Текст книги "Тобой расцвеченная жизнь (СИ)"
Автор книги: Евгения Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
3 глава
Глава 3
Патрик возвращается около шести и, как мне кажется, ожидает от меня очередных жалоб на счет своей матери и последующего за ними бегства – не тут-то было: я встречаю его улыбкой триумфатора и вопросом о том, как прошел его день.
Он выглядит озадаченным... слегка смущенным... и самую капельку встревоженным.
– Да ничего так... прошел, – отвечает он мне, отводя глаза в сторону. Я вдруг пугаюсь: он ведь не узнал меня, правда? А потом улавливаю запах алкоголя в его дыхании и с облегчением выдыхаю... Нет, не узнал – просто пропустил стаканчик и стыдится этого. – А как вы с мамой, поладили?
Я живо припоминаю стакан, запущенный мне в голову, но решаю умолчать об этом.
– У вас, герр Штайн, мировая мама, – отвечаю я своему работодателю. – Думаю, мы с ней полюбили друг друга буквально с первого взгляда...
Мужчина вскидывает на меня недоуменный взгляд: должно быть, считает, что ослышался, а потому решает уточнить:
– Вы с ней полюбили друг друга? – голос почти испуганный. – Вы уверены, что говорите о моей матери?
Я улыбаюсь и приподнимаю брови: мол, о чем вы, право слово, ваша мать – святая женщина. Знаю, что переигрываю, но удержаться не могу... Мне нравится наблюдать Патриково удивление.
– Дело в том, – решает объяснить он свое недоумение, – что мама... как бы это помягче сказать, не тот человек, в связке с именем которого обычно употребляют слово «любовь», вы понимаете, о чем я, не так ли?
– Не беспокойтесь: я кое-что слышала о вашей матери... – Сама понимаю, что мои слова звучат довольно многозначительно, но Патрик лишь тянет странным голосом:
– Ясно. – Должно быть, ничего не понимает, но вида не подает... А потом все же уточняет: – В таком случае выходит... завтра вы снова к нам вернетесь? Ну то есть не к нам, конечно, а к маме, – поправляется он поспешно, удивительно быстро краснея для такого взрослого мужчины, как он. И я почему-то тоже неожиданно смущаюсь...
– Да, я вернусь завтра. Прощайте! – и спешу выскочить за дверь.
Снова все эти странные симптомы: ускоренное сердцебиение, вспотевшие подмышки и горящие кончики ушей. Да, я снова встретилась с Патриком, да, я целый день проработала укротительницей тигров, ну то есть укротительницей одной-единственной немощной тигрицы, но... Но к чему все ЭТО? К чему мне эти подрагивающие кончики пальцев? Смотрю на свои поднятые кверху ладони и вспоминаю, как девять лет назад меня в спешном порядке отправили в Штутгарт в детский дом, и как Патрик единственный раз навестил меня там... Это был неблизкий для него путь, и он совершил его ради меня. Я ему тогда много жаловалась: на невкусную пищу, на отсутствие друзей, на злобных воспитателей... На самом деле все было не так уж плохо, как я описывала, но мне хотелось, чтобы он понял, как мне плохо вдали от Виндсбаха и... от него. Я хотела вызвать у него чувство вины! И, думаю, тем самым только отвадила его от визитов ко мне: кто добровольно захочет брать на свою душу такую непосильную ношу, как одинокий и отчаявшийся ребенок? Уходил он от меня шаркающей походкой – я тогда загрузила его по полной.
После он слал мне краткие весточки в виде открыток, которые тоже сошли на нет, когда меня отправили в первую приемную семью...
Он, может, и забыл обо мне, вот только я никогда не забывала о нем...
– Ева, – окликает меня голос Патрика, и я понимаю, что так и стою, держась за створку калитки. – Вы на машине? Вас подвезти до дому?
Я оборачиваюсь и смотрю в его шоколадно-янтарные глаза, излучающие заботу, и вдруг... хочу расплакаться. Хочу броситься к нему на грудь и уткнуться носом в его футболку с изображением африканского жирафа. Хочу снова почувствовать себя маленькой девочкой... слабой и нуждающейся в защите...
