Текст книги "Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2"

Автор книги: Евгений Петров

Соавторы: Илья Ильф
сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 59 страниц)

Сначала о нем носились темные неясные слухи. Передавали, что пророк предрекает совершенно точные цифры. Говорили, что цифры эти он сообщает кому угодно.

Сведения о пророке появились в газетах. Писали, что пророк никогда не ошибается. Называли людей, которые неизменно выигрывают, ориентируясь на пророковые данные.

И вот какому-то шустрому репортеру удалось выпытать у пророка очередные цифры, которые совместно с портретом святого появились в газетах.

Пророк сообщил только две цифры по всем городам.

Государственные конторы не успевали выдавать квитанции. Сонники покрывались пылью. Суббота приближалась.

Цифры выиграли. Платили, правда, немного, но слава о