Текст книги "Капля крови"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

 1 После того, что произошло, это было невероятно – увидеть вдруг у себя над головой невредимое небо, совсем такое же, каким оно было прежде.

 Звезды светили привычным блеском, а может быть, даже несколько ярче; так светят звезды, если на них смотреть из глубины танка.

 Но тогда небо круглое и тесное, как крышка люка, а звезды все наперечет.

 «Может, с того света такой обзор открылся? Ну и вызвездило!..»

 И тотчас все звезды, сколько их ни было, заметались, погасли, вновь бросились врассыпную, погасли, и тогда Черемных наконец понял, что он не в силах надолго открыть глаза.

 Черная тяжесть давит на веки. Танковый шлем тисками сжимает голову – она расколется, если не сорвать, не содрать проклятую тугую кожу.

 Боль такая, что тело вот-вот распрощается с душой.

 Кто-то расстегнул гимнастерку, шарит по карманам.

 «Ищет у меня, у мертвого, документы».

 И голос – далеко-далеко:

 – Живой?

 – Покуда живой… – сиплый шепот в ответ.

 Голос знакомый. Но чей? Опознать его не хватило сил.

 «Может, про другого, может, не я живой?..»

 Но разве убитые страдают от боли?

 Невесомое, уже не принадлежащее ему тело поднялось легко и высоко, к самым звездам.

 Вот когда боль принимаешь со смирением и даже с мучительной радостью, потому что, лишь ощущая эту боль, убеждаешься – жив!!!

 – Тяжелый, однако, – донеслось из невнятного далека.

 Как только его понесли, звезды заколыхались, замельтешили и снова погасли. Он провалился в тряскую темноту.

 Ему только казалось, что танковый шлем мучительно сжимает голову в висках. На самом деле лейтенант вытащил Черемных из танка без шлема.

 Разумеется, лейтенант и десантник Пестряков не шептались, поднимая на руки Черемных. Да и слышал ли кто, чтобы танкист, который только что выскочил из машины, или десантник, спрыгнувший с брони, умел тихо разговаривать?..

 В бою с истребителями танков Пестряков израсходовал все гранаты и расстрелял два диска. Десантники вывели из строя противотанковую пушку, которая пряталась в засаде.

 Но пока Пестряков вел перестрелку с прислугой пушки, дюжий немец в очках, с фаустпатроном под мышкой, прорвался к танку.

 Пестряков, превозмогая одышку, побежал туда же за дисками и гранатами; все они остались в сидоре, притороченном к броне.

 Не добежав до танка, Пестряков увидел, что тот загорелся.

 «Поджег, гадючья душа».

 Первое побуждение – броситься в ту сторону, откуда вели огонь фаустники, пусть в диске его автомата осталось всего несколько патронов!

 Но в этот момент Пестряков увидел, как от горящего танка отделилась фигура с ношей на руках. В просветах дыма был виден рослый танкист. Он неловко тащил чье-то безжизненное тело, затем остановился, растерянно озираясь вокруг.

 Пестряков заорал:

 – Чего стоишь, как громоотвод?! Ложись!

 Танкист лег на землю рядом с человеком, которого тащил. Пестряков бросился было к ним, но вспомнил, что у него еще осталась в запасе дымовая шашка. Он зажег ее и перекинул через горящий танк в сторону фашистов, чтобы лишить их возможности вести прицельный огонь.

 – А командир? Остальные где?

 Пестряков бросился к горящему танку, но танкист его остановил:

 – Там живых нету. Черемных и я – весь экипаж…

 – А я – весь десант. Раз – и обчелся…

 Пестряков взглянул на рослого, плечистого танкиста и узнал его. Так это же лейтенант Голованов! У его шеи болтался оборванный шнур от шлемофона, шлем и рукав кожанки были слегка обуглены.

 Когда танк загорелся, лейтенант быстро открыл люк, высунул голову, глотнул свежего воздуха. Жажда жизни так и выталкивала его из танка, однако он полез внутрь спасать товарищей.

 Никто, кроме механика-водителя Черемных, в помощи уже не нуждался…

 Танк разгорался, как костер из сухого валежника на ветру. Но не сушняк потрескивал в пламени – то рвались патроны. Пестряков вспомнил о своих дисках к автомату и с тоской подумал, что это его, его патроны рвутся впустую, и он снова взвешивал на руке свой автомат с плачевно легким диском.

