Текст книги "Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2"

Автор книги: Евгений Петров

Соавторы: Илья Ильф
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 59 страниц)

Неуловимый герой труда

Из редакционного быта.

Сначала в редакционную дверь просунулись гремящие ножки деревянного треножника, потом широкая, как шатер, полотняная шляпа с линючей лентой, затем рыжее бобриковое пальто и, наконец, огромный футляр с фотографическим аппаратом. Из-под шляпы высовывается острый малиновый носик и дрянная соломенная бороденка клинышком.

Вошедший с грохотом свалил в угол орудия производства, изобличающие в нем фоторепортера, и глухо высморкался.

– Где герой труда? – спросил секретарь ледяным тоном, – засняли вы его?

– Героя труда нет.

– Почему же, черт? Ведь без портрета героя мы не сможем пустить заметку, – плачущим голосом сказал секретарь, – ведь мы заказали вам героя уже два дня тому назад…

– Нет героя! – вздохнул Шакалов, – не дается в руки.

– Врете вы. Шакалов, – простонал секретарь. – Все вы врете. Как же он мог не даться?

– А вот подите. Понимаете, первым долгом, конечно, пришел я к нему на службу. Ждал, ждал у подъезда. Думал: щелкну моментальным, когда он выйдет. Ждал, ждал… Надоело… Дай, думаю, папирос куплю. Отошел это я на секунду в сторонку, покупаю папиросы, а герой тем временем вышел из подъезда и шасть в автомобиль. Однако я не растерялся. Беру, понимаете, такси и пру полным ходом за героем. Не выпускаю из виду. Подъехал герой к «Промкраске» и – в подъезд. Я жду. Ждал, ждал, ждал… Нет героя. – Стемнело. Что, думаю, буду делать? При таком освещении никакой герой не получится. Нужно приготовить магний… Не успел я об этом подумать, а герой уже тут как тут. Вышел из подъезда, сел в автомобиль и уехал. Ну ладно, думаю» ты от меня не уйдешь.

Пошел к нему на квартиру. Здесь, спрашиваю, живет товарищ такой то? Здесь, говорят. Вам по какому делу? Тут меня осенило. Я, говорю, фининспектор. Пришел обследовать. Выйдет, думаю, а я его, милого, и засниму. Пожалуйте, говорят, войдите.

Я вошел. Жилплощадь ничего себе – две комнаты. Походил я по первой, хочу во вторую войти, на героя посмотреть. А меня не пускают. Говорят, что герой занят и не хочет фининспектора видеть. Так я и ушел.

Весь следующий день я обхаживал дочку героя. Ничего себе барышня. Произвел на нее сильное впечатление. Просился в гости. Не хочет. Папа, говорит, молодых людей не уважает… Пойдемте лучше в кинематограф. Что ж, пришлось пойти. Три рубля – как корова языком! Тогда я решился на последний шаг. Подошел к квартире героя, позвонил и закричал: «Пожар!» Думал, герой выскочит, а я его, голубчика, и засниму моментальным.

Шакалов тяжело вздохнул.

– Только не удалось… Бить не били, но в милицию отправили. Еле выпутался… Прямо не герой, а какой-то злой демон. Не дается в руки да и только. Зря только два дня потерял.

– Но почему же. Шакалов, вы просто не подошли к герою и не попросили его позировать? – сказал секретарь. – Я уверен, что он бы согласился.

Шакалов вздрогнул и насторожился, как норовистый конь. Потом схватил треножник и взвалил на плечи аппарат.

– Черт возьми, – пробормотал и как это я сразу не сообразил, теперь герой не уйдет. Теперь ему крышка!

И Шакалов, гремя треножником, выскочил из редакции.

1927

Путешественник

Никогда еще я не видел Колидорова таким оживленным, как в этот памятный морозный февральский день, когда Колидоров, прямо со службы, красный и оживленный, ворвался в мою комнату, содрал с себя полосатую беличью шубу (мехом наружу) и, стряхивая с ушастой шапки снег, закричал:

– Ты, жалкий капустный червь, гордящийся оседлым образом жизни и украшающий обеденный стол скатертью, ты, отправляющийся на службу в трамвае и в трамвае же возвращающийся со службы домой, ты, имеющий жену и тещу и полагающий свое благополучие в пошлом созерцании недоброкачественных кинематографических картин, – смотри… Вот…

Колидоров вынул из бокового кармана потрепанную географическую карту, разложил ее на столе и радостно захохотал.

