Текст книги "Капля крови"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

 – А через три дня и откланяться можно было бы! – отчаянно согласился Тимоша.

 – Ох, трудно будет тебе, Тимоша, такое условие выдержать! Три дня?.. – задумался Пестряков. – Потом и вовсе эвакуироваться с белого света не захочется. Ну никак не захочется…

– Пожалуй, вы правы, – согласился лейтенант.

 – А угадайте, кому обиднее всего будет? – спросил Тимоша; он выдержал длинную паузу и пояснил: – Кого самым последним на войне убьют.

 «Вот бы стихотворение написать. О последней жертве войны», – успел подумать лейтенант.

 – Конечно, обидно, – согласился Пестряков. – Только не самому, а его близким…

 – Как так?

 – Да ведь тот, кого напоследок подстрелят, ведь он не будет знать, что он и есть самый последний!

 – Только подумать! Человечество ведет войны уже тысячи лет… – сказал лейтенант задумчиво, как бы про себя.

 – И никак люди не приспособятся к войне! – удивился Тимоша. – Чтобы не убивало…

 – Кожа слишком тонкая, – вздохнул Черемных.

 – Похоже, у союзников кожа еще тоньше нашей, – усмехнулся Пестряков в усы. – Пока второй фронт открыли… Воюют через час по столовой ложке, а перед смертью – две.

 – Вчера поймал передачу из Лондона, – вспомнил лейтенант. – Очень хвалили русских солдат…

 – Спасибо, – подал голос Черемных.

 – Русскому солдату, передавали, легче на войне, чем английскому. Диктор «Бродкаст бритиш корпорейшен» передавал – русский солдат менее прихотлив, чем английский. Русский солдат легче приспосабливается к фронтовой обстановке.

 – У нас народ скромный, – поспешно согласился Тимоша, – Высушим портянки, выкурим втроем одну цигарку – и в бой!

 – Кто сказал? – простонал Черемных. – Про русских? Что нам легче на войне?..

 – Диктор из Би-би-си, – пояснил лейтенант.

 – Вот брехун! – озлился Черемных.

 – Куда нам до него! Мы – деревенщина! – усмехнулся Пестряков. – Нам столько прихотей и капризов никак не собрать… Конечно, терпеливее мы. И от удобств себя отучили. А почему? Злее в драке! Ненависти к Гитлеру – кондрашка его хвати! – больше накопили.

 – Твоя правда, Пестряков, – тихо и значительно сказал Черемных.

 – Мы неприхотливые, нам все нипочем. Лаптем щи хлебаем! – распалялся Пестряков. – А они – шибко цивилизованные. Их вши и пули больнее, чем нас, кусают!.. Ты, Тимошка, этого радио недоразумел. Такие похвалы надо прищурив уши слушать! Душа у тебя или окрошка?..

 Пестряков долго еще не мог отсердиться, хотя Тимоша спорить не собирался.

  5 Огонек мигал при каждом недальнем разрыве. А когда снаряд ударил где-то по соседству и столик подпрыгнул, синий огонек утонул в стеарине, и плошку пришлось разжигать заново.

 Тимоша был рад оборвать разговор об английском дикторе, который его так подвел. Он шумно засуетился: спички на исходе, а зажигалка без бензина. Ночью обязательно нужно забраться в дом и поискать спички. Жаль, пришлось вечером завалить лесенку, ведущую из подвала на кухню!

 Очень кстати, что наши держат окраину городка под обстрелом; лейтенант называет этот огонь то беспокоящим, то методическим. Вот и нужно воспользоваться тем, что городок необитаем, пробраться в дом и обыскать его. Перевязочный материал и постельные принадлежности для Черемных отыщутся наверняка. А может, из провизии что-нибудь найдется.

 Пестряков одобрил затею Тимоши. Конечно, найти что-либо в чужом доме впотьмах трудно. А зажечь огонь нельзя, его сразу увидят с улицы сквозь щели железных ставен, или, как их по-мудреному называет лейтенант, жалюзи.

 Значит, придется день-деньской проторчать в доме и, лишь когда стемнеет, выйти с трофеями на улицу и перебраться в подвал.