 Пестряков подхватил раненого под окровавленные колени, лейтенант поддерживал его плечи.

 – Бери его пониже! – распорядился Пестряков, – Неспособно несешь.

 – И в самом деле удобнее, – согласился лейтенант, взяв раненого под мышки.

 Немцы подожгли танк на плацу, подступающем к южной окраине городка. До ближних домов, едва различимых в полутьме, метров четыреста, никак не меньше. Но нельзя же оставаться на открытом, да еще освещенном, месте, на самом на юру. Скорей кануть в темноту!

 Раненого несли головой вперед, так что пилотка и шинель Пестрякова были сзади подсвечены багровым.

 Они шли, бежали и снова шли, когда бежать Пестрякову становилось невмоготу. Он шел или бежал, втянув голову в плечи, хотя вряд ли можно втянуть голову на длинной, худой шее в столь покатые плечи.

 Больше всего Пестряков боялся сейчас пули вдогонку, в затылок: впервые за много месяцев он остался сегодня без каски. Еще днем осколок жахнул по каске, слегка сплющив ее, и мучительно оглушил Пестрякова. Хорошо, что под каской пригрелась пилотка, она-то и спасла.

 Лейтенант все оглядывался на танк, спотыкался. Пестряков цыкал на него, но лейтенант не мог оторвать взгляда от горящей машины.

 То розово-фиолетовые, то пунцово-оранжевые кляксы огня все сильнее высветляли броню. Жидкое пламя растекалось по корме танка, по его безжизненным гусеницам.

 Вот-вот должны взорваться снаряды. Впрочем, танк расстрелял почти весь боекомплект. Лейтенант вспомнил, что недавно передал на этот счет радиограмму – на стеллажах оставалось с пяток снарядов, не больше.

 К счастью, вечер выдался безветренный.

 Дым долго не расходился, и Пестряков с лейтенантом успели оттащить Черемных от танка на порядочное расстояние.

 До ближних домов уже рукой подать, да вот воздуха не хватило Пестрякову. Пришлось сделать передышку, чтобы не задохнуться.

 Пестряков глянул на задымленное лицо лейтенанта, на оборванный шнур, болтающийся около шеи, перевел взгляд на обгоревший рукав кожаной куртки, на звездочку, одиноко торчащую с краю на погоне, на крошечный танк, тоже слегка закопченный, под стать всему погону, перевел взгляд на танк вдали и как-то совершенно по-новому взглянул еще раз на лейтенанта. Пестряков понял, что значит для этого молоденького лейтенанта его танк, его экипаж.

 И Пестрякову стало неловко оттого, что он все время сердился и ворчал на товарища по несчастью.

 – Вы уж, товарищ лейтенант… – Пестряков оборвал фразу и сменил тон на шутливый: – У вас там на грудях, наверное, целая Рация запрятана. Отстукайте шифровку… Вызвали бы начальство. Узнали, куда нам податься…

 Лейтенант взялся за обрывок шнура, запихнул его в карман, одернул куртку, которая сильно топорщилась на груди, и пробормотал что-то невнятное.

 Они снова подхватили Черемных и понесли.

 Чем дальше отходил лейтенант от своего танка, тем неувереннее чувствовал себя.

 А Пестряков, наоборот, чем ближе подступал к домам окраины, тем все больше обретал уверенность. Опытный разведчик, он привык действовать в темноте и часто в одиночку вести бой в населенном пункте.

 За спиной гремели очереди автомата, но пуль слышно не было. Может, это только он, глухая тетеря, пуль не слышит?

 Странно, что фашисты не ведут прицельного огня… Не могла же их надолго ослепить та ерундовская дымовая шашка!

 Пестряков вслушался еще раз. Да ведь это не противника автомат такой голосистый за спиной распинается! Наши очереди гремят! Наш автомат заставил замолчать фаустников! Так и сыплет очередями, так и сыплет!

 «Откуда же ты взялся, друг, да еще такой прилежный?»

 Сомнений больше не было: кто-то из своих прикрыл огнем эвакуацию раненого, кто-то помог им добраться до спасительной, милосердной темноты.