– Нет, машины у меня нет, – отвечаю я только, стискивая пальцы в кулак.
– Тогда я вас подвезу, – Патрик захлопывает дверь и направляется ко мне.
И меня охватывает неожиданная паника: мне кажется, приблизившись ко мне, он прочитает все мои мысли по лицу, как в открытой книге.
– Надеюсь, не на катафалке? – задаю я первый, пришедший мне в голову вопрос.
Мужчина беззлобно фыркает, почти как его кот Марио.
– Нет, не на катафалке, – отвечает он мне с улыбкой. – У меня есть и другая машина... Но вы не первая, кто задает мне подобный вопрос? Пойдемте, она стоит в гараже.
Патрик обходит дом слева и поднимает гаражную дверь, за которой меня встречает старенькая, видавшая виды «тайота аурис» – если память мне не изменяет, именно на ней мы ездили в зоопарк девять лет назад.
– Какой необычный цвет, – произношу я с ностальгической ноткой в голосе, и Патрик бросает на меня быстрый взгляд. У автомобиля, действительно, необычный бирюзово-голубоватый оттенок морской волны – он мне еще в детстве очень нравился, и я в шутку называла его «Патриковой субмариной». – В чем дело, – как можно более беззаботно осведомляюсь я, – у вас такое лицо, словно вы призрака увидели?
Наверное, меня выдали интонации голоса – надо быть осторожнее.
– Да нет, ничего такого... простите, – пожимает он плечами, распахивая переднюю дверцу. – Просто ваши слова напомнили мне кое о ком... Ерунда, не берите в голову.
Он ныряет в салон автомобиля, и я пару секунд натужно дышу, чтобы привести себя в норму. Будь осторожнее, Ева, будь осторожнее! Наконец я тоже занимаю переднее пассажирское место и стараюсь не смотреть на водителя даже краем глаза. Боюсь... Боюсь, что снова выдам себя хоть чем-то! Это недопустимо.
Патрик выруливает из гаража и спрашивает мой адрес – я называю.
– Вы давно в нашем городе? – снова любопытствует он, скорее из вежливости, нежели, действительно, интересуясь этим. – Мне кажется, я никогда вас прежде не видел.
– Не видели, – пожимаю плечами. – Я лишь полгода, как поселилась в Виндсбахе.
– Ясно. – Причинами переезда он не интересуется... к счастью, и мы какое-то время едем молча. Но наше молчание – это неуютная неловкость чужих людей, атмосферным давлением придавливающая меня к автомобильному креслу, и потому я спешу прервать ее вопросом:
– А ваша профессия, Патрик, почему вы ее выбрали? Неужели с детства мечтали водить похоронный катафалк?
Патрик улыбается, не отводя взгляд от дороги, и мне начинает казаться, что ответа мне так и не дождаться, но тут он произносит:
– Да какая ж это профессия... так, жизненная необходимость. – Потом кидает на меня быстрый взгляд: – Вам не понять – вы еще так молоды. – И снова после секундного молчания: – Когда-то я мечтал стать юристом, даже учился в университете...
– И?
– И не стал, – со вздохом заканчивает он. – Разочаровался... или просто стало лень, сам не знаю. У меня дурной характер, Ева: не могу заниматься не приносящим удовлетворение делом...
Я какое-то время обдумываю его слова.
– Так, значит, работа в похоронном бюро доставляет вам удовлетворение? Слышала, вы четыре года там работаете.
Наверное, не стоило мне признаваться ему в моей чрезмерной осведомленности на его счет, но Патрик, к счастью, пропускает мое замечание мимо ушей – думает о своем.
– Не всегда наша жизнь складывается так, как мы о том мечтаем, – отвечает он мне... или себе самому, как знать. – Иногда приходится просто плыть по течению... вот я и плыву. – А через минуту с наигранной веселостью провозглашает: – Вот мы и приехали! До завтра, Ева.
