу ясно: так и есть, дуется. Я и так это знала... – Разве мне десять лет, чтобы обижаться на правду?
Я только и могу, что покачать головой.
– Нет, тебе не десять, – присовокупляю я к своему головокачанию, – но и врать ты тоже не умеешь.
Тут уж Патрик тоже мне улыбается. Почти насмешливо...
– А ты, значит, умеешь врать, правильно я понимаю? – осведомляется он, заставляя мое сердце испуганно дрогнуть. – Зачем наврала Килиану про свою беременность? А мне о чем врешь? Уверен, у тебя есть от меня тайны... Даже не отпирайся.
Так, главное дышать... не паниковать... не показать своего страха...
– Килиану наврала, чтобы не обнадеживать зазря... Кто же знал, что он полезет к тебе с кулаками?
– А мне понравилось! – заявляет вдруг мой визави с довольной полуулыбкой.
– Понравилось?
– Понравилось биться за тебя! – повторяет Патрик, отталкиваясь от столешницы и делая шаг в мою сторону. – Это был уже второй раз, если подумать... Кто будет следующий? Тобиас Коль? Или, я не знаю, скажем...
– Перестань. Не надо! – я смущенно отвожу глаза и стараюсь не обращать внимание на его одурманивающую меня близость, от которой невольно сбивается дыхание. – Я вовсе не намеревалась становиться предметом разногласий и... мордобоя. Надеюсь, Килиан не очень пострадал?
– Переживаешь?
– Он мой друг.
– А этот друг знает, что он именно друг и ничего более?
– Думаю, я была достаточна красноречива, когда говорила ему об этом.
Мы стоим так близко друг к другу... так близко, что надо бы отстраниться. Прервать этот странный диалог, но не могу... и не хочу.
– Этим утром он не показался мне достаточно убежденным, – голос Патрика такой сахарный, словно выварен из целого центнера сахарной свеклы. – Думаю, тебе придется повторить прежние слова, разве что с поправкой на отсутствие беременности... Ты ведь, действительно, не беременна? Или я ошибаюсь?
Краснею и делаю судорожный вдох.
– Не ошибаешься.
– Маленькая лгунья!
– Я не лгунья, – лепечу едва слышным голосом, гадая, кого именно я сейчас обманываю: Патрика или самое себя...
А через неделю – самую длинную неделю в моей жизни – Патрик заходит и говорит:
– Помнишь, ты спрашивала меня про Тобиаса Коля?
Я молча поднимаю на него вопрошающе-недоуменный взгляд. Конечно, я помню про Тобиаса Коля, но к чему Патрику сейчас вспоминать о нем...
– Он умер сегодня, – отвечает он. – Передоз. Говорят, фрау Коль так и нашла его с иглой в вене... Мне очень жаль.
Наверное, в этот момент я сильно бледнею, потому что Патрик подхватывает меня под руку и усаживает на стул.
Мой отец умер. Мой отец умер... Мой отец умер! Я закрываю лицо руками и стону, словно раненое животное.
11 глава
Глава 11.
Мой отец умер...
Я не успела перекинуться с ним ни единым словам... кроме разве что того краткого «простите», которым сопроводила прикосновение к его плечу в тот день в супермаркете. Он же ответил: «Что тебе надо? Вали отсюда» – вот и все наше общение за целую жизнь.
Мой отец умер, а я могу вспомнить лишь его покрасневшие глаза и грубость по отношению к собственной бабушке. Лучше ли это полного незнания?
У меня нет ответа на этот вопрос... пока нет. Возможно, позже, когда шок от внезапного обретения и окончательной потери отца схлынет, уступив место спокойному умиротворяющему покою, возможно, тогда я посмотрю на всю эту ситуацию с другой стороны и найду правильный ответ на мучивший меня вопрос... Но не сейчас.
Сейчас в душе буря, а бури – плохой аналитик жизненных поворотов.
Поправляю пред зеркалом свой наряд для похорон: черную юбку-клеш и белую блузку с кружевным воротничком. Я похожа на ученицу пятого класса, но ничего другого у меня нет... ничего другого, более подходящего для столь скорбного случая. Я не люблю мрачные оттенки...