 Как только лейтенант и Пестряков достигли окраинной улочки, они снова сделали остановку – бережно положили раненого на тротуар возле дома с витриной чуть ли не во весь фасад. Стекло витрины было выбито, и на зеркальных обломках дрожали багровые отсветы пожара.

 То была витрина кондитерской. Гарь не могла заглушить вкусных ароматов: пахло чем-то сдобным, сытным, соблазнительно аппетитным.

 Пестряков понимал: не время и не место делать сейчас привал. Но как быть, если голова кружится, ноги подкашиваются, а воздуха снова не хватает? Куда девался весь воздух?

 Оба стояли возле своей тяжкой, безмолвной, но живой ноши.

 Пестряков прислонился к раме витрины и не мог отдышаться. Он стоял, обратив лицо на восток, в сторону горбатого моста, вглядываясь в сполохи боя, напряженно вслушиваясь в его шумы и понимая, что многого не слышит.

 Лейтенант посмотрел назад, туда, где дымился танк.

 Зарево слабело. Наверное, в танке уже взорвалось и сгорело все, что может взрываться и гореть.

 Потом, следуя примеру Пестрякова, лейтенант тоже стал смотреть на восток.

 Сейчас, в полутьме, стали лучше видны ракеты переднего края. Они то отвесно взвивались вверх, то летели полого, над самым горизонтом. В свете горящих ракет лейтенант отчетливо видел дымки только что отгоревших. Ракеты перекрашивали небо и землю то в зеленый, то в желтый, то в красный, то в мертвенно-белый цвет. И, послушные ракетам, черепичные крыши все время меняли окраску, будто какие-то расторопные кровельщики успевали перекрыть все крыши зелеными, желтыми, красными, белыми черепицами.

 Пестряков вспомнил условные сигналы. Сегодня вечером желтая ракета означала «свои войска», красная – «противник».

 Зловещим созвездием повисли красные ракеты на восточном небосклоне.

 – Может быть, прорвемся? – несмело предложил лейтенант.

 Он нагнулся к раненому и повел могучими плечами, как бы заново примеряясь к ноше. А ноша всегда становится более тяжелой, когда раненый теряет сознание.

 – Это с нашим-то багажом?

 – Может быть, все-таки донесем? – еще более робко спросил лейтенант.

 – Куда донесем-то? К Гитлеру в лазарет? Там быстро вылечат!

 – Огонь чересчур плотный, – произнес кто-то рядом в лейтенантом. – Только брызги от вас останутся. Тут налегке не знаешь, как просочиться…

 Лейтенант резко повернулся на голос. Он прозвучал неожиданно, как выстрел над ухом.

  2 На тротуаре стоял солдат – низенький, в длинной, до пят, шинели, в большой каске, с автоматом поперек груди, с гранатами на поясе и пустыми ножнами от кинжала.

 Пестряков увидел солдата, едва тот приблизился, убедился, что это свой, и остался стоять в прежней позе, прислонившись к раме разбитой витрины.

 – Ну что там? – Пестряков кивнул в сторону моста.

 – Фриц там минерами командует. Голос у него хриплый, противный…

 «Ишь ты, даже голос расслышал», – позавидовал Пестряков.

 Лейтенант теперь не отрывал взгляда от моста:

 – Но где же выход?

 – Спрятаться, пока темно! – В голосе Пестрякова прозвучали повелительные нотки.

 – Городок необитаемый, – сообщил низенький солдат.

 – Наши обязательно воротятся, – сказал Пестряков убежденно. – Доживем до подмоги. Где-нибудь в порожнем доме…

 – В подвале, – подсказал низенький солдат.

 – Айда! – Пестряков наконец отдышался и озабоченно склонился над раненым.

 – Может быть, в угловой дом завернем? – предложил лейтенант, когда они донесли Черемных до перекрестка.

 – Отставить! – распорядился Пестряков. – Угловые дома – самые беспокойные, проходные. Туда все на постой прутся.

 Низенький солдат занял позицию на перекрестке, у бензиновой колонки. Он вертел головой в своей непомерно большой каске, так как вел наблюдение за обеими улицами.

 У бензиновой колонки лежал, зарывшись лицом в опавшие листья и раскинув руки, убитый немец. Поздние сумерки перекрасили его шинель в черный цвет. Кто-то уже отобрал оружие у мертвеца. И только две деревянные рукоятки от гранат торчали у него на боку.