Я благодарю его за извоз и выхожу из автомобиля – тот срывается с места, едва я утверждаю обе ноги на асфальте. Бежит то ли от меня, то ли от самой жизни... Я с грустью смотрю ему вслед: могла ли я даже предполагать, что Патрик окажется таким разбитым и несчастным. Я полагала увидеть его главой большой семьи из шести человек, в которой жена души в нем не чает, а дети дарят на именины кружку с надписью «лучшему отцу года»... А еще у него должен был быть офис в городе и целая куча благодарных клиентов! А вместо этого он водит похоронный катафалк и нянчится с парализованной матерью. Я не могу этого понять...
И весь вечер провожу наедине с тревожными мыслями, которые так и не дают мне спокойно выспаться.
Жизнерадостный, вечно улыбчивый Патрик Штайн не мог довольствоваться безрадостной работой в похоронном бюро – это не укладывалось в моей голове. Мертвецами, казалось мне, должны заниматься серые, всем недовольные субъекты с вечно кислым выражением лица... Патрик таким не был. Или, по крайней мере, он не был таким прежде...
И мне очень не хватало его прежнего.
Последующие несколько дней мне приходится претерпеть еще несколько эпохальных битв с фрау Штайн, которая – и я это даже уважала! – не была готова сложить оружие вот так сразу, в одночасье... К счастью, мне удалось закрепить свои позиции с помощью любовной литературы, к которой у моей пожилой подопечной оказалась настоящая тщательно скрываемая страсть.
К данному открытию меня привело мое собственное неуемное любопытство, которое я питаю – и скрывать это было бы глупо! – ко всему, что так или иначе касается Патрика Штайна: так вот, по понедельникам, средам и пятницам, с фрау Штайн занимался эрготерапевт, несколько сумрачного вида мужчина с окладистой бородкой, вызывающей стойкую ассоциацию с суровыми викингами и иже с ними. Возможно, он даже был скандинавом, хотя фамилию носил немецкую и крайне звучную – Мюллер.
Этот «викинг» два часа кряду истязал свою несчастную «жертву», разрабатывая ее правую руку и почти неподвижные ноги... Даже мне было бы страшно впасть в его немилосердные руки, но фрау Штайн сносила эти самоистязания в полном молчании, словно мученица в застенках инквизиции. Иногда мне хотелось за нее помолиться...
Итак, пока викинг-мучитель занимал своими пытками мою подопечную, я могла позволить себе небольшие экскурсии по дому и в первую очередь я заглянула в комнату Патрика... То, что это именно его комната, было понятно уже по разбросанной по полу грязной одежде и пустой бутылке из-под пива, закатившейся под кровать. Да, именно так: я заглянула и туда, сознаюсь... Просто мне казалось жизненно необходимым отыскать прежнего... другого Патрика, память о котором я хранила все эти годы, и, кто знает, не завалялся ли он под кроватью, подобно этой опустевшей бутылке пива.
К сожалению, в его комнате я не нашла ничего, кроме унылой серости...
А вот в комнате его матери... в бывшей комнате его матери, я обнаружила коробку с любовными романами в мягкой обложке. Коробка эта была втиснута в узкое пространство между креслом и старым бюро из орехового дерева, которым уже лет сто никто не пользовался... Просто бытовой раритет.
От подобной находки я едва не захихикала в голос...
Суровая фрау Штайн, оказывается, верила в любовь!
И когда я спустилась проводить герра Мюллера с внешностью могучего викинга, то прихватила парочку романов с собой – мне было любопытно увидеть реакцию старушки на обнаруженную мною находку.
– Как вы себя чувствуете после всех приложенных нашим милейшим инквизитором усилий? – бодро осведомляюсь я у фрау Штайн, как бы ненароком пристраивая обе книги на край ее прикроватного столика. Глаза пожилой женщины на секунду замирают на двух сплетенных в страстном порыве влюбленных на книжной обложке, а потом выстреливают в мою сторону...
– Что? – пожимаю я плечами. – Вот, нашла что почитать? Аннотации обещают много интересного. Впрочем, не думаю, что вам такие нравятся... Не так ли?
Та молчит, испепеляя меня взглядом – понимает, что я рыскала в ее комнате. Но мне все равно... почти.
– Ладно, раз уж я вам пока не нужна, то пойду-ка я почитаю... про любовь, – многозначительным голоском уведомляю я старую леди и прихватываю со столика обе книги в цветастых обложках. – Уверены, что не хотите послушать одну из этих «сладких» историй? Свежей газеты все равно нет.