– Видишь?

– Вижу, – осторожно сказал я, – это карта СССР, издана Госиздатом в тысяча девятьсот двадцать пятом году.

– А еще что-нибудь видишь?

– Гм… Масштаб тут какой-то… Разрешено Главлитом за номером двадцать две тысячи семьсот пятьдесят шесть… тираж…

– Эх, ты! Шляпа!

Колидоров схватил меня за шею и, больно прищемив воротником кожу, ткнул носом в карту.

– Смотри, дубина, где будет твой друг Колидоров через какие-нибудь четыре месяца. Ну? Теперь видишь.

– Вижу.

– Что же ты видишь?

– Вижу, – прохрипел я, добросовестно проглядев карту, – что какой-то идиот измазал поверхность этой бумаги красным карандашом.

– Это не какой-то идиот, – самодовольно сказал Колидоров, – это я, Колидоров, начертил путь того путешествия, которое я совершу ровно через четыре месяца, первого июня. Теперь чувствуешь?

– Чувствую, – покорно ответил я, потирая шею.

– То-то. У нас, брат, сегодня распределяли время отпусков. Мне вышло ехать первого июня. Так вот, на этой карте я начертил наглядный план моего путешествия.

Я посмотрел сперва на карту, а потом на Колидорова. Его лицо сияло, как переполненная до краев кружка с пивом.

– Колидоров, – воскликнул я, – неужели ты твердо решился на этот шаг?

– Не веришь – презрительно процедил Колидоров, – так вот. Полюбуйся.

Колидоров схватился за карманы и после пятиминутной борьбы со старыми засалившимися бумажками, кусочком гребешка, шариками шерсти, пуговицей от жилетки и вечерней газетой за 1924 год вытащил из темных загадочных недр своего пиджака смятый кусок бумаги.

– Вот. Смотри.

Я развернул бумажку. На одной стороне ее было написано: «Чемодан – 15 руб. Автомобильные очки – с 3 руб. Оленья доха – 60 руб. Бинокль – 10 руб. «Весь СССР» – 5 руб. 2 пары носков в клетку – 2 руб. и ковбойская шляпа с ремешком и дырочками – 9 руб. 50 коп.» На другой стороне бумажки запись носила несколько иной характер. Сверху большими буквами: «Маршрут». Затем подзаголовок: «Путешествие по окраинам Союза». И, наконец, «Москва – Мурманск – Владивосток – Бухара – Красноводск – Баку – Батум – Севастополь – Каменец-Подольск – Минск – Ленинград – Мурманск – Москва».

– Гм… н-да, – промямлил я, – а не кажется ли тебе, друг Колидоров, что избранный тобой маршрут несколько… гм… громоздок?

– Ну что ты, милый? – обиделся Колидоров. – Я досконально все обдумал… Чепуха… Но зато сколько красот… Пейзажи… Быт…

– На какое же время ты получишь отпуск?

– На две недели. По кодексу законов о труде… Да недельку замотаю. А что?

Я посмотрел на Колидорова с отвращением.

– Знаешь ли ты, – спросил я, – сколько времени потребуется на одну только дорогу?

– Да уж недельки полторы, меньше не уложусь, – озабоченно ответил Колидоров, – да дня два на всякий пожарный случай…

– Нет, Колидоров, – сказал я жестко, – если даже принять во внимание ту неделю, которую ты собираешься замотать у доверчивого правительства, а также два дня, которыми ты собираешься воспользоваться на всякий пожарный случай, ты все-таки обчелся приблизительно месяцев на восемь!

– Ты шутишь?! – воскликнул Колидоров, багровея. – Итого не может быть! Я досконально…

Колидоров осекся.

– Нет, ты это серьезно? – спросил он, с надеждой заглядывая мне в глаза. – Может быть, ты пошутил?

– Увы, Колидоров, я нисколько не шучу. Я боюсь да же, что и в этот небольшой срок ты едва ли уложишься!