 Низенький солдат отошел от убитого, ругнулся: не удалось разжиться автоматом.

 Свернули в узкую удочку. Второй дом от угла явно пустовал – железные ставни заперты с улицы.

 Низенький солдат обогнал носильщиков, открыл скрипучую калитку во двор, огороженный забором из рваного камня, и подал знак, чтобы шли за ним.

 – Где раньше-то воевал, молодец? – спросил Пестряков, едва войдя во двор. Он шумно передохнул и пытливо вгляделся в лицо солдата, затененное низко надвинутой каской.

 – У тебя же в адъютантах. От своих отбился, к вам приблудился.

 – Наш ангел-телохранитель?

 – Крылья мои опалило еще у танка. Заодно с шинелью, – Низенький солдат повернулся на каблуках. В его шинели чуть ли не во всю спину выжгло прореху…

 Дом, который они облюбовали, выходил во двор глухой стеной – ни единого окна. Вдоль стены высилась поленница из наколотых чурок. Левее, возле кирпичного сарая, чернел штабель угольных брикетов, дальше, под навесом, стояла огромная корзина со щепками; хозяин заготовил топливо на всю зиму. У стены дома валялся какой-то ящик, а по соседству с ним, над самой землей, чернело подвальное оконце.

 То, что стена дома глухая, Пестрякову как раз понравилось. Но досадно, что в дом нельзя войти со двора. Значит, черный ход из кухни – прямо в сад, отделенный другим забором и другой калиткой, запертой на замок.

 Низенький солдат снова проскрипел калиткой, пропадал несколько минут, затем доложил лейтенанту, что парадная дверь открыта, дом пуст, а из кухни ведет узкая и крутая лесенка в подвал. Вот оно, оконце этого самого подвала, смотрит во двор.

 Лейтенант неуверенно сказал «хорошо» и «большое спасибо», а Пестряков внимательно осмотрел оконце, примерился взглядом к внушительным плечам лейтенанта.

 Можно будет протащить раненого и залезть всем остальным.

 Он отдал распоряжение низенькому солдату вернуться в дом и завалить лестницу в подвал, да так, чтобы не бросилось в глаза, будто это сделано нарочно.

 Низенький солдат молча отцепил от пояса одну из гранат. Пестряков одобрительно кивнул. В городе, который находился под обстрелом, скрип калитки может скорее обратить на себя внимание, чем разрыв гранаты.

 – Поторапливайся!..

 Вскоре взрыв, прогремевший в доме, и звон осыпавшихся стекол подтвердили, что задание выполнено.

 Пестряков вышиб прикладом раму оконца.

 Низенький солдат первым спустился в подвал. Он принялся там ожесточенно чиркать спичками, ругая при этом самыми последними словами спичечную фабрику, ее директора и маму этого директора.

 – Да этими спичками захочешь – пороховой погреб не подожжешь!.. – донеслось снизу.

 Пестряков похлопал себя по карманам и спросил:

 – Зажигалки нету?

 – Некурящий, – отозвался лейтенант виновато.

 – Зажигалка у меня есть, – послышался голос из подвала, – Только без бензина.

 Наконец спичка загорелась, и при ее скоротечном свете низенький солдат успел обшарить глазами темноту.

 Он увидел в углу подвала кушетку с большой подушкой, столик и табуретку возле него, а самое главное – приметил плошку на столике, с фитильком, едва выглядывающим из стеариновой лепешки. Весьма кстати, что домохозяева пользовались подвалом как бомбоубежищем.

 Когда в подвал втащили Черемных и туда забрались все, Пестряков заткнул подушкой оконный проем.

 Черемных уложили на кушетку. Высокий лоб его и рельефные, заостренные скулы обметало, как поблескивающей сыпью, мелкими капельками пота. Слегка раскосые глаза полуприкрыты, но все-таки можно заметить в них горячечный блеск.

 Пестряков разрезал кинжалом сапоги Черемных, кожаные брюки, белье – все было пропитано кровью и бензином, – достал один за другим три индивидуальных пакета и сделал перевязку, во время которой Черемных вновь лишился сознания.

 Лейтенант стоял, послушно держа плошку в вытянутой руке, как показал Пестряков.

 В подвале воцарилась обособленная тишина. Подушка в оконце приглушала гул боя.