Линус втиснут в черные брючки и рубашку – пришлось потратиться на соответствующую случаю одежду для него – и вышагивает рядом слегка подпрыгивающей, пружинистой походкой ребенка, которому некуда девать свою энергию.
Патрику я ничего не сказала: решила, что не стоит распалять его любопытство сообщением о нашем в Линусом посещении похорон... моего отца. Мы просто постоим в стороне, отдадим, так сказать, последнюю дань памяти и уйдем... Ничего более. Патрик и так в последнее время косится на меня – подозревает непонятно в чем.
Ну и пусть, главное, чтобы не узнал главного...
Наконец мы подходим к кладбищу, и я толкаю железную витую калитку самого причудливого вида – скорбная процессия из людей в траурных одеждах скользит по дорожкам между могилами в сторону часовни. Гроб с моим отцом несут впереди мужчины в белых рубашках... Я поглубже вдыхаю в себя пахнущий лилиями воздух и пристраиваюсь в «хвосте» процессии. Это первые похороны в моей жизни...
Несмотря на раскаленный жаром воздух снаружи, внутри часовни почти холодно, и я зябко повожу плечами под тонкой материей шелковой блузки – садимся слева у стены. Линус начинает играть с крючком для... я и сама толком не знаю его предназначения, просто одергиваю брата, во все глаза уставившись на красивый, лакированный гроб, украшенный лилиями и гвоздиками. Неужели в нем и в самом деле лежит мой настоящий, биологический отец? Горло стискивают судорожные спазмы, и я проигрываю борьбу с ними, едва под каменными сводами раздается мелодия первого гимна. «Ближе, мой бог, к тебе, ближе к тебе...» поют люди вокруг, а я смахиваю руками слезы со своих щек, безуспешно пытаясь вспомнить, есть ли в моей сумочке упаковка с салфетками. Не думала, что стану плакать... и вот.
У меня так заволокло слезами глаза, что я не сразу замечаю протянутую мне Линусом салфетку... две салфетки, если быть точной, беру их и благодарно ему улыбаюсь. Что за наваждение: почему я плачу? Я ведь даже не знала этого человека. Наверное, это скорбная экзальтация органной музыки действует на меня таким вот престранным образом, только я реву не только в часовне во время недолгой отповеди священника, но и во время процессии в сторону разверстой могилы, обложенной искусственным дерном – все так красиво и чинно, что у меня заходится сердце.
Не знаю, кто из присутствующих здесь людей, является родственником семейства Коль, только в целом их совсем немного: человек двадцать от силы... и я с Линусом. На меня посматривают с интересом, наверное, пытаются понять, кем я прихожусь мужчине в этом невероятно красивом гробу – им не догадаться. К счастью...
Священник произносит свое привычное «прах ты и в прах возвратишься», слышу, как кто-то судорожно всхлипывает: неужели я сама – нет, это фрау Коль, вижу ее голубые глаза, вылинявшие от бесконечного множества пролитых слез. Рядом с ней высокий старик с шевелюрой кипенно-белого цвета, он поддерживает ее за руку, а у самого такое скорбно-отрешенное выражение лица, что почти напоминает мне маску. Должно быть, это герр Коль, дед моего незнакомца-отца... и мой прадедушка по совместительству. Я все еще не до конца это осознаю, но у меня теперь есть целых два родственника, это если не брать в расчет маму, конечно, – ее все равно что нет, она сама так захотела – и они оба стоят сейчас передо мной.
Гроб опускают в могилу, и я снова утираю слезы второй по счету бумажной салфеткой – первую пришлось выкинуть еще по пути к могиле – люди выстраиваются в очередь, отдавая последнюю дань умершему. Я встаю в самом «хвосте» и тоже вынимаю из корзины красную гвоздику, чтобы сказать свое последнее «прости»: руки дрожат, и я неловко кидаю в могилу горсть земли вместе с ярко-алым цветком. Слезы захлестывают меня, и я спешу прочь, собираясь поскорее уйти, оставив это место и само горестное событие далеко позади, но тихий голос неожиданно останавливает меня:
– Спасибо, что пришла, милая. Я благодарна тебе за это! – и фрау Коль стискивает мои внезапно похолодевшие пальцы своей сухонькой ладонью.