Та не удостаивает меня ни единым хлопком по одеялу, и потому я присаживаюсь у окна и погружаюсь в хитросплетение любовной интриги, нет-нет да прерывая чтение комментариями, вроде «вот ведь хитрющая эта девица Хейворд» или «а у этого Дика есть все шансы стать моим любимчиком» и так далее в том же духе.
Фрау Штайн хватает лишь на первые пятнадцать минут, а потом она опрокидывает на пол стакан с водой...
– Что вы творите? – отзываюсь я на ее хулиганство. – Мне казалось, мы с вами договорились...
Она лупит по одеялу, и я продолжаю:
– … Договорились, что я стану читать вам...
Она снова лупит по одеялу.
– … газеты, – заканчиваю я свое предложение, догадавшись вдруг, что та хочет донести до меня. – Хотите, чтобы я почитала вам книгу?
Фрау Штайн нехотя опускает руку на одеяло – понимаю, нелегко сдавать свои позиции.
– Хорошо, я вовсе не против. – И я пересказываю ей зачин начатой книги, продолжая чтение с того места, на котором остановилась, и поначалу все идет очень даже неплохо... Но тут мы доходим до этой сцены: – „Придержи подол или совсем сними сарафан. Щеки налились жаром. Вся красная, Реджина тем не менее исполнила приказ...» Э, – не менее красная, чем озвученная в романе Реджина, я смущенно бросаю на старушку осторожный взгляд, – слушайте, давайте упустим, что ли, этот момент...
Но та дважды лупит по одеялу с такой яростной силой, что я даже подскакиваю на месте. Ясно, она жаждет продолжения...
– „ Стоя перед диваном, она старательно избегала взгляда Себастьяна, пока тот рассматривал ее. Реджина начала возбуждаться», – мой голос хрипит, и я снова замолкаю, косясь на старую развратницу. Как еще прикажете мне ее называть... Та взглядом понукает меня продолжить чтение, и я нехотя подчиняюсь: – „Внезапно он запустил руку ей между ног. Слегка коснувшись поросли на лобке, Себастьян большим пальцем принялся медленно растирать...» Ну, знаете, хватит! – восклицаю я, захлопывая книгу. – Это просто порнушка какая-то... Я не стану читать такое... вслух.
В этот момент я практически вижу, как фрау Штайн торжествующе ухмыляется, словно празднуя расплату за мои же ультиматумы в свой адрес. Или, возможно, это игра моего воображения, не могу утверждать это с точностью... А та снова лупит рукой по одеялу.
– Не стану я этого читать, даже не надейтесь! – Хлопает входная дверь, и я, красная и чуточку возбужденная, вылетаю из комнаты развратной старушки, буквально налетая по пути на Патрика, спешащего в мою сторону.
Он останавливает меня, касаясь руками моих плеч.
– Эй, стой, где-то пожар?! – говорит он при этом.
Пожар – правильное слово: все во мне полыхает, взметаясь ввысь ярко-красными искрами... Даже руки Патрика с загрубевшими подушечками пальцев вызывают у меня новые очаги непроизвольного возгорания в области сердца и легочных альвеол: я прокашливаюсь, словно наглотавшаяся дымом жертва пожара, а потом хриплым голосом отзываюсь:
– Я просто опаздываю кое-куда... Извините.
В этот раз Патрик не вызывается подвезти меня до дома, и я медленно бреду по разморенным от зноя улицам, все прокручивая и прокручивая в голове действия некоего Себастьяна по отношению к слишком покорной ему Реджины... Боже, что за наваждение! Определенно, мне напекло голову и у меня случился солнечный удар.
Вот ведь старая склочница и ее развратные романы...
Другой моей находкой оказалась старенькая швейную машинка «Зингер», которой, похоже, не пользовались энное количество лет. Я едва не задохнулась от счастья, проведя пальцами по ее металлическому корпусу, окрашенному в угольно-черный цвет... Рядом в картонной коробке отыскались катушки ниток, старые пуговицы, замочки и крючки для одежды, полу ржавые ножницы и несколько старомодных выкроек допотопных времен. А еще масленка...