 А может быть, удастся разобрать завал на лесенке и спуститься по ней? Тогда не придется откладывать возвращение в подвал до темноты и не нужно будет таскаться с барахлом по улице и по двору.

 Пестряков подумал-подумал – нет, разумнее потерпеть до вечера. Разбирать завал все-таки рискованно. И потом, кому-то из двоих, Тимоше или лейтенанту, все равно придется остаться, закидать ход кирпичами и обломками. Лучше уж продежурить день в доме.

 А вдруг что-нибудь интересное удастся увидеть сквозь ставни?..

 – Одному трудно будет, – рассудил Пестряков. – Пожалуй, Тимоша, за компанию с тобой подамся…

 – Отлежаться бы ему, – вмешался Черемных. – Храбрится, глухарь. А контузия крутит его волчком…

 – Я пойду наверх. – Лейтенант резко вскинул голову, тряхнув шевелюрой.

 – Ну что же, товарищ лейтенант, – согласился Пестряков после некоторого раздумья. – Если имеете желание…

 Лейтенант быстро поднялся с пола и надел шлем.

 Пестряков осведомился у Тимоши:

 – Который час на твоих светящихся?

 Тимоша принялся судорожно трясти часы на руке и выругался:

 – Вот фриц, шкура бессовестная! Подсунул какую-то дрянь. К воде непроницаемые. Магнита не боятся. Удары им нипочем. А стоят, сукины дети, стоят!

 Лейтенант приложил запястье в уху:

 – Мои тоже остановились. Верите ли? Впервые. Невероятно!

 – Чего удивляться? – подал голос Черемных. – Прямое попадание в танк. Ты вот выдержал, а часы не выдержали…

 Тимоше не терпелось предпринять вылазку в дом тотчас же, но Пестряков не разрешил выходить из подвала раньше времени. Пусть вся темнота, какая есть, соберется. А еще лучше – забраться в дом перед самым светом, все-таки меньше риску.

 – Чтобы не нашлось ничего съестного? Не верю! – Тимоша повернулся с боку на бок на цементном полу подвала. – Не верю!

 – Вот торопыга! Да лежи ты, трофейная душа, не шебуршись раньше времени, – проворчал Пестряков; чувствовалось, что ему очень хочется прикрикнуть во весь голос. – Ну и неслух! Ночь только на подходе. И спать охота.

 – Последний сон в своей жизни недосмотрел? – спросил Тимоша с фальшивым простодушием.

 – Наяву-то теперь мало веселого увидишь, – миролюбиво откликнулся Пестряков. – А сон все умеет показывать. Самая радостная картина может показаться напоследок. А тут один черт болтливый разбудил десант перед боем. Только люди добрые поспать собрались – здрасьте, явился! А что нас агитировать-то, рабов божьих, в конце войны? И главное – таким тоном разговор завел, будто он один за советскую власть, а мы, все остальные, кто к бою примеривается, – против! Неужели война окончится и не переведутся у нас пустобрехи? Так ведь и не дал выспаться перед боем! Замполит наш Таранец – тот сроду болтологией не занимался. И когда только у него эта чуткость к людям образовалась? Тем более до войны Таранец на такой строгой должности состоял – был народным судьей в своей Запорожской Сечи… Таранец самое важное отыщет в «Красноармейской правде» и прочитает. А то явится наподобие полевой почты – и все принимаются писать домой письма. Конечно, – Пестряков вздохнул, – у кого домашний адрес живой… А то был случай, прислал Таранец старшину из второго эшелона, а тот новые портянки приволок, целый тюк их набрал… Между прочим, трофейного происхождения сукно. Или приведет повара, а у того термос с горячим кофе в сюрпризе. Бывало, и водочку сверх программы пришлет. Наркомовские капли нашего брата никак не согреют. Когда нарком ту норму утверждал, он о танковых десантах понятия не имел. Не знал, что будут такие пассажиры-мученики. А то бы не меньше четвертинки каждый божий день выделял… Тем более бывают перебои в доставке капель, как, например, сегодня. А кто нам потом задолженность по водочке покроет? Наш интендант сквалыга известный. Разве дождешься сочувствия, если у него душа ежом стоит?

 Пестряков еще долго разглагольствовал, никем не прерываемый. Он бы уже давно заснул, если бы не злился на то, что ему помешали выспаться перед боем.