– Я просто... я просто подумала...
– Я понимаю, – кивает она мне с печальной полуулыбкой. – Спасибо еще раз. – И тут же добавляет: – Надеюсь, ты останешься на поминки... Здесь недалеко, в нашем доме.
– Я... – Линус нетерпеливо подскакивает, дергая меня за руку.
– Это твой сын? – интересуется фрау Коль.
– Брат.
– Здравствуй, дорогой, – обращается она к мальчику. – Хочешь пирога с малиной? Я специально для тебя его испекла, большой и очень вкусный.
– Для меня? – Линус бросает на меня робкий взгляд – по всему видно, что ему очень хочется этого самого пирога испробовать.
– Для тебя. – И уже в мою сторону: – Пойдемте... Ева, не так ли?
– Да.
– Пойдемте, Ева, позвольте мне угостить мальчика пирогом.
И я не нахожу в себе сил для отказа. А потом мы идем по узеньким улочкам, петляя между красиво ухоженными цветочными клумбами и разномастными почтовыми ящиками, обступившими нас со всех сторон.
– Проходите, не стесняйтесь, – подбадривает нас сердобольная старушка, распахивая калитку и приглашая всех в дом.
Дом этот, ничем не примечательное секционное строение в ряду таких же ничем не примечательных секционных домов, отличается разве что крайне запущенными, неухоженными клумбами перед домом, которые так и вопияли о прополке и облагораживании. Меня удивила эта унылая заброшенность, от которой так и веяло безысходностью...
– Спина болит, – материализовывается рядом со мной фрау Коль. – Вот все и зарастает. А у Ингольфа в мастерской дел невпроворот, – со вздохом произносит она. – Все думала ландшафтную фирму нанять, да вот никак... – Она замолкает, обдумывая что-то свое, а потом добавляет: – Пойдемте, у меня на первое суп с фрикадельками.
И мы едим суп с фрикадельками, а потом жареную индюшку под мятным соусом – люди на другом краю стола громко разговаривают и даже смеются... Жизнь продолжается, думается мне не без грусти, человек умер, но жизнь живых продолжается.
– Я помогу вам с посудой, – говорю я фрау Коль, когда гости один за другим начинают покидать их дом.
– Что ты, не нужно, спасибо, милая.
Но я все-таки настаиваю на своем и помогаю ей очищать тарелки от остатков еды и составлять их в посудомоечную машину. Ее муж крайне немногословен, он, как мне кажется, даже ни разу на меня и не взглянул, просто молча ходит по дому и наводит порядок. Когда же он складывает длинный стол, установленный специально по случаю, я вдруг говорю:
– Вы, должно быть, сами его сделали... Очень хорошая работа.
Кустистые брови, подобно двум антеннам, направляются в мою сторону и замирают. Улавливают сигнал о моем здесь присутствии? Возможно. По крайней мере старик смотрит пристально и даже несколько отрешенно... Я робею под этим нечитаемым взглядом.
– Сам, – наконец отзывается он кратким ответом.
– Мне очень нравится. Я знаю человека, который тоже умеет творить чудеса из дерева, – и замолкаю, совсем сбитая с толку непонятной реакцией моего собеседника то ли на меня самое, то ли на мои слова, в частности.
Его брови успевают совершить два круговых движения, прежде чем его жена наконец произносит:
– Она говорит о Патрике Штайне, дорогой. Это та девочка, что присматривает за его матерью, помнишь, я тебе рассказывала о ней?
Старик молча кивает.
– Неплохой парень этот Патрик, – скрипит он негромко, – только бузотер и раздолбай.
Тут уж мне становится несколько обидно за Патрика, и я выпаливаю на выдохе:
– Он говорит, вы лучший мастер в городе. Восхищается вами...
– И правильно делает: я, в отличии от него, делом занимаюсь, а не дурью маюсь на похоронной колымаге. – В голосе старика слышна скрытая обида, причины которой мне неизвестны...