Люди заново привыкали к тишине, приучались говорить вполголоса. Просто удивительно, что нет нужды перекрикивать канонаду, шум танкового мотора, лязг гусениц. Хорошо хоть, что улицы в немецких городках аккуратно мостят брусчаткой, а то и вовсе оглохнуть можно…

 – Танк живой? – спросил Черемных, очнувшись.

 Тихий грудной голос его прозвучал неожиданно, как если бы в подвале появился новый человек.

 – Царство ему небесное! – махнул рукой Пестряков, и причудливая тень метнулась по стене. – Только ты да лейтенант живете из экипажа.

 Черемных застонал.

 – Эх, страдалец! Как звать-то тебя? – бойко спросил низенький солдат.

 – Черемных. Когда жив был, Михаил Михалычем звали…

 – А тебя как величать? – спросил Пестряков у низенького солдата, не отходившего от оконца; при этом Пестряков в ожидании ответа так повернул голову к собеседнику, как это делают люди, которые слышат на одно ухо.

 – Тимофей Кныш. Чаще Тимошей зовут.

 – А я, между прочим, Пестряков Петр.

 – Олег, – представился лейтенант, – Олег Голованов.

 Он снял шлем, и его волосы, как их долго и туго ни приминал шлем, сразу поднялись пышной шевелюрой.

 Пестряков взглянул на лейтенанта: нежный подбородок, легкий пушок над губой, ямочка на щеке, подкрашенной румянцем. То ли свет плошки наложил эту веселую краску на лицо лейтенанта, то ли на самом деле розовощекий?

 – Закурить не найдется? – Пестряков обвел всех жадным, ищущим взглядом; он сделал при этом нетерпеливое движение коричневыми от махорки пальцами, словно скручивал цигарку.

 – Одну затяжку! – взмолился Черемных.

 Тимоша щелкнул пустым трофейным портсигаром и выразительно свистнул.

 – Некурящий, – извинился лейтенант.

 – Оно и видно, – снисходительно усмехнулся Пестряков.

 Каждый про себя позавидовал некурящему.

 Пестряков уселся на табуретку возле столика и спросил у лейтенанта:

 – Карта есть?

 – Пожалуйста. – Тот расстегнул планшет.

 – Показывайте, товарищ лейтенант.

 Пестряков расстелил карту, поставил на ее угол плошку и принялся изучать обстановку; при этом он нещадно теребил и хмурил нависшие брови.

 Тимоша мешал ему сосредоточиться, потому что прилежно и затейливо ругал соседа слева, который засиделся, такой-сякой, во время атаки, а потом, такой-сякой, драпанул.

 В тот вечер Тимоша да и все, кого фронтовая судьба свела в подвале на окраине немецкого городка северо-восточнее Гольдапа, не знали, что танковая дивизия эсэсовцев «Мертвая голова» ударила с севера в открытый фланг нашей подвижной группировки и прошла по ее тылам. В ожесточенном бою наши танкисты потеряли несколько машин, но вырвались из огненного мешка и отошли по горбатому мосту через канал; этот канал тянулся по восточной окраине городка. А городок, куда наши танки ворвались вчера, снова оказался в руках противника.

 Тимоша упрямо продолжал сваливать всю вину на какой-то батальон, который драпанул на левом фланге.

 – Дался тебе этот сосед слева!

 – По-видимому, противник собрал танковый кулак, – предположил лейтенант, – и нанес удар стратегического значения.

 – Не могут сейчас немцы… такой удар, – возразил Черемных тихо, но убежденно.

 – Почему же?

 – Потому что сам Черняховский операцией командует, – встрял в разговор Тимоша. – Черняховского следом за мной на этот фронт перебросили. Мировой мужик! Я его хорошо знаю.

 – И давно? – Пестряков нахмурился, а усмешку спрятал в уголках рта.

 – Видел однажды, – стушевался Тимоша. – На понтонном мосту, когда Десну форсировали. Потом мы встретились во вторичный раз. Под Оршей. На Минском шоссе…

 – Понятно, – Пестряков ухмыльнулся в обкуренные усы, – Это когда Черняховский с тобой военный совет держал? Вас тогда всего двое и было. Командующий фронтом да ты, рядовой.