 – Ты вот агитатора того распек. – Черемных бодрствовал, боль не позволяла ему уснуть. – Может, он и ошибся, что десант разбудил перед боем. А если он сам три ночи перед боем не спал? Надо и это в размышление взять…

 Пестряков не нашелся что ответить, а Черемных добавил так же тихо:

 – Простим того агитатора. Тем более, может, его сейчас и в живых нету. Пострадал в бою…

 – Все может быть.

 – На человека никогда, Пестряков, не нужно смотреть сверху вниз. Даже когда на броне сидишь, на танке…

 Черемных вспомнил: действительно, когда танк стоял на исходной позиции, перед прорывом, явился какой-то агитатор. Он вскарабкался на броню, разбудил десант и долго монотонно что-то там бубнил и чему-то поучал сонных людей. Был даже случай, когда замполит десантников отменил такую беседу. Он заявил, что перед самым боем учить и воспитывать людей уже поздно. Пусть отдохнут и выспятся, даже те, кто, по мнению агитатора, недостаточно политически подкован.

 Черемных тоже тогда ждал сигнала к бою. Он чихал, сидя у открытого люка, а кто-то – кажется, командир орудия – крикнул ему из глубины машины: «У тебя малость воздухоочиститель засорился!»

 За дни наступления Черемных видел немало сгоревших танков, своих и немецких. От иных разило горелым мясом, тряпьем, порохом и горелой краской. Над одним обугленным «тигром» немцы, отступая, водрузили крест, как над братской могилой.

 Но вот представить себе свой танк сгоревшим Черемных не мог. Он все время возвращался мыслью к танку, к его живому экипажу, или вспоминал сына Сергейку – лишь бы не думать о несчастье, забыть о ногах, а боль такая, что из ума вышибает.

 – Тащите побольше перевязочного материала, – донесся до Черемных сиплый голос Пестрякова.

 Черемных не сразу сообразил: это о нем заботится усатый десантник…

 Пестряков долго дежурил у открытого лаза. Неба он не видел, но двор был озарен красным полымем.

 Он вылез с Тимошей наружу, чтобы осмотреться.

 Тимоше не терпелось похвалиться – вытащил из водосточной трубы немецкие гранаты и объяснил, что конфисковал их у того самого покойника, по-ростовски сказать, у жмурика, возле бензиновой колонки.

 Ну а если забраться в дом перед рассветом? А ночью попугать фрицев в городке?

 Этот план следовало обсудить во всех подробностях, для чего пришлось залезть обратно в подвал: Тимошиного шепота Пестряков не слышал, как ни навастривал ухо и старательно ни прикладывал к нему ладонь. Разговаривать же на дворе во весь голос нельзя было.

 Тимоша не ожидал, что Черемных близко примет к сердцу ночной план.

 Тот все время тяготился мыслью, что товарищи по его милости определились в сиделки-санитары.

 Ну а ночная война, которую сейчас затеяли Пестряков с Тимошей, сразу поставила все на свои места. Словно камень с его души сняли!

 Пестряков наставлял Тимошу, лейтенанта и строгостью прикрывал свое огорчение: эх, не командовать бы ему, не поучать, а самому принять на себя опасность!

 Пестряков взял запасную обойму от пистолета Черемных, передал ее Тимоше, и тот подкрепился восемью патронами. В свою очередь Тимоша оставил в подвале две гранаты из своих четырех. Две трофейные гранаты также пойдут сегодня в дело.

 Наконец Пестряков подал товарищам знак. Те вылезли из подвала в ночь, тревожно подсвеченную заревами, которые спорили между собой в яркости…

  6 Тимоша не из тех, кто швыряет гранату в судорожной спешке и почти в беспамятстве, зажмурив глаза, – лишь бы подальше.

 Все зависит от обстановки. Если Тимоша надежно укрыт, иногда выгоднее швырнуть гранату на близкую дистанцию. Ближе – точнее.

 И вовсе не обязательно срывать чеку лишь в момент броска. Иногда трех с половиной – четырех секунд бывает слишком много, и фрицы, заметив гранату, успевают спрятаться, отскочить за угол, прыгнуть в окоп до того, как последует взрыв.