– Девочка новенькая в городе, Ингольф, – обращается к мужу фрау Коль. – Она о наших склоках ничего не знает... – И уже обращаясь ко мне, добавляет: – Мы со Штайнами не то, чтобы враждуем, милая, но и не дружим это точно... Сара, мать Патрика, та еще...
– Стерва, – вставляет старик со смаком.
– Дорогой, ай-яй-яй, – стыдит его супруга, покачивая головой. – Разве ж так можно...
– Можно, коли это правда, – отрезает тот твердым голосом. – Стерва она и есть стерва, и я не виноват, коли даже родной муж не смог ее выносить... Он и так слишком долго мучился, бедняга. Мне всегда было его жаль!
Я знаю, что речь идет о некоем разладе, случившемся в прошлом, и робко интересуюсь:
– А что конкретно между вами произошло?
– Не между нами конкретно, милая, – вздыхает фрау Коль. – А между Тобиасом и Патриком... Это было как раз после развода Патриковых родителей, и как там точно дело было, сказать не берусь, только Тобиас посмеялся над Сарой, мол, от такой-рассекой...
– Стервы, – услужливо подсказал ей нужное слово ее супруг.
– … ну да, мол, от нее не только муж, но и дети скоро разбегутся. Мы тогда еще не знали про Беттину, что она тоже к отцу собралась перебраться... А Патрик возьми и заступись за мать, – она на секунду замолкает, должно быть, прокручивая в голове былые события. – Нет, само по себе это даже неплохо, – продолжает она следом, – да только Тобиасу после этого шесть швов наложили да головные боли стали его донимать...
– Головные боли его из-за другого, мать, донимали, – снова вставляет свое пышнобровый старик. – Просто негоже это быть таким раздолбаем... Ведь не дурак, вроде, а совсем без царя в голове. Жизнь свою губит ни за что ни про что...
– Патрик не такой, – невольно вырывается у меня, и я сама же себя и одергиваю: вот зачем я это сказала? Зачем... Такой он, такой и есть.
А старик уже вскидывает на меня свои пронзительные глаза под шапкой седых волос и в лоб спрашивает:
– Любишь, что ли?
От этого прямого вопроса меня так и бросает в жар, словно я в какой-то паре световых парсеков от солнечного ядра, испепеляющего мою кожу нестерпимым жаром. Молчу – сгораю. Еще чуть-чуть и такой человек, как Ева Мессинг, просто-напросто перестал бы существовать... К счастью, фрау Коль похлопывает меня по испепеленной в прах коже и произносит:
– Чего это ты девочку терзаешь, старый упрямец, – разве не видишь, у нее все на лице написано. Так и не задавай глупых вопросов! – потом сует мне в руку полотенце и заставляет протирать блюдо из-под пирога. Должно быть, хочет успокоить меня... И я протираю, тру так отчаянно, что едва ли не проделываю в блюде дыру.
Ингольф Коль между тем молча выносит стол за порог.
Вернуться до возвращения Патрика с работы нам с Линусом, не удается – не думала, что мы так задержимся. Я ведь не рассчитывала идти к Колям на поминки... Только на кладбище. И теперь подхожу к дому в тщетной надежде на то, что наше отсутствие осталось незамеченным.
Надежда тщетна, как я и думала: Патрик стоит у калитки с буравит меня гневным взглядом...
– Ты ушла и бросила маму одну, – холодно кидает он, отступая, чтобы дать нам войти.
Не знаю, что на это ответить, кроме правды... но правда тоже не вариант для меня. Его холодность напрочь лишает меня дара речи...
– Я... мы просто...
– Ты ушла и бросила маму одну, – повторяет он так невозмутимо, словно ему и дела нет до моих чувств. Может, и в самом деле нет... Не верю: здесь что-то другое. – Зачем ты пошла на эти похороны, Ева? Я тебя видел, не отпирайся.
Ох, вот, значит, где собака зарыта...
– Я и не отпираюсь. Просто...
Но Патрик обрывает меня такими словами:
– Простого здесь ничего нет, Ева. Все очень сложно, по крайней мере для меня... Что с тобой происходит? Зачем ты пришла в наш дом и перевернула его вверх тормашками? Зачем залезла мне в голову и еще дальше... Зачем, если даже не хочешь сказать мне правду...