Колидоров съежился. Его оживленное лицо померкло Дрожащими руками он собрал со стола планы своего чудовищного путешествия, влез в шубу, нахлобучил шапку.

– Ну, я пошел…

– Иди, иди, – гостеприимно сказал я, – не забудь купить по дороге шляпу с дырочками…

В конце марта, когда солнце делало очередную попытку пробраться сквозь противные табачные тучи и когда газетчики настойчиво пророчили наступление весны а первой декаде апреля, я встретил Колидорова.

Он стоял посредине улицы и рассматривал какую то книжку. Увидев меня, он обрадовался.

– Ну, как твое путешествие? – спросил я.

– Какое путешествие?

– Да это… во Владивосток и Каменец-Подольск? Налаживается?

– Не шути… Такими вещами не шутят!.. Я, конечно, во Владивосток не поеду. Это все чепуха!.. А вот!

Я оглядел нескладную фигуру своего друга. Он сильно похудел и, видимо, давно уже не брился.

– А вот путешествие по Волге… Это вещь вполне реальная… Сначала по Волге… От Нижнего до Астрахани. Потом в Баку… Через Каспийское море… Затем перемахну через Кавказский хребет… Катну по Черному морю к..

– До свиданья, Колидоров, – с грустью сказал я, черкани пару строк любящему тебя другу, когда будешь «перемахивать» через Кавказский хребет…

– Колидоров! – крикнул я, высовываясь из трамвая Колидоров оглянулся, поспешно спрятал какую-то книжечку в карман и, виновато улыбаясь, полез в мой вагон

Май был на исходе. Тяжелые грифельные тучи обложили небо. Дворники уныло поливали улицы.

– Сколько лет, сколько зим! – промолвил Колидоров. – Как тебе нравится эта, с позволения сказать, погода?

– Паршивая погода. Но что тебе, Колидоров, происки весны? Ведь через несколько дней ты будешь, развалясь в соломенном кресле и попивая коньячок, плыть на быстроходном почтовом теплоходе, рассекающем широкую грудь Волги-матушки реки…

– Брось глупости! – сухо сказал Колидоров. – Какая может быть матушка-река, когда… впрочем, я уже снял дачу. Вот…

Колидоров вынул из кармана книжечку.

– Вот расписание дачных поездов… Как видишь, полное удобство. В пять выехал из дому, а в семь ты уже у меня. Живу я…

Колидоров сообщил мне точный адрес своей дачи и просил непременно «примахнуть», когда он «обживется и уложится в новых условиях».

Третьего июня, ступая по лужам и проваливаясь в какие-то канавы, я шел вод проливным дождем от станции «Целебные грязи» к даче, в которой обитал мой друг Колидоров.

С трудом отбиваясь от собак, я вступил на гнилые лесенки террасы. На террасе, обтянутой промокшей парусиной, сидел за столом, покрытым скатертью, посиневший Колидоров и, трясясь от холода, играл сам с собою в шахматы. Увидев меня, он болезненно улыбнулся и развел руками.

– Ты, – сказал я грозно, – жалкий капустный червь, гордящийся оседлым образом жизни и украшающий обеденный стол скатертью, ты, живущий, подобно серенькому обывателю, на даче и сидящий на террасе!.. Ты, полагающий все свое благополучие в пошлой игре в шахматы с дураком партнером, – смотри. Вот…

Я устроил большой кукиш и, с наслаждением шевеля большим пальцем, поднес его к носу Колидорова.

– Вот тебе автомобильные очки, вот ковбойская шляпа. Вот тебе Владивосток! Вот тебе Мурманск! Вот тебе Волга и вот тебе хребет!.. Видишь?

– Вижу, – сказал Колидоров покорно.

1927

Всеобъемлющий зайчик

– Ах! Дети – это моя слабость! – прошептал поэт, мечтательно глядя на огонек папиросы. – Я люблю детей нежной материнской любовью… Я должен, немедленно должен написать детские стихи!.. Да, дети, я отдаю вам свое бессмертное имя! Я кладу к вашим милым ноженькам огонь высокого вдохновения и сладкое бремя моего долголетнего опыта. Кстати, за детские стихи, кажется, не плохо платят…

И поэт, муза которого в этот вечер была особенно благосклонна, написал нижеследующее стихотворение:

Зайчик

 
Ходит зайчик по лесу
К Северному полюсу…
 

– Детские стихи должны быть краткими и выразительными, – сказал поэт.