 Тимоша любит бросать гранаты с затяжечкой. Он ощущает каждую секунду и половину скоротечного времени держит неминучий взрыв в руке.

 Сейчас, хоронясь за каменным забором, Тимоша не имел такой надобности. Чем дальше увезет машина в своем кузове гранату, тем лучше.

 Нарастает гул мотора. Вдали светятся синие огоньки, машина идет с прищуренными фарами.

 Лейтенант уперся могучим плечом в забор, пригнулся; Тимоша вскарабкался ему на спину.

 Трофейные гранаты с длинными деревянными рукоятками остались лежать про запас на земле, на листьях, сметенных ветром к забору.

 Синие светлячки приближаются.

 Тимоша сжимает гранату. Остается лишь привычным движением пальца сдвинуть предохранительную чеку влево.

 Хорошо бы швырнуть гранату так, чтобы она взорвалась перед самой машиной или – еще лучше – под ее колесами. Но для этого необходим очень точный расчет. Нужно знать скорость, с какой движется машина. Как ее определишь, эту скорость, в полутьме? А иначе граната бесполезно разворотит брусчатку перед машиной или за ее кормой.

 Самое верное – забросить гранату прямо в кузов.

 В саду за забором было по-прежнему темным-темно. Лейтенант с трудом приподнял голову, поглядел вверх и увидел, что верхушки деревьев охвачены беспорядочным мельканием синих бликов и теней.

 – Сейчас я из этой машины сделаю блин без масла, – шепотом пообещал Тимоша.

 Он изготовился к броску, но в последний момент разглядел, что приближается какой-то крытый брезентом фургон. Проклятие! Граната без толку скатится с брезента на мостовую, а машина уедет от взрыва.

 Тимоша бесшумно спрыгнул на землю, выстланную опавшими листьями.

 – Ну что там? – Лейтенант с наслаждением разогнулся.

 – Санитарный автобус. Пустой. Мне граната дороже…

 Лейтенант потер онемевшую шею и с силой развел руками, отведя локти назад, – так потягиваются после сна.

 – Намял плечи-то?

 – Не беспокойтесь, пожалуйста.

 – А то эпизод случился, – зашептал Тимоша. – В ростовском цирке. Только один акробат другому на плечи встал и начал по шесту карабкаться… А тот, нижний житель, чихнул. Шест закачался, и тут…

 История про акробата осталась недосказанной: Тимоша услышал шум мотора.

 Нет, одна машина так не тарахтит. Пожалуй, целая колонна на подходе.

 Тимоша, придерживая руками гранаты, ловко взобрался на массивную лейтенантову спину.

 – Сильно извиняюсь за свои килограммы. В чистом виде я вдвое легче. Без дырявой тары, без оружия…

 Машина шла, высматривая дорогу подслеповатыми синими фарами, за ней следом шли другие.

 Тимоша замер с гранатой в руке; вторую он снял с пояса и засунул за отворот шинели – так сподручнее.

 Быстро прошла громоздкая машина, укутанная брезентом – чертовы аккуратисты эти фрицы!

 За машиной двигался бронетранспортер с пушкой на прицепе.

 Смутно маячили на сиденьях фигуры артиллеристов. Фриц, который сидел с краю, безжизненно уронил голову на грудь, а тело его сонно покачивалось.

 Тимоша, не раздумывая, коротким движением руки – вот так он сдавал карты, когда играл в очко, – набросил сверху гранату.

 С приглушенным стуком она шлепнулась в бронетранспортере о что-то мягкое. Может быть, никто и не обратил на стук внимания, не услышал его за громыханием машины.

 – Ложись! – Тимоша спрыгнул со спины лейтенанта.

 Пламя разрыва высветило с исподу редкие листья и сучья. Верхушки деревьев отшатнулись от улицы: это поверх забора прошла взрывная волна.

 – Бежим! – скомандовал Тимоша.

 Он подобрал лежавшую у забора трофейную гранату и рванулся в сторону от криков, стонов и беспорядочной стрельбы, которые уже доносились с улицы.

 В небо взвились ракеты. Лейтенант заметил, что теперь уже листья и сучья выбелило сверху.

 Он схватил вторую гранату и побежал следом за Тимошей, не теряя из виду его изодранной спины.