– Какую правду? – сиплю я, перепуганная его внезапной вспышкой гнева.
– Ту самую, которая побуждает тебя идти на похороны абсолютно незнакомого человека... Откуда ты его знала? Я хочу это знать.
– Я его не знала, – рада, что могу сказать хотя бы это.
– Не знала, – задумчиво повторяет мой собеседник, качая головой, словно тем самым лишь подтверждая собственные догадки. – Я очень бы удивился, будь это иначе... И в таком случае мы возвращаемся к тому же вопросу: зачем? – он смотрит так пристально, что я ежусь под этим колючим взглядом, способным проткнуть кокон моего идеально устроенного существования. – Кем тебе приходился Тобиас Коль, Ева? Прошу тебя, скажи правду.
– Я не могу...
Патрик закусывает губу и с минуту просто молчит, раскачиваясь с пятки на носок, словно управляемая ногой педаль швейной машинки. Туда-сюда, туда-сюда...
Вдох-выдох, вдох-выдох...
Я едва дышу, страшась его следующих слов.
Но Патрик не говорит, лишь засовывает руку в карман джинсов и протягивает мне лист белой бумаги... с именем моего отца, написанным маминым корявым почерком. Откуда он у него? Что если он узнал мамин почерк? Что если он все знает и потому так зол на меня... Что если я потеряла его... так толком и не имея. Что если...
Слезы вскипают на глазах, но я прогоняю их титаническим усилием воли – включаю защитный режим и спрашиваю, холодным голосом оскорбленного достоинства:
– Откуда он у тебя?
– Нашел.
– Где?
– Это имеет значение?
– Еще какое... Ты не имел права рыться в моих вещах! Это бесчестно.
Мои слова задевают его, и Патрик произносит:
– Она валялась на полу, когда я вернулся домой. Наверное, выпала из твоего кармана...
Я тут же жалею о сказанных в запальчивости словах – сама виновата, растеряха. Но страх не проходит: как бы там ни было, Патрику нужен ответ, а я отвечать не стану. Просто не смогу... Я еще не готова. Не так... и не сейчас.
– Прости.
– Это все, что ты можешь сказать?
– На данный момент да.
Он тяжело вздыхает, и мне так хочется обнять его, что я с трудом себя сдерживаю. Вот бы сейчас прижаться к его широкой груди, вдохнуть родной запах сухой древесины и отрешиться от всего, что стоит между нами... Коснуться губами его сухих губ, стереть поцелуем эту жесткую складку, наметившуюся на подбородке, провести кончиком пальца по высокой скуле со следами почти сошедшего синяка, оставленного кулаком Килиана – просто быть рядом и не думать. Но так, наверное, не бывает...
– Ева, ты ведь знаешь, что небезразлична мне, правда? – вдруг спрашивает меня Патрик, неловко засовывая руки в задние карманы джинсов.
– Ты не говорил ничего подобного, но, думаю, я догадывалась об этом...
От этого неожиданного признания у меня сбивается дыхание – не знаю, как я вообще могу еще дышать. Загадка, как ни крути... И тут он произносит совсем неожиданное:
– Я уже знал однажды одну Еву, – и вскидывает на меня внимательный взгляд. – Сколько тебе на самом деле лет? Никак не больше двадцати, я полагаю. Той тоже было бы сейчас двадцать...
– Мне двадцать шесть, – повторяю я прошлую ложь. Вот теперь я точно едва дышу... Он догадывается. Догадывается...
Патрик качает головой.
– Я ведь могу посмотреть в твоих документах. Зачем ты обманываешь меня?
И мы глядим друг на друга, каждый полный своего невысказанного укора.
– Ева, – он впервые произносит мое имя с этой особенной, другой интонацией, не такой, как обычно. – Ева Мессинг – это ведь ты?
– Не знаю никакой Евы Мессинг! – заявляю я самым категоричным тоном. – Посмотри в документах, у меня другая фамилия...
Но он никак не реагирует, лишь продолжает смотреть этим своим буравящим меня взглядом. Словно надеется наткнуться на нефтяную жилу... Нет, «фонтана» из правды ему из меня не вытянуть! Пусть и не надеется.