 – Я тогда еще в младших лейтенантах ходил, – Тимоша заморгал белесыми ресницами. – Уже погодя в штрафную гвардию попал.

 В подвале наступила тягостная тишина.

 – Попал, да не пропал! – как можно бойчее сказал Пестряков и при этом повел шеей так, словно ему стал узок непомерно широкий воротник шинели.

 Никто не стал расспрашивать Тимошу – о таких вещах допытываться не полагается.

 – Но можно искупить свою вину, – поспешил с утешением лейтенант. – К вам вернется тогда звание, хорошая репутация и…

 – В том-то и дело, – перебил Тимоша мрачно. – Репутация моя подмоченная.

 – Огонь на войне все сушит, – через силу подал голос Черемных. – Высушит и твою репутацию.

 – Если только успеет, – хохотнул Тимоша, – Гитлер-то уже доходяга… Так что двинусь я. Пока не кончилась война. Может, доберусь до своих…

  3 Тимоша повесил автомат за спину, придержал рукой гранаты, висящие на поясе, решительно повернулся и сделал шаг к оконцу, показав при этом изодранную, всю в рыжих ожогах шинель.

 Он уже собрался было выдернуть подушку из проема.

 – Отставить! – прогремел Пестряков. – Некуда тебе сейчас идти. И нечего на авось воевать.

 – Еще один командующий на мою голову! Ты что, с танка упал? Или забрался повыше – с крыши?

 – Умственно нужно воевать, а не очертя голову. – Пестряков старался говорить спокойно, отвергая сварливый тон Тимоши.

 – Да кто ты такой есть, чтобы командовать мной?

 – Гвардии рядовой Пестряков.

 – Ну вот видишь… А я все-таки разведка. «Глаза и уши»! Если бы вы, – Тимоша повернулся к лейтенанту, – приказ отдали… совсем другое дело!

 – По-видимому, товарищ Пестряков прав. – Лейтенант залился румянцем. – Зачем же идти на верную гибель?

 – Ты же нас от расстрела в спину выручил! – Пестряков стукнул черным кулаком по карте, и плошка подпрыгнула, как при близком разрыве. – А сейчас оставляешь без боевого питания. У тебя же целый клад – гранаты живые…

 – Зато диск пустой, – развел Тимоша крупными, не по росту, руками. – Расстрелял. Чуть не до пуговицы. Караулил вашу эвакуацию…

 – Знаю, что не расписывался пулями на заборе… Ну а пистолет трофейный?

 – И вовсе холостой. – Тимоша пренебрежительно швырнул парабеллум в угол подвала.

 – Прав Пестряков, – промолвил Черемных. – Стоящий солдат на рожон не лезет…

 Тимоша внимательно посмотрел на Черемных, послушно отошел от оконца и уселся на пол. Он дунул в пустые ножны от кинжала:

 – Мое холодное оружие…

 – Тем более озорство – чуть не с голыми руками через фронт отправляться, – добавил Пестряков мягче, тоном убеждения. – И местность в лицо не знаешь. Как вы думаете, товарищ лейтенант? Нужно подсчитать боеприпасы, – тактично распорядился Пестряков.

 Лейтенант торопливо кивнул в знак согласия.

 У Черемных и лейтенанта оказалось по семнадцати патронов – по девяти в пистолетах и по восьми в запасных обоймах.

 У Тимоши в диске осталось всего-навсего три патрона и, после того как он подорвал кухонную плиту, четыре гранаты.

 Пестряков насчитал у себя в диске автомата двадцать три патрона, гранат у него не осталось, из холодного оружия был кинжал.

 – Все боевое питание разделим потом по справедливости, – решил Пестряков. – Арсенал-то у гарнизона нищий. Так что беречь каждый припас!.. А карту я покуда, товарищ лейтенант, у себя оставлю. – Он властно разгладил сгиб карты черной костлявой рукой.

 – Я за карту отвечаю. Обязан вернуть, как только…

 – Вот именно – как только! В этом «только» вся суть и прячется. Карта имеет цену, когда ее живые руки держат…

 Лейтенант отдал Пестрякову свой слегка обугленный планшет. Затем он решительно расстегнул на груди кожаную куртку, извлек кумачовый сверток и положил на стол.

 – Наше знамя, – произнес лейтенант, волнуясь. – Танковой бригады…

 От полотнища пахло дымом, горелой материей.