 Если бы кто знал, как тяжело бежать по лесу или по саду, ярко освещенному едким, химическим светом ракеты! Стволы высвечены настолько, что становятся невидимыми. То и дело натыкаешься на деревья, которые подделываются под березы, а резкие тени деревьев притворяются стволами, и ты осторожно обегаешь эти тени. Опавшие листья тоже выбелены – словно бежишь по пороше.

 Не слыша шуршания листьев под ногами, Тимоша и лейтенант пробежали через просторный сад, скрылись в каком-то подворье.

 Улица, на которой произошел взрыв, узкая, объехать подорванную машину немцы не могли, и транспорт направлялся теперь в объезд, севернее.

 Лейтенанту поначалу захотелось, чтобы противник и не заподозрил диверсии. Всех пострадавших уже не опросишь, не узнаешь, как это произошло.

Ведь граната могла разорваться и от неосторожного с ней обращения. В таком случае нечего опасаться облавы и добраться к себе в подвал будет легче.

 Но разве дело только в этой пушке и в ее прислуге? Пусть противник лишится безопасности и покоя в своем городе! Пусть принимает меры предосторожности! Главное – отвлечь на себя какие-то силы. Ведь противник не знает, что их здесь, в тылу, всего четверо, даже если считать четвертым бойцом подвального гарнизона Черемных.

 Лейтенант с Тимошей подались к северу, где изредка шумели машины, проходившие через городок. Надо найти подходящий забор и устроить новую засаду.

 На сей раз Тимоша забросил гранату в кузов грузовика: там перекатывались какие-то бочки.

 Ну и взялась огнем машина!

 Лейтенант с Тимошей не смели и носа высунуть со двора, куда забежали. Они прятались между стеной амбара и поленницей дров. Тимоша быстро заложил дровами узкий проход – штабель вырос высокий, напоследок поленья укладывал лейтенант: Тимоше не дотянуться.

 Окрики. Треск мотоцикла. Команда, смысл которой уловить лейтенанту не удалось. Снова ракета. Очередь из автомата.

 – Культурно горит! – сказал Тимоша вполголоса и поглядел на крышу амбара, багровую от зарева. – Будто фрицы специально погрузили те бочки. Для растопки…

 – У ваших гранат, – прошептал лейтенант почтительно, – какая-то особенная большая разрушительная сила.

 – Нормально! – Тимоша притворился равнодушным к похвале. – Две тысячи осколков. И еще двести в придачу. Если граната в рубашке… – Однако искушение прихвастнуть было слишком сильно, и Тимоша добавил: – У меня каждый осколочек воюет!

 – Признаться, не думал, что метание гранат – такое искусство. Вы, по-видимому, много тренировались…

 – Практика богатая, – согласился Тимоша солидно. – Рекомендую городки. Для тренировки. Народная игра. Первое пособие! Я одной битой «пулеметное гнездо» выбиваю.

 – Разве есть такая фигура?

 – А как же? «Бабушка в окошке». Штатское название. А по-нашему, по-фронтовому, «пулеметное гнездо».

 И Тимоша принялся похваляться тем, как он фартово играет в городки. В запасном полку, куда попал после второго ранения, он сразу стал чемпионом но городкам. Вообще в том запасном полку житуха была непыльная.

 Только вот начальство скупилось на увольнительные. Никак не вырваться в город. На свидание с какой-нибудь кралей. Однажды Тимоша собрал на плацу всех, кто маялся без увольнительной, построил их, взял в руки красный флажок и вывел всю компанию за ворота. Заранее и сапоги начистил до зеркального блеска. Сам шел сбоку и только знай себе покрикивал: «Равнение!» и «Раз, два, левой!». Вежливо так. Часовые посторонились, решили, что взвод вышагивает куда-то на задание. Культурно так маршировали, строевым шагом. Загляденье!.. Ну а потом, когда все выяснилось, за те строевые занятия чуть-чуть не спровадили в трибунал. А кончилась прогулка лучше лучшего. На следующий же день его отправили на фронт. Порядок. Как говорят лейтенанты: «Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут!..» Там, в запасном полку, были тыловые крысы, которые считали это наказанием. Но он лишь о том и мечтал!