Но он лишь подходит ко мне, берет за плечи, заставляя закинуть голову и затеряться в янтарной глубине его источающих внимательность глаз, а потом говорит:
– Какая бы там фамилия у тебя ни была, Ева неизвестного возраста, я просто хочу, чтобы ты знала: я всегда готов выслушать тебя и помочь, если нужно. Не закрывайся от меня, ладно?
Я мычу нечто нечленораздельное, сглатываю, хриплю, откашливаюсь – в общем издаю целое множество ничего не значащих звуков, лишь бы только не сказать то единственное, что так и рвется с моего языка: люблю тебя, Патрик, как же я люблю тебя!
12 глава
Глава 12
В один из ближайших выходных дней я запасаюсь садовыми перчатками и секатором, намереваясь привести в порядок клумбы перед домом семейства Коль. Я задумала это еще в день похорон, когда смотрела на унылое запустение, от которого тревожно ныло сердце...
Мое сердце нынче вообще не в порядке: Патрик, Линус и старики Коль поочередно вызывают в нем то одну, то другую гормональные бури, последствия которых неизвестны даже мне самой.
Порой я полночи ворочаюсь в постели, не находя себе места...
Иногда я даже не могу есть.
Например, прошлой ночью я проснулась от криков Линуса: он звал маму и заливался горючими слезами. Я успокоила его, как могла, и забрала с собою в постель – он затих, уткнувшись носом в мое плечо, и я долго лежала, пялясь в темный потолок и боясь пошевелиться. От неудобной позы занемело все тело... и сердце, кажется, тоже. Я не знаю, что будет дальше между мной и Патриком – я просто не хочу об этом думать – я в первую очередь волнуюсь за брата. Он, наконец, осознал, что мама может не вернуться...
Мы выходим с ним рано утром, рассовав по карманам целый пакетик жевательных конфет, и уплетаем их всю дорогу, оглашая притихшие, сонные улицы веселым перезвоном наших голосов.
Линус рассказывает мне, как мама водила его кататься на каруселях и как ему понравилось летать вверх-вниз, подобно самолету – я обещаю покатать его на пони. Говорю, что это ему понравится никак не меньше каруселей, и Линус радостно мне улыбается.
Наконец мы подходим к дому моих бабушки с дедушкой (я все еще пытаюсь свыкнуться с этой мыслью), и я толкаю калитку... В мои планы не входит будить их нашим ранним визитом, и поэтому мы с братом беремся выдергивать сорняки, развлекая друг друга пересказом волшебных сказок. На сказке про Рапунцель, когда гора травы достигает размеров маленького Эвереста, калитка за нами хлопает, и фрау Коль, удивленно вскинув посеребренные возрастом брови, всплескивает руками:
– Что это вы тут делаете, ребятки? Вот удивили так удивили...
– Мы делаем красоту! – заявляет Линус, светя дыркой на месте передних зубов.
– Красоту? – улыбается фрау Коль. – Ну так это дело хорошее, а за хорошее награждать надо... Вы завтракали? Я вчера пирожки с повидлом пекла. Хотите?
Линус машет чернявой макушкой, и фрау Коль, отперев входную дверь, приглашает нас в дом. Я стаскиваю перчатки и следую за ней.
– Мы думали, вы еще спите, – произношу я, проходя на уже знакомую мне кухню.
– Нет, я была на могиле Тобиаса, – совсем тихо отвечает старая женщина. – Полила там цветы да с ним поговорила... При жизни нам редко это удавалось.
– Мне очень жаль, – только и могу прошептать я, но фрау Коль отмахивается:
– Не бери в голову, девочка. Давайте лучше чай пить!
– А где ваш муж? Разве его тоже нет дома? – любопытствую я, подавая Линусу золотистый пирожок с повидлом.
Старушка одаривает меня «букетом» из вскинутых к небесам глаз и насмешливой полуулыбки.
– Ингольф у себя в мастерской, – говорит она мне. – Когда была моложе, ревновала его к столярному станку. – И другим тоном добавляет: – Со смерти Тобиаса он там днюет и ночует. Работа помогает ему забыться... Каждый скорбит по-своему, милая, каждый скорбит как может... Подливай еще кипяточку, не стесняйся.