Весь день я не могла думать ни о чем другом, кроме как об этой сиротливо брошенной на чердаке швейной машинке, и следующим же утром кое-как стащила ее вниз, водрузив на один из стульев в комнате Фрау Штайн.
– Смотрите, что я нашла! – кидаю я ей, сияя счастливой улыбкой, и старая женщина слегка косит правым глазом: таким образом она выражает свое недовольство мной. Подумаешь, новость... – Это просто преступление держать такую чудесную вещь в полном забвении на чердаке... Да, да, знаю, вам не нравится, что я сую нос везде, куда ни попади, но, согласитесь, вам со мной весело...
Фрау Штайн невозмутима, словно мраморная статуя, и следит за моими манипуляциями с машинкой скептически-презрительным взглядом. Я между тем смазываю все кажущиеся мне необходимыми детали и нажимаю на педаль... Механизм, поначалу было упиравшийся и не желающий мне подчиняться, наконец делает первую тонкую строчку на клочке желто-красной материи с мелким узором из листьев.
– Вы ведь не против, если я ей воспользуюсь? – обращаюсь я к своей подопечной. Та продолжает изображать мраморную статую... – Будем считать, что вы не против, – вскидываю я свои брови и осматриваюсь вокруг. – Я очень даже неплохо управляюсь с машинкой, вы знали об этом? Нет, конечно, не знали, – сама же и отвечаю я. – Откуда бы вам знать об этом... – И все еще вертясь из стороны в сторону, продолжаю: – Интересно, что бы я могла использовать для первого эксперимента? Может, ваше розовое покрывало? Оно вам абсолютно не к лицу.
Старушка хмурит свои кустистые брови, а я не могу сдержаться:
– Мне очень хочется сшить для вас ночной чепчик, – хитро ей подмигиваю, – ну, знаете, такой викторианский чепчик светской дамы из далекого прошлого... Так и вижу вас в длинной ночной сорочке и в премиленьком чепце с рюшечками – просто миссис Хэвишем собственной персоной.
Брови фрау Штайн еще сильнее сходятся на переносице.
– Да ладно, не хмурьтесь вы так, – беззлобно поддеваю я ее, – хотите я сошью вам слюнявчик, чтобы не пришлось повязывать полотенце во время кормления? Обещаю, вы будете выглядеть настоящей красоткой, уж я приложу все усилия.
На следующий день я берусь за дело, пуская в ход старые занавески, откопанные мной все на том же пыльном чердаке – фрау Штайн следит за моими действиями если и не опасливо, то с явным недоумением, это точно. Мне даже кажется, что ей нравится та бурная деятельность, которую я развожу в ее комнате: она больше не опрокидывает стаканы с водой и не швыряется тарелками, наверное, боится, что я пошью из ее розового покрывала целую стопку розовых же чепчиков, в которых заставлю ее щеголять перед скандинавского вида инквизитором с окладистой бородой.
Не думаю, однако, что он был бы способен оценить подобный вид женственности... О чем фрау Штайн, конечно же, известно.
4 глава
Глава 4.
Сегодня Патрик задерживается на работе дольше обычного: седьмой час, а его все нет... С беспокойством поглядываю на часы. Где он может быть? Надеюсь, с ним ничего не случилось?
Моя нервозность передается и фрау Штайн, которая отказывается от десерта и пристально следит за тем, как я мечусь по комнате, не в силах усидеть на одном месте... Шитье могло бы меня успокоить, но я всегда прячу машинку перед приходом Патрика, и у меня нет никакого желания снова ее доставать. Берусь за чтение...
Проходит еще час.
– С ним точно что-то случилось, – говорю я самой себе, в тысяча сотый раз выглядывая в окно.
Еще через час раздается звук хлопнувшей уличной калитки, приглушенное ругательство и оглушительное стаккато покатившейся по дорожке стеклянной бутылки одновременно. Я вскакиваю и несусь к входной двери...
Патрик, распластанный в позе морской звезды, лежит на лужайке перед домом и негромко горланит залихватскую пиратскую песню. Я замираю на месте... Меня словно вцементировало в верхнюю ступеньку лестницы, как садового гнома!
– Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Ой-хо-хо, и бутылка рома! Пей, и дьявол тебя доведет до конца. Ой-хо-хо, и бутылка рома!
Я с трудом отрываю от лестницы окаменевшие было ноги и приближаюсь к упившемуся вдрызг «пирату». Склоняюсь над ним и упираю руки в бока...
– Что происходит, – грозным голосом осведомляюсь я, – ты надрался до пиратиков перед глазами? Вставай и заходи в дом, – от возмущения я забываю о субординации и перехожу на привычное мне «ты».
– Привет, Ева, – мужчина улыбается мне во все тридцать два зуба. – Как приятно снова тебя видеть, – и он тоже тыкает мне в ответ.
Я только и могу, что покачать головой.
– Уверена, соседям доставляет удовольствие учиненный тобой здесь концерт. Пожалуйста, заходи в дом!
– А я не могу, – Патрик поворачивается на бок и подкладывает руки под голову. – Мне и здесь хорошо. – А потом повышает голос: – Как же хорошо, будь трижды проклята моя чертовски отвратительная жизнь! Отвратительная, омерзительная жизнь...
– Пожалуйста, не кричи! – взмаливаюсь я, натянуто улыбаясь проходящему мимо мужичонке в голубой тенниске. Он так и светится в предвкушении скандального зрелища... – И заходи уже в дом.
– Не могу, – снова повторяет тот, прикрывая глаза. – Я и рад бы, да ноги не слушаются. И спать очень хочется... Прости. – И снова начинает горланить свою пиратскую песню...
Что мне делать? Из дома доносится грохот чего-то упавшего, и я бегу назад, мысленно молясь, чтобы это не была фрау Штайн...
Но полу снова растеклась лужа из опрокинутого ею стакана. Уф...
– Он пьяный, – отвечаю я на безмолвный вопрос старушки. – Лежит на лужайке и горланит пиратскую песню... Что мне делать? Одной мне его в дом не затащить. – Я в такой панике, что почти готова заплакать от безнадежности... – И тогда фрау Штайн тычет левой искореженной рукой в сторону опрокинутого стакана. Я ловлю ее взгляд и мгновенно понимаю, что она хочет этим сказать...
– Вы правы, именно так я и сделаю. – Снова бегу, теперь уже на кухню, и набираю полный графин ледяной воды. Ну, Патрик, берегись!
Он по-прежнему лежит на лужайке и даже тихонько посапывает во сне... Я с разбегу выплескиваю все содержимое графина ему в лицо. Тот дергается, как от электрического заряда, словно восстающий из небытия Франкенштейн (видок у него, кстати, подходящий ), а потом отфыркивается абсолютно по-собачьи и смачно выругивается.
– Совсем ошалела, дурная девчонка! – орет он на меня, садясь прямо, словно солдат на плацу. – Убить тебя мало... так руки и чешутся...
– Ну так попробуй, – кидаю я ему, упирая руки в бока, – только для начала тебе придется подняться на ноги, что, как я понимаю, тебе не под силу, мистер дерзкий пират.
Он зло пялится на меня не меньше минуты, а потом пытается поднять свое неподатливое тело. Я прихожу на помощь, подныривая ему под руку, и мужчина повисает на мне всем своим немаленьким весом.
– Да ты меня сейчас раздавишь, – хриплю я из последних сил, втаскивая Патриково тело в прихожую, где он и валится на пол.
– Прости, знал бы, что тебе приспичит тащить меня в дом – скинул бы пару-тройку килограммов! – И тут же командует: – Принеси-ка мне выпить, будь другом! В шкафу над раковиной, еще должно было что-то остаться...
Я не верю своим ушам: Патрик Штайн стал пьяницей! От этой мысли меня начинает реально подташнивать.
– По-моему, тебе хватит...
– Принеси! – грозно сводит он брови, и я, тяжело вздыхая, послушно иду в сторону кухни... В шкафчике над раковиной обнаруживается бутылка... правда, пустая.
– Черт, когда я успел ее вылакать? – недоумевает мужчина, пытаясь вытрясти из пересохшего нутра хоть каплю жидкости. – Слушай, посмотри под раковиной... кажется, у меня там тоже было что-то припрятано.