 Вынужденный шепот мешал Тимоше в полной мере насладиться своим рассказом…

 Медленно блекла и выцветала крыша амбара. Час, может, полтора часа прошло, пока зарево совсем обессилело.

 Они осторожно разобрали дровяную баррикаду и вылезли из своего затишка.

 Пробираться к дому, не испытывать больше судьбу! Или еще разок крупно поговорить с фрицами?

 Тимоша озлился: «Откуда вдруг взялась у меня манера без толку таскать взад-вперед гранаты? Надо сбыть с рук такую обузу».

 А лейтенант тяготился ролью, какая выпала ему в засадах. Не все же служить пьедесталом Тимоше!

 Вот почему к обоим пришло такое единомыслие: повоевать еще, пока ночь позволяет.

 Они забрались на третий этаж какого-то дома, убедились, что путь для отступления удобен, залегли за окнами и стали ждать, когда мимо пройдут машины.

 – Сыграем с фрицами в кегли, – Тимоша достал трофейные гранаты с деревянными ручками. – Вежливо. Кегли у них – заместо наших городков.

 Где-то вдали разгорался пожар, так что света хватало. Возиться в полутьме с трофейными гранатами трудно и опасно.

 Но в то же время дальний пожар весьма некстати. Лейтенант вряд ли об этом задумывался, но Тимоша был загодя обеспокоен: темнота не прикроет их в минуту предстоящего бегства.

 Одну гранату Тимоша отдал лейтенанту.

 Вскоре из-за угла показались синие фары машин. Пора!

 Тимоша распорядился:

 – Делай, как я!..

 Он взялся правой рукой за палку, отвинтил предохранительный колпак, вынул фарфоровое кольцо из гнезда рукоятки, лейтенант старательно ему подражал.

 Тимоша взял в левую руку фарфоровое кольцо с вытяжным шнуром, лейтенант сделал то же самое.

 Тимоша резким движением, уже замахиваясь гранатой, выдернул терку. Лейтенант чуть замешкался, у него не хватило сноровки, чтобы выдернуть терку на замахе, он опасно помедлил.

 – Швыряй эту дуру! – скомандовал Тимоша, разъярясь.

 Обе гранаты угодили в кузовы грузовиков. Тимошина ударила чуть раньше, и лейтенанта ослепило, оглушило дважды.

 Пламя разрыва! Сколько успеваешь увидеть при его мимолетном, судорожном свете!

 То ли зрение обострено предшествующей темнотой? То ли у страха глаза велики?

 Лейтенант и Тимоша вылезли из окна, глядящего во двор, на подсвеченную крышу соседнего дома, спустились по водосточной трубе, перебрались в полутьме на соседнюю улицу и счастливо избежали облавы, под которую, скорее всего, попал тот трехэтажный дом и весь квартал.

 Возвращение потребовало остатка ночи: ракеты теперь не затухали подолгу и патрули гулко ходили по улицам.

 С трудом добрались лейтенант и Тимоша до подвала и доложили о своей прогулке к северу от ратуши. Четыре гранаты, в том числе две трофейные, израсходованы по назначению.

 Пестряков упрекнул товарищей в неосторожности: рассвет уже шел по их следам.

 Черемных с удовольствием подсчитал вслух урон, который понес враг этой ночью; после подсчета он почувствовал облегчение, словно что-то изменилось к лучшему в его собственной участи, в его судьбе…

 Лейтенант рассказывал очень скупо – может быть, по свойству характера, а может, потому, что служил лестницей, приставленной к забору. Много ли увидишь, когда лицо закрыто Тимошиной шинелью и все время приходится отплевываться, потому что грязные, обтрепанные полы лезут в рот?

 Тимоша же был весьма щедр на подробности. В кабине грузовика сидел толстый-претолстый офицер. Не иначе как он раздобрел от пива и сосисок. Бензин в бочках был авиационный, это Тимоша определил по языкам пламени. Пушку на прицепе всю изрешетило. Прицеп тоже в полном порядке – разлетелся на мелкие осколки. Лейтенант не даст соврать. Так что от пушки той одна копоть осталась…

 – Ты и соврешь – недорого возьмешь, – перебил Пестряков.

 Тимоша обиделся и замолчал.

 Однако прохлаждаться нечего: ведь решили, пока не рассвело, наведаться в дом. Пестряков указал обкуренным пальцем на потолок.