– Но не до такой же степени! – испугались его друзья.

– Не беспокойтесь, – холодно ответил поэт. – Для небольшого аванса они достаточно кратки и выразительны.

В издательстве «Детские утехи» стихи очень понравились.

– Прекрасные стихи, – сказали поэту, – дети будут в восторге. Вот записочка в кассу.

– Ax! Дети – это моя слабость, – ответил поэт, небрежно пряча записку в жилетный карман. – Вы не поверите, но для этих шаловливых карапузов я готов в огонь и в воду.

Однако ни в огонь, ни в воду поэт не пошел, а вместо этого направил свои стопы в издательство «Неудержимый охотник».

– Охота – это моя страсть! – воскликнул поэт, войдя в кабинет редактора. – Вот настоящие охотничьи стихи, краткие и выразительные.

Редактор надел очки и нерешительно прочел:

 
Ходит зайчик по лесу
К Северному полюсу…
 

– Хм… Да… Стихи интересные, но при чем тут, собственно говоря, охот…

– Ка-а-ак! А зайчик!

– Да. Действительно. Зайчик. Но…

– Что «но»? Ничего не «но»! Картина! Живопись! Полотно!.. Представляете себе – лес, густой, темный лес… Охотник в болотных сапогах, сжимая в руках ружье и ломая сучья, пробирается к снежной поляне. Снег. Синь. Тишина… В это время на поляне появляется зайчик. Его следы четко синеют на пушистом снегу. Уши приподняты. Он весь – движение, весь – порыв!.. Э, да что говорить! Такого зайчика, как у меня, вы нигде не купите…

– Снег… Следы… – прошептал редактор. – Ветки хрустят… Ладно. Покупаю зайчика… Скорее берите аванс.

В редакции журнала «Лес, как он есть» поэта встретили с энтузиазмом.

– Вот! Наконец-то и поэты одумались и повернулись лицом клееному хозяйству! – радостно сказал редактор. – Ну-ну, показывайте, что вы принесли. Ага!..

 
Ходит зайчик по лесу
К Северному полюсу.
 

– Гм… Это, конечно, очень литературно, но не имеет ничего общего…

– Как не имеет? А лес! Прочтите еще раз. Тут же ясно сказано: ходит зайчик по лесу. Не по какой-нибудь там ниве или лужку, а именно по лесу. А вы говорите – не имеет общего.

– Это, конечно, верно. Про лес тут говорится. А вот о сохранности леса ничего не выявлено…

– Вчитайтесь, милый. Ведь по лесу не козел какой-нибудь гуляет вонючий, а зайчик. Понимаете? Зайчик-вредитель.

– Ну разве что вредитель… А вот тут непонятно, почему зайчик идет к полюсу.

– Очень просто. Зайчик испортил лес, а потом пошел на Северный полюс, и если мы не будем зорко следить за сохранностью лесов, то зайчик и там чего-нибудь испортит. Тундра, например. От него все станется…

– Ну, разве что тундру. Вы оставьте рукопись… Что? Аванс? Это можно. Для такого отчаянного любителя лесов, как вы, с нашим удовольствием.

В журнале «Красный любитель Севера» стихи были приняты моментально. Хвалили так убежденно, что даже поэту стало совестно. Просили приносить побольше про север. Дали аванс.

В «Вестнике южной оконечности Северного полюса», солидном географическом еженедельнике, «Зайчик» произвел такое потрясающее впечатление, что престарелый редактор впал в обморочное состояние, а придя в себя, сказал поэту:

– Благодарю вас от имени всех честных любителей полюса.

Дали большой аванс.

Незначительная заминка произошла лишь в редакции бюллетеня «Успейте застраховаться». Однако моментально выяснилось, что машинистка ошибочно вместо «полис» написала «полюс» и поэт, провожаемый сотрудниками редакции, сел в автомобиль и уехал домой.

Поэт заслужил свой отдых.