 Пестряков встал с табуретки.

 Черемных облокотился, как бы порываясь встать с кушетки.

 Тимоша при виде знамени тоже поднялся с пола, подтянулся.

 «Вот почему лейтенант наш ходил такой высокогрудый! – Пестряков посмотрел на него с симпатией. – И что мне, старому хрычу, не понравилось в нем? Румянец еще не слинял? Румянец воевать не мешает. Курить не научился? Здоровее будет. Замполит Таранец тоже из некурящего сословия… У знамени вот осколками материя посечена, краешек обугленный, – наверное, выручил от огня в самую горячую минуту…»

 Сообща решили упрятать кумачовый сверток в мороженицу, стоящую в углу подвала. Если хоть один из них, из четырех, останется жив – вместе с ним выживет и знамя…

 Лейтенант сидел на полу подвала, держа руку на груди, там, где еще недавно прятал знамя. Он прислонился кожаной курткой к стене, спиной ощущая стылый камень, и мучительно обдумывал все происшедшее.

 Решение спрятать знамя в подвале, безусловно, правильное и сомнений не вызывает. Чего тут долго раздумывать? Вчетверо увеличились шансы на спасение знамени, арифметика простая.

 Но лейтенанта смущала легкость, с которой он добровольно подчинился усатому десантнику, этому Пестрякову.

 Ведь что значит в подобной обстановке отдать свою карту? Это равносильно тому, чтобы отказаться от командования. У кого карта – тот и командир.

 «Конечно, у рации я – главный. В училище даже окрестили снайпером эфира. И сейчас знаю шифр на память. Взялся бы передать в штаб любую секретную радиограмму. Еще не разучился стрелять по движущимся целям.

 Только где она теперь, моя рация? Кому нужен шифр? Где мой пулемет, где они, движущиеся цели?.. Ну а под открытым небом… И раненого я нес нескладно. И ошибся насчет углового дома. И про карту десантник вспомнил раньше. И взялся за перевязку. И штрафника этого не пустил на верную гибель… Значит, все дело в том, что десантник – рядовой? Но ведь я – танковых войск лейтенант! А если бы в этом подвале оказался летчик, интендант или, допустим, военфельдшер? Брать на себя командование из ложного самолюбия? Все равно как если бы врач-психиатр взялся лечить чью-то блуждающую почку – не то ее нужно вырезать, не то пришить. Ну а если бы люди из-за моей амбиции пострадали? Ведь три жизни, не считая собственной!..»

  4 Пестряков был бесконечно далек от подобных переживаний.

 Он сидел за столиком, уронив голову в мятой пилотке на задымленные до черноты руки, лежащие на карте. Голова шла кругом, и тошнотный ком стоял в горле. Такое самочувствие было у него только однажды в жизни, когда он, еще парнишкой, попал на ярмарку и после карусели долго катался на качелях, а потом залез на «чертово колесо». Но тогда весь слух при нем оставался, не то что сейчас! Его так и тянуло улечься на пол, но он упрямо противился контузии.

 А в памяти жили все подробности последнего боя.

 Если десантники и забирались сегодня на броню, то ненадолго. Десант спешивался, чтобы разведать, высмотреть дорогу. Чем труднее бой, тем непоседливее пассажиры танка.

 Нет ли фаустников, опасных охотников за танками? Не протянуты ли через мостовую шнуры с подвижными фугасами? Немецкие минеры ловко подтягивают фугасы под гусеницы. Не швыряют ли бутылки со взрывчатой смесью? Эта белая взрывчатка, очень похожая с виду на сметану, вошла в моду совсем недавно. Не спрятана ли где-нибудь в засаде противотанковая пушка? Немцы втаскивают пушки прямой наводки в парадные подъезды угловых домов, а сквозь разбитые витрины – в магазины.

 В последней схватке группа десантников, и без того немногочисленная, понесла потери и не могла защитить свой танк. На южной окраине городка горело несколько домов, и танк стал для фаустников хорошей мишенью.

 Пестряков знал, кто поджег танк – очкастый верзила, на котором почему-то не было каски, как сейчас вот у него, у Пестрякова, а была пилотка, напяленная на самые уши. Таких дюжих, не очень широких в кости, жилистых парней у них в деревне Непряхино называют жердяями.