И я, действительно, нахожу там початую бутылочку шнапса. Что ж это делается!? Патрик выхватывает ее у меня из рук и с ненасытной жадностью припадает прямо к горлу.
– Ну вот, хорошо, – откидывается он к стене с блаженным полу стоном. – Жидкость должна быть внутри, а не снаружи, – косит он на меня расфокусированным взглядом, – запомни это на будущее, договорились...
Я с ужасом взираю на него, не понаслышке зная, как быстро пьянство разрушает человеческую личность. Я не хочу, чтобы Патрик разрушал себя... Это было бы так неправильно.
– Ты должен завязывать с этим, – хриплым голосом произношу я, – это не ты, Патрик. Это не ты, когда пьешь и ведешь себя таким образом...
Его поникшая было голова от моих слов странно дергается, и Патрик саркастически мне ухмыляется:
– Да что ты можешь знать об этом, милое дитя. Что ты вообще можешь знать о моей жизни, – и качает головой из стороны в сторону. – Может, только выпивка и делает меня счастливым! Может, мне это необходимо, понимаешь ты это или нет?! Черт, не смотри на меня такими глазами... Я не сделал ничего плохого! Я никому не сделал ничего плохого...
– Никому, кроме себя самого, – произношу я грустным голосом.
Патрик качает головой, как бы признавая полную несостоятельность моего утверждения.
– А кому есть до этого дело? – спрашивает он просто. – Кому есть дело до Патрика Штайна? – в его голосе столько горечи, что я решаюсь сказать честно:
– Мне есть до него дело. Я не хочу, чтобы он... то есть ты, Патрик, превращался в дряхлую развалину, отравляя себя алкоголем.
Он не воспринимает мои слова всерьез.
– Ты такой ребенок, Ева, – умиляется он только. – Ты совсем ничего не понимаешь...
– Возможно, я понимаю больше твоего, – парирую я стремительно, – возможно я понимаю даже, что ты просто-напросто погряз в жалости к себе, просто плывешь по течению, как сам и сказал мне однажды, и не хочешь приложить усилия, чтобы изменить это.
Патрик ожигает меня яростным взглядом:
– И для чего, для чего, по-твоему, мне это делать? Для чего прилагать эти самые усилия? Разве есть в жизни хоть что-то достойное этой пресловутой, воспеваемой тобою борьбы?
– Ты не узнаешь этого, пока не начнешь бороться!
– Бред! – кидает он в сторону, почти выплевывает, словно сгусток смертельного яда. – Сказки для детей... я в них больше не верю. – Потом его злость сменяется тоскливым безразличием, и он продолжает: – Иногда мне хочется взять бритву поострее и прервать эту свою никчемную жизнь... Знаешь, – усмешка, – я проводил на тот свет такое огромное количество мертвецов, что меня там, верно, встретят как своего... Забавно, правда?
– Дурак, – цежу я сквозь зубы – его признания пугают меня все сильнее.
– Может быть, и так, – соглашается он. – Но вот буквально на днях мы хоронили тридцатипятилетнюю женщину, мать троих детей, которая погибла в автомобильной катастрофе... а сегодня, – он сглатывает комок в горле, – четырнадцатилетнего парнишку, который сиганул с крыши из-за несчастной любви... Скажи мне, какой во всем этом смысл? Какая любовь может быть достойна такой жертвы? Какая она вообще эта любовь... Я прожил тридцать два года, но так ни разу ее и не встретил... А ты, Ева, ты тоже веришь в эти сказки про «серого бычка»? Во все это обретение мнимого смысла, в любовь, в веру... Веришь?
– Верю.
– Ну и дура.
– Может быть, и так, – повторяю я его же слова. – Но иногда жизнь преподносит нам сюрпризы, сюрпризы, к которым мы оказываемся не готовы... сюрпризы, которые могут пройти мимо нас, если мы только не дадим себе смелости и труда заметить их и применить по назначению. Все это требует усилий, Патрик... А ты просто оправдываешь свою трусость отсутствием смысла – смысл есть всегда.