 Он стеснялся того, что сам остается во втором эшелоне. Но как только товарищи ушли, улегся, подкошенный головокружением, на цементном полу подвала.

  7 Тимоша и лейтенант вылезли из подвала: время не ждет. Задымленное небо объято ожиданием рассвета, уже потускнели зарницы переднего края.

 Они вышли на улицу и проникли в дом через парадный подъезд.

 Спички в подвале наперечет, лейтенант и Тимоша огонька с собой не взяли. Они пробрались ощупью из передней в ближнюю комнату и наткнулись в темноте на стулья.

 Запах в доме какой-то чужой. Или это пахнет заплесневелой кожей от стульев, на которые они уселись?

 Когда рассвело, пришельцы наконец осмотрелись в доме.

 Лесенка, ведущая из кухни в подвал, была основательно завалена кирпичами и пудовыми обломками развороченной изразцовой плиты. Тимоша умело заложил тогда гранату в поддувало.

 – Полная маскировка, – удовлетворенно заметил Тимоша. – Никто не станет нас в таком подвале подразумевать…

 В кухне нашлись и спички, и запас стеариновых плошек в картонных коробочках размером с гуталиновые – то был первый и весьма драгоценный трофей экспедиции.

 На абажуре повисло заброшенное туда взрывной волной полотенце, покрытое копотью.

 – «Чистота – мать дома». – Лейтенант перевел изречение, вышитое на полотенце.

 На полках шкафчика чинно выстроились в ряд белые фаянсовые банки – кухонный арсенал хозяйки.

 Тимоша открывал одну банку за другой, заглядывал внутрь и, разочарованный, ставил их на полку. А лейтенант читал надписи.

 В банке, на которой значилось «сахар», не было сахару, в банке с надписью «манная крупа» не было крупы, в банке «рис» не было рису, в банке «мука» не было муки, в банке «кофе» не было кофе.

 Зато в банке «соль» на самом деле оказалась соль. А в других банках, тоже фаянсовых, но калибром поменьше, хранились перец, лавровый лист, ваниль, корица, гвоздика и мак.

 И, как назло, все специи пахучие! Они, наверное, для того и заведены, чтобы аппетит будить. А Тимоша и так на аппетит не жалуется, даже во рту у него защекотало.

 – Будто мы тут собираемся варить борщ. Или печь пирожные. – Тимоша проглотил слюну и ругнулся. – Однако мак я мобилизую. Мелкая, но все-таки провизия.

 Лейтенант молча пожал плечами и прошел в столовую.

 Обеденный стол заставлен грязной посудой. Кастрюля со следами засохшей пшенной каши, но ни одной ложки каши наскрести на дне не удалось.

 – Скареды! – Тимоша швырнул ложку в пустую кастрюлю. – Нет того чтобы оставить харч квартирантам.

 Лейтенант чувствовал себя в чужом доме, в окружении чужих вещей неловко. Тимоша же, напротив, мгновенно обжился, расхаживал по комнатам с независимым видом, будто пришел в дом, где его давно ждали. Даже походка его свидетельствовала, что в жизни, как бы она ни складывалась, ему все ясно, все понятно, нерешенных вопросов нет и быть не может…

 День набирал силу. Света, который проник сквозь щели в ставнях, все прибывало, и Тимоша принялся наблюдать.

 Во двор смотреть не к чему, обзора нет никакого.

 Окна из спальни обращены в сад, там тоже ничего интересного не увидишь: стволы деревьев вымазаны известкой, сад обнесен забором из проволочной сетки, такой густой, что воробей не пролетит.

 Тимоша долго, скосив глаза, наблюдал из крайнего окна столовой за перекрестком. Там желтела бензиновая колонка, изредка проезжали машины, но они в поле зрения не попадали…

 Хорошо был виден только дом через улицу: окна первого этажа схвачены фигурными решетками из чугуна, над подъездом висит чугунный фонарь ручной ковки.

 – Дом двадцать четыре. – Тимоша вгляделся в номерной знак. – Хорошо, цифрам не требуется перевод… Вот название не разберу. Ну-ка, погляди через свою смотровую щель…

 – «Кирхенштрассе», – прочел под жестяным козырьком лейтенант. – По-нашему – Церковная. А зачем вам название?