– Ах, дети, дети! – сказал поэт, наполняя бокал шампанским. – Пью за ваше здоровье, дети! Живите, дети! А с вами, бог даст, не пропаду и я…

1927

Юморист Физикевич
Исповедь редактора

Я знал его еще тогда, когда он добывал хлеб прямым и честным путем – стихами.

В те времена он был милым, застенчивым юношей. Принося в редакцию стихи, он мялся и лепетал что-то насчет метафор. Тогда он сознавал свою вину перед человечеством и старался загладить ее хорошим поведением. Каюсь. Я первый толкнул его на трудный, тернистый путь, который…

– Послушайте, – сказал я ему тогда, – неужели вам не надоели стихи?

Он оглянулся. В редакционной комнате, кроме нас, не было никого.

– Надоели, – прошептал он.

– Вот видите. Зачем же вы их пишете?

– А что же мне писать?

«Да ничего, черт возьми, не писать!» – хотел воскликнуть я, но, посмотрев на большие красные уши поэта, осекся.

– Пишите, знаете ли… гм… это самое. Понимаете?.. Веселое. Выдумывайте каламбуры… этакие… гж… словообразования…

– Словообразования? – оживился он. – Так, так… Понял я вас… А-а-а… скажите, за эти самые словообразования платят?

– Разумеется. Если хорошие. Словообразования.

Глаза поэта загорелись хищным блеском. Он вскочил со стула и, пробежавшись по комнате, выпалил:

– Среднее словообразование или высшее? Я скоро словообразуюсь и, если ты, словообразина, мне не веришь, я тебя живо словообразумлю …

– Талант! Положительно талант! – сказал я, слегка опешив от неожиданного перехода «на ты».

С поэтом делалось что-то странное. Он носился по комнате, переворачивая мебель и дергая руками, как веревочный паяц.

– Вот. Слушай, – сказал он наконец.

 
Совет редактора – заданье.
Добьюсь победного венца.
Я здесь словообразованье
Сказал для словообразца.
 

Бейте меня! Я дал ему по рублю за строчку. Получая деньги, он вяло сказал:

– За ажурную строчку гони деньги на бочку.

Когда он ушел, я тяжело задумался.

Он начинал мне тихо надоедать. Отношения наши постепенно стали приобретать температуру Северного полюса.

– Дай р-р-й гав, гав, гаванс! – сказал он устало.

Я развел руками.

– Денег нет.

– Р-редактор! Не ври, д'актор! А то ты принесешь мне вред, актор!

– Вы состоите поэтом?

– Поэтом.

– Поэтому я не дам вам денег, – сострил я, на всякий случай отодвигая подальше тяжелое пресс-папье.

– Остришь? Остри.

Он махнул рукой и без всякого воодушевления добавил:

– Остридцать рублей гони.

– Что нового? – осторожно спросил я. – Пишете?

– Пишу. Пью коньяк пиШустова. Написал про Пуанкаре. Хочешь? Вот.

 
Собрав войска свои в каре
И прицепивши танк к штиблету,
Кричит бандит Пуанкаре:
Карету мне, пуанкарету!
 

– Нравится?

– Гм… Не актуально.

– Значит, дело табактуально. Так… Понял я вас. Может, хочешь про Ллойд-Джорджа? Например, – целлуллойдджоржик … Или про Чемберленские прииски, то бишь происки… Или…

– Я спешу на заседание.

– Заселибердание …

– Вы мне надоели!

– Канадаели, в Канаде ели, надоелименты платить. Плати елименты, редактор!

– Пустите меня, ч-черт, я позову милицию.

– Ваше милицо мне знаркомо …

– Вон!!! – гаркнул я.

Он захохотал.

– Телевон, ха-ха-ха, пиксавон, ха-ха, Джойсвон, Хикс, хи-хикс, хи-хи-хи-хикс, хигрек, хизет, хиклозет … хо-хо-хо…

Я не видел его года два. Говорили, что он стал пить и оскорблять знакомых. Его несколько раз били за неприличные извращения чужих фамилий. Жена убежала от него к какому-то помощнику прокурора. Он крикнул ей вдогонку:

 
Жена бежала к прокурору,
Но прокурор не будет впрок.
И, не найдя в нем прокопору,
Она получит прокурок.
 

Передавали, что обиженный прокурор возбудил против него уголовное преследование по обвинению в физическом и психическом насилии над русской грамматикой.