Патрик смотрит на меня с ожесточением во взгляде и произносит:
– Раз ты у нас такой сенсей мысли, то, давай, что ж, найди смысл в этой моей гребаной жизни, которой я сейчас живу... Осмотрись вокруг: я живу в склепе – ни жены, ни детей, ни мало-мальски приличной работы – ничего, кроме старой, парализованной карги, которая всю жизнь пила отцовскую кровь, а теперь делает то же со мной. Гребаная, гребаная жизнь... Ну, где же твой пресловутый смысл?
– Ты пьян и желчен. Смысл жизни не ищут на запойную голову...
– Отговорки. Ты просто знаешь, что его нет... – Он ударяет себя кулаком в левую сторону груди и снова повторяет: – Его здесь нет. Понимаешь?
И тогда я тянусь и обнимаю его. Патрик почти не дышит...
– Каждая жизнь имеет определенный смысл... и не беда, если ты еще не познал свой. У тебя еще есть время... Вот увидишь. – Я отпускаю его, и мужчина наконец выдыхает.
– Не делай так больше, – глухо произносит он. – Это было странно... – Потом внимательно всматривается в меня и добавляет: – Ты постоянно мне кого-то напоминаешь, но я так и не могу вспомнить кого... – Потом кладет голову на пол и затихает.
– Иди хотя бы на диван.
– Мне и здесь хорошо.
Я встаю и приношу ему подушку и покрывало – когда я укрываю его, тот почти уже спит.
Как жаль, что многие ищут смысл жизни на дне бутылки...
Достаточно было бы оглядеться вокруг!
За окном стемнело, а мне идти на другой край города... Страшно. Я не люблю темноту...
Захожу в комнату фрау Штайн и помогаю ей приготовиться ко сну – разговаривать не хочется, и я ограничиваюсь кратким «все хорошо, он уснул». Но только ничего хорошего во всей этой ситуации нет... Я как будто бы заглянула в шахту самого глубокого из колодцев (помню, видела такой в Вюльцбурге: сто сорок пять метров бесконечного погружения), и этот колодец – душа Патрика Штайна, глубокая, черная шахта из разбитых надежд и отсутствия какого-либо смысла... Я смахиваю с щеки предательскую слезу – мне до дрожи хочется оплакать своего прежнего друга, память о котором я хранила все эти годы, ведь этот нынешний Патрик, как будто бы совсем другой человек... Патрик с мятным мороженым на носу и с заразительной улыбкой «умер» где-то в течении минувших девяти лет, и я даже не знала, где находится его могила.
С этими мыслями я поднимаюсь в бывшую комнату фрау Штайн и укладываюсь на их с мужем широкую кровать – простыни пахнут пылью и затхлостью, но я не обращаю на это внимание и засыпаю почти мгновенно.
Просыпаюсь еще на рассвете с четко оформившейся в голове мыслью, не позволить Патрику опуститься на самое дно... Даже если сам он слишком инертен, чтобы бороться за себя – я сделаю это за него. И начну я, пожалуй, с выпивки...
На цыпочках крадусь на кухню, отмечая на ходу храп Патрика, раздающийся из гостиной – значит, все-таки он перебрался посреди ночи на диван – а потом начинаю систематически осматривать каждый кухонный шкафчик, по ходу дела избавляясь от множества просроченных продуктов, которые безжалостно отправляю в мусорную корзину.
Итого: три высокие бутылки с мутно-бордовой жидкостью, две бутылки со шнапсом и с десяток чекушечек, рассованных по всей кухне в виде созвездия Большой медведицы.
Я как раз собираюсь вылить в раковину последнюю бутылку шнапса, когда на кухне показывается взъерошенная голова Патрика с припухшими, покрасневшими глазами.
– Что это ты делаешь? – басит он грозным голосом, напугав меня своим неожиданным появлением до полусмерти. – Совсем ума лишилась?! – и в два счета сократив разделяющее нас расстояние, вцепляется в бутылку в моих руках, требуя: – Отдай сюда. Это мое!
И наши взгляды, словно рога двух упертых баранов на узком мосту, скрещиваются между собой в немом противостоянии. Бутылку я не выпускаю...
Через три четверти минуты Патрик смачно выругивается.
– Не ругайся при мне, – произношу я только, ощущая покалывание в онемевших пальцах.