 Фаустник поджег танк, бросил дьявольскую трубу и побежал обратно на выручку к своим пушкарям, еще не зная, что те перебиты.

 Он пытался скрыться в парадном какого-то особняка, но парадное, на его беду, было заперто.

 Пестряков оставил тогда лейтенанта и раненого, расчетливо бросил гранату не вдогонку фаустнику, а через его голову, чтобы тот сам бежал на разрыв. Но фаустник схватил упавшую под ноги гранату, мгновенно отшвырнул ее за высокий каменный забор и тут же скрылся в проломе стены.

 «Вот дотошный жердяй! – озлился Пестряков, но к его лютой злобе невольно примешалось и уважение к умелому противнику. – Перехитрил меня, черт очкастый! Чумовой, однако. Вот бы с ним еще разок встретиться, долг ему вернуть. Долг платежом красен…»

 – Пи-и-ить, – донесся слабый голос Черемных, и этот голос заставил встрепенуться Пестрякова, прервал невеселые размышления лейтенанта.

 Тимоша увидел, что раненый облизывает запекшиеся губы, торопливо приставил свой автомат к стене, вытащил подушку из оконного проема, прислушался и проворно выкарабкался из подвала.

 Он осмотрелся во дворе, осторожно, кляня скрипучую калитку, – ржавая душа! – вышел на улицу, подался до перекрестка, поглядел в ту сторону, где мигал и блестел огнями фронт. Где же найти воду?

 Невдалеке послышались слова чужой команды, скрип колес, и Тимоше пришлось с перекрестка ретироваться. Однако он успел отцепить с пояса убитого солдата две гранаты, нашел в его подсумке детонаторы. Он спрятал эти гранаты с длинными деревянными ручками у себя во дворе, засунул их в водосточную трубу.

 А бочка с водой нашлась на соседнем дворе.

 – Где пропадал так долго? – строго спросил Пестряков.

 – Сперва заправлялся на бензиновой колонке, – уклончиво ответил Тимоша. – Потом надо было радиатор залить. – Он потряс полной флягой. – Свежая. Дожди только прошли, – пояснил он, когда Черемных припал к фляге пересохшими губами.

 Напоив весь гарнизон, Тимоша уселся на полу, рядом с лейтенантом, но долго молчать он, видимо, не умел.

 – Сижу и думаю! – оживленно, почти весело заговорил Тимоша. – Кому больше повезло? Тем, кто был убит в начале войны? Или кому очередь в конце подошла?

 – Без толку в очередь пристроился! – прикрикнул Пестряков и укоризненно показал глазами на кушетку. – Думаешь, на фронте тоже – кто последний, я за вами?..

 – Нет, а все-таки? – Тимоша сморщил безбровый лоб. – Интересуюсь ответом.

 – Лучше было сразу, – промолвил Черемных, с трудом, но достаточно твердо. – Столько горя принять!.. И не дожить до победы? Нет, уж лучше…

 – Я противоречу! – Пестряков решительно повертел головой на худой, длинной и, казалось, совсем черной шее. – Мы хоть видим, что победа дозревает. А те бывшие воины, которые под Ржевом или под Ельней в боях скончались, – они же в самых горьких думах отходили, Гитлер тогда под Москвой, под Ленинградом, на берегу Волги стоял. И никто не знал, когда его в обратный маршрут погонят. А знаете, еще почему мы счастливцы против тех, первоначальных потерь?

 – Почему же?

 Пестряков неторопливо расправил усы:

 – Мы вот сейчас в немецком подвале сидим. Этот вопрос обсуждаем. А солдат, который пострадал под Ельней, давно свое отспорил. В земле-матушке спорить не о чем, там – все правы…

 – «А коль придется в землю лечь, так это ж – только раз!» – продекламировал лейтенант.

 – Три дня прожить бы после войны! – размечтался Тимоша.

 – Вернуться в Ленинград, – охотно поддержал лейтенант. – Прогуляться вечером по Невскому. Увидеть окна своей квартиры, да не закрытые черными шторами, а ярко-ярко освещенные. Наши окна выходят на улицу Маяковского, бывшая Надеждинская. Четвертый этаж. У нас в столовой люстра особенно яркая. И чтобы сытный ужин. И стихи вдоволь почитать на сон грядущий. И чтобы выспаться на славу…