Потом долго глядит вглубь своей кружки с чаем и наконец произносит:
– Хорошо, что вы решили навестить нас с Ингольфом... Приходите почаще. Мы с ним теперь совсем одни остались и навещать нас больше некому.
Это печальные слова, и я вдруг отзываюсь на них совсем неожиданным:
– У нас с Линусом тоже никого нет.
– А как же ваша матушка? – удивляется фрау Коль. – Разве не ты говорила, что она лишь на время оставила мальчика на тебя...
– Я солгала, – признаюсь честно, отпивая глоток ароматного чая. – Мама больше не вернется...
Старушка глядит на меня с такой жалостью во взгляде, что мне становится не по себе. Может, не стоило ей признаваться: вдруг это каким-то образом дойдет до Патрика... Хотя, если подумать, он с Колями не в ладах, так что, наверное, и бояться нечего, а поделиться с кем-то хотелось. Так пусть же это будет фрау Коль, моя родная бабушка, если подумать.
– Ох, милая, это так грустно... Как такое могло произойти?
– Я не знаю, – качаю головой. – Меня она тоже в свое время бросила... Долгое время я ненавидела ее за это, но теперь ненависть ушла – пусть живет как хочет. Мне все равно. Лишь бы Линус смог скорее забыть о ней...
И тут старушка говорит:
– Знавала я одну девицу, Ясмин Мессинг, – она жила тут в Виндсбахе – которая тоже бросила своего ребенка на чужих людей... Сердце разрывается, когда думаешь о таком! Бедняжки мои, хотите еще пирожков? У меня тут много, не стесняйтесь.
Упоминание имени матери заставляет меня крепче стиснуть свою чайную кружку – еще чуть-чуть и она брызнет осколками... Я почти жду этого, если честно. Но кружка выдерживает...
Моя собеседница между тем решает сменить тему разговора и, похоже, хватается за первое, что приходит ей в головe – в общем хватается за мой сарафан:
– Ева, ты никак сама шьешь себе вещи... Я еще в прошлый раз обратила на это внимание. Мне очень нравится твой сарафан!
Я подтверждаю, что ее догадка верна, и тогда фрау Коль произносит следующее:
– Моя матушка тоже была искусной швеей: с помощью иголки и ниток просто чудеса творила. Весь город бегал к ней на примерки! Хорошее было время.
Не может быть, вспышкой проносится в моей голове, и я не нахожу ничего лучшего, как поперхнуться собственным чаем. Моя прапрабабушка была швеей! Значит, все это может быть правдой: имя на клочке белой бумаги, мой отец и мои бабушка с дедушкой... Наверное, я все еще боюсь в это поверить (вдруг мама имела в иду что-то другое), все еще оберегаю себя от разочарования, но эти слова... Может быть, я не просто так научилась хорошо шить, возможно, это гены моей прапрабабки дают знать о себе! Эта мысль вызывает у меня улыбку.
– Расскажите мне о своей матери, – прошу я фрау Коль, и та не может моей просьбе не удивиться. Хотя вскоре настолько погружается в свои воспоминания, что даже не сразу слышит хлопнувшую входную дверь...
– Коли Камилла нашла свободные уши – берегись, девочка! – произносит с порога ее супруг, приветливо улыбаясь.
– Мне нравится ее слушать, – отзываюсь я только.
– Ну-ну, потом не говори, что я тебя не предупреждал!
Старушка встает включить чайник и по пути одаривает супруга влюбленной улыбкой.
– Старый ворчун с виду, а в душе сущий ангел, – произносит она на ходу, ни к кому конкретно не обращаясь. – А потом уже в мою сторону: – Я ему стихи пишу, ты знала? -
Я думаю было, что ослышалась, но старик издает некий хмыкающий звук, отдаленно похожий на скрип ржавой лебедки, а потом произносит:
– Да, да, расскажи ей еще и об этом, старая стихоплетка. – В его словах нет раздражения, только ворчливое довольство, которое лишь разжигает мое любопытство.
– Вы пишите стихи?!
– С некоторых пор, да, – отзывается фрау Коль с улыбкой. – Никогда не думала, что со мной может такое случиться, да вот случилось...