 – Письма сюда писать после войны. Доплатные. Благодарить за приют, за угощение. Культурно, вежливо… Ведь нужно знать свой адрес? Где прячется знамя… Церковная, напротив дома двадцать четыре.

 – Вы абсолютно правы! Как это я не догадался?

 Тимоша проверил, закрыт ли черный ход, ведущий в сад, запер парадную дверь и как был – в сапогах, в каске, с автоматом, висящим поперек груди, с гранатами на поясе – разлегся на безбрежном хозяйском ложе, составленном из двух кроватей с деревянными спинками.

 Надо же скоротать день! Как он ни короток, ноябрьский день, но до вечера, когда можно будет выбраться из дому и перетащить кое-что из вещей в подвал, еще ох как далеко!

 – Я, может, выспаться хочу напоследок, – сладко зевнул Тимоша. – Тем более кровать такая пушистая, крупнокалиберная…

 И он тут же заснул.

 Лейтенант сидел у стола и смотрел через распахнутую дверь в спальню, на спящего Тимошу.

 Каска вдавилась в пуховую подушку, а голова его глубоко погрузилась в каску. Белесое Тимошино лицо отдыхало от обычной суетливой подвижности. Ни тени тревоги или заботы. На толстых губах продолжала жить озорная полуулыбка.

 Лейтенант завидовал отважной беззаботности Тимоши. Он спал так спокойно, будто для него наступил мертвый час в доме отдыха, будто за жалюзи, за выбитыми стеклами, за стенами не лежала вражеская Восточная Пруссия.

 Счастье, что городок все время под обстрелом. Жителям запрещено сюда возвращаться.

 А если наших отбросят еще дальше?

 Что произошло вчера – мощное контрнаступление или тактический успех противника на маленьком участке фронта? А может, наши и не рвутся сейчас вперед, в этот городок? Бывают же оперативные паузы!

 Как многие молодые люди, недавно окончившие военное училище, лейтенант любил выражения вроде «оперативная пауза», «воспретить танковый маневр», «контрбатарейная борьба», «привести орудия к молчанию». Ведь лейтенант наслушался команд, которые шли по радио от «большого хозяина», и сам начал тяготеть к штабному лексикону.

 Олег Голованов ни разу не дал товарищам повода усомниться в своей смелости. Но он один знал, каких усилий стоило ему иногда поведение, присущее смелым людям. Он потому и боксом в юности занимался, чтобы отучить себя от боязни, а когда на соревнованиях новичков впервые перелез через канаты и вышел на ринг, колени у него дрожали и ноги были как ватные.

 На фронте он частенько подавлял в себе страх, который подступал к самому сердцу. Да, не раз он признавался себе в том, что трусит. И с того момента начиналось его трудное мужество.

 Тимошина смелость совсем другого сорта. Олегу лишь удавалось придать спокойное выражение своему лицу и всему телу – каждому движению, жесту, шагу, а Тимоша был внутренне спокоен под огнем. Олег чувствовал: Тимоша смел не потому, что умеет подавить в себе страх, он самого страха не испытывает.

 Но дело не в том, чтобы однажды совершить подвиг.

 Труднее, когда человек многократно или даже повседневно выбирает для себя такие нормы поведения.

 Вот воевать в танковом десанте, как выпала судьба Пестрякову, – совсем иное дело; в десанте быстрее отучишься от страха.

 Олегу как-то пришлось кататься на броне во время боя. Жутко стало, когда люк с лязгом закрылся и он остался видимый всем, а значит, и противнику, не защищенный ничем, кроме своей кожи. Нет, никогда во всей своей двадцатидвухлетней жизни Олег не был таким большим, как в ту минуту.

 Пули свистели около уха, и казалось, все они искали его одного. А ведь десантнику следует бояться и тех пуль, которые не свистят, а гудят низким тоном, потому что идут рикошетом. Десантнику следует бояться и кусочков брони – их высекают пули и осколки, сообщая им свою злую силу.

 Олега в первый его рейс так и подмывало постучаться в люк и крикнуть что есть силы туда, вниз: «Забыли меня, забыли! А я что – живая мишень?» Он все пытался съежиться, прижаться к броне.