Последняя наша встреча произошла на вокзале. Был январь. Мороз достигал тридцати градусов.

Он шел по платформе в сопровождении плечистого малого в дворницком фартуке с бляхой. Он был без пальто, в аккуратно выглаженном костюме. Галстука и шляпы не было. К ворсу пиджака прилипла большая соломинка.

– А я на дачу! – воскликнул он широко, по-детски, улыбаясь.

– Ну, что вы, милый, – сказал я, пожимая его холодную вялую руку, – какая может быть дача в январе месяце?

– Они-с на Канатчикову дачу, – почтительно сообщил детина в фартуке.

– Ну да. В Канаду. На Канад чикову дачу, Шпа-гатчикову незадачу, неудачу, удачу…

– Идем, что ли! – сказал детина.

– Не пойду-у-у!!! Не пойдуплетом в угол!.. Р-р-р-анга, нга…

Поэта стали вязать.

– Я изобрел Сатурн!!! – крикнул он, отбиваясь изо всех сил. – Не плюйте в сатурну!..

Больше я его не видел.

1927

Даровитая девушка

Сколько их, куда их гонят…

А. С. Пушкин

Часто, глядя на студента Хведорова мерцающим взглядом, Кусичка Крант говорила:

– Знаете, Хведоров, я решила посвятить кино всю, всю жизнь.

– И напрасно, – угрюмо отвечал студент, – всю жизнь – это очень много. Посвятите ему лет десять – пятнадцать, а больше не посвящайте.

– Нет. Вы все шутите, а я серьезно. Я создана для экрана. Не правда ли, у меня фотогеничное лицо?

– Фотогеничное-то оно фотогеничное, только что от того толку, раз на нем бороды нет.

– К-какой б-бороды?

– Обыкновенной. Из волос. Теперь, я слышал, фотогеничные лица без бороды не в ходу.

Кусичка Крант морщила малообещающий лобик и задумывалась. Потом облегченно вздыхала.

– Так то у мужчин. А я женщина.

– У женщин тоже. Я знаю. Мне один король режиссеров говорил. Ей-богу.

– Нет. Вы все шутите, а я серьезно… Вы, Хведоров, не любите кино. Это ужасно.

– Не люблю, Кусичка. Уж такой я человек. Бесчувственный. Горбатого, как говорится, могила исправит.

– Как это исправит горбатого? Разве горб у горбатого можно исправить?

Студент Хведоров пристально смотрел на Кусичку Крант. Ее глаза честно и доверчиво смотрели в студентовы – лживые и хитрые.

– Видите ли, этот способ лечения горбатых граждан ведет свое начало с одиннадцатого века. Делается это очень просто. Роют яму. Потом сажают в нее горбатого человека и засыпают землей. Через недели две яму разрывают и вынимают оттуда пациента. И что же? Горба и в помине нет.

– Вы шутите!

– Серьезно!

Когда Кусичка окончила киностудию, ее жизнь резко изменилась.

Кусичка вставала в шесть часов утра и отправлялась на кинофабрику. Возвращалась поздно вечером усталая, голодная, но торжествующая.

– Ну, как ваши дела? – спрашивал Хведоров вежливо. – Снимаетесь все?

– Еще как.

– Небось от этих «сатурнов» глаза болят?

– Каких там «сатурнов»?! Вы с ума сошли! От юпитеров. Нет, не болят. Привыкла.

– Hу, как там на фабрике? Хорошо?

– Ого!

– Кадры большие?

– Ничего себе. Спасибо.

– Диафрагма не побаливает?

– Вы с ума сошли! Вы знаете, что такое диафрагма?

– Не знаю.

– То-то. Раз не знаете, не говорите.

– Я ничего такого не говорил… Ведь я, собственно говоря, не питаю против диафрагмы никакой вражды.

– То-то.

– А режиссер хороший?

– Ничего себе. Крепкий режиссер.

– Вероятно, страдает от наплыва?

– От него нельзя страдать. Наплыв – это киноприем.

– Ну, это смотря какой наплыв. Если наплыв киноартистов, то от него. даже запрещенные приемы бокса не помогут.