– Уже сотню, не меньше, настрочила, – вставляет свое Ингольф Коль. – Попроси, она тебе с радостью их почитает.
– Непременно так и сделаю!
Потом мы еще некоторое время болтаем о том о сем, и фрау Коль, действительно, прочитывает мне свои стихи – ее муж только тихо посмеивается, втайне гордясь своей нетривиальной супругой. Я вижу это в глубине его глаз, во всей позе, устремленной в ее сторону... И это несказанно меня радует.
Я знаю, что небольшое фермерское хозяйство семейства Шленк все еще занимается разведением шотландских пони, которые в бытность мою ребенком поразили меня своим маленьким ростом и столь же необычной раскраской. Помню, того пони, на котором катал меня Патрик, звали Хрустиком, и окраска у него было коричнево-белая, похожая на ляпистые кляксы, неосторожно взбрызнутые на белое полотно.
А еще у него были грустные глаза... Большие грустные глаза, опушенные длинными ресницами! Мне даже было его чуточку жаль...
Интересно, он все еще жив, этот грустный пони с коричневыми кляксами?
Я думаю об этом весь вечер, пока купаю Линуса и сама нежусь в теплой воде – после дня работы на свежем воздухе я чувствую себя донельзя разбитой. Зато о результате приятно вспомнить... В следующий раз мы с бабушкой договорились о поездке в садовое хозяйство за цветами: выберем самые красивые и расцветим их сад всеми цветами радуги. От этой мысли у меня даже настроение поднимается...
Но это после, а пока у меня по плану свозить брата покататься на пони, как я ему и обещала, мне и самой давно хотелось там побывать, и теперь появился повод сделать это.
– Линус, завтра мы едем кататься на пони!
Он радуется, как ребенок (именно так), а потом лезет под одеяло в моей постели – теперь он каждую ночь проводит рядом со мной. Думаю, так ему легче переносить разлуку с матерью... Я укладываюсь рядом и приглаживаю его вздыбленные волосы: все у нас будет хорошо, малыш, все будет хорошо...
Утром я иду к Патрику в надежде выпросить автомобиль для поездки, надеюсь, у него нет особенных планов на этот день...
– И куда вы собрались? – интересуется он почти с подозрением.
Я улыбаюсь:
– Банк грабить. Хочешь с нами?
Он сильнее прищуривает глаза...
– А черный чулок на голову у вас для меня найдется? – и подмигивает Линусу, который так и прыскает со смеху...
– И черный, и бежевый – любой, какой ты только захочешь. – А потом добавляю: – Мы едем на пони кататься... к Шленкам.
Я знаю, о чем он сразу же подумает, и потому принимаю утрированно беззаботное выражение лица – Патрик, действительно, одаривает меня внимательным взглядом. Я знаю, что он знает... он догадывается... больше, чем догадывается, но я все равно молчу.
– Так я могу поехать с вами или нет? – любопытствует он, поняв, что правды ему из меня не вытянуть. – Сто лет не видел пони... а если серьезно, то лет десять, с тех самых пор, как катал на одном из них девчонку с длинной косой. Помнится, она была безумно этому рада!
Ничего не могу с собой поделать: кровь мгновенно приливает к моим щекам, и я чувствую, как те горят, словно спелые яблоки. Мне даже говорить ничего не надо – будь Патрик совершеннейшим разиней, ни о чем до этого не догадывавшимся, то сейчас он бы по любому обо всем догадался.
– Ты можешь поехать, если хочешь, – произношу я, стремительно отворачиваясь. – Мы будем рады.
Патрик снова подмигивает Линусу, и мы вместе выходим из дома.
… Я помню тот день девять лет назад так же ясно, словно это было вчера: солнечные «зайчики» на лобовом стекле, изумрудные поля вдоль дороги, бело-коричневый пони и нежно-зеленое мятное мороженое. От красок у меня рябило в глазах – это потом мир выцвел до серо-бежевого оттенка – а тогда все было вот как сейчас... Я, Патрик, грустный пони, пощипывающий траву в загоне, и, как казалось, целая безоблачная вечность впереди!