Перл студентова остроумия пропал зря. Кусичка задумчиво смотрела на потолок и морщила лобик. Видно, о чем-то мучительно думала.

– Скажите, – спросила она нерешительно, – как добывается стекло? Оно… ископаемое?

– Это смотря по тому, какое стекло. Бутылочное, например, добывается из глубины моря. Водочные рюмки тоже. Ископаемые.

– А электрические лампочки?

– Растут, – твердо сказал студент, – на деревьях.

– Серьезно?

– Ей-богу. Есть такие деревья. В Америке. Возле Голливуда. Их так и называют – электрические скаты. А почему вы спросили?

– Так… Я на фабрике нечаянао разбила лампочку. Во время съемки.

Съемка картины подходила к концу. Приближался день, который должен был принести Кусичке Крант славу и доллары. Кусичка стала нервничать.

– Скажите, Кусичка, – осмелился как-то спросить студент, – вы снимаетесь в комедии или драме?

– Ведь вам, кажется, известно, – сухо ответила она, – что у меня комедийное дарование.

– Значит, в комедии?

– Угу.

– А как называется картина?

– Глупый вопрос. Всему миру известно, что картина называется «Приключения портного Фитюлькина», по сценарию Шершеляфамова, Михаила Гнидова и Константина Бруцкуса, а вы… Отстаньте.

В последние дни перед премьерой «Портного Фитюлькина» Кусичка нервничала. Студент заметил, что веки ее покраснели и она часто сморкалась.

– Бодритесь, – сказал он ей, – Дантон, всходя на эшафот восемнадцатого бумеранга, встретил смерть бодро.

– Так то Дантес, – сказала она упавшим голосом, – а я девушка.

– Я в этом никогда не сомневался! – ответил студент галантно.

В кинотеатр пришли за час до начала сеанса.

– А знаете, – заметил студент Хведоров вскользь, – вашей фамилии почему-то нет на афише. И Мясохладобоева есть, и Глупского, и даже какой-то Сидоровой, а вашей нет.

– Интриги.

– Скажите, какая наглость! – посочувствовал Хведоров.

– От них все станется! – злобно сказала Кусичка. – Однако идемте в зал. Сейчас начнется.

Потух свет, и на экране добросовестно завертелся портной Фитюлькин. Он шил рясу какому-то явно антирелигиозному попу, разнообразя это привычное его профессии занятие ухаживаниями за дочкой ответственного товарища.

На полотне было все: и приближающийся поезд, и рельсы, и бешено вертящиеся колеса, и заводские трубы, и красивый деревенский пейзаж, и попадья анфас и в профиль, и голый портной Фитюлькин на пляже в Крыму, и Кавказский хребет… Не было только одной Кусички Крант. Не было ее ни в первой, ни во второй, ни в третьей части, как равно не было ее в четвертой, пятой и шестой.

Один только раз, когда на экране мелькнули чьи-то, взятые крупным планом ноги, Кусичка ущипнула студента за локоть. Но продолжалось это одно мгновение.

Так как частей было всего шесть, студент Хведоров и Кусичка Крант пошли домой.

– Ну-с, дорогая моя, – сказал студент, – что вы можете сказать по поводу этой картинки?

Кусичка молчала.

– Почему же вы молчите? Что касается меня, то я в восторге. Ваше лицо, освещенное яркими юпитерами, показалось мне весьма фотогеничным. Вы играли с большим мастерством. Очевидно, занятия в студии сослужили вам немалую службу. Диафрагма вам, несомненно, благоприятствовала, несмотря на несколько резкий наплыв и интриги негодяя режиссера… Сегодня вечером я положительно полюбил кино… Кстати, лампочки на деревьях не растут, а выдуваются из стекла, которое отнюдь не добывается, а изготовляется из песка и прочей дряни… Не ревите… Стыдно реветь в семнадцать лет. И потом эти драмы вам не к лицу. У вас, если не ошибаюсь, дарование комедийное…

– Я… б-больше н-не б-буду! – прошептала Кусичка Крант.

– То-то, – сказал студент Хведоров, смягчившись, – а теперь идите домой и положите на голову холодный компресс. Завтра я вам принесу географию и обществоведение. Если вы посвятите им всю, всю жизнь, из вас еще может выйти толк.

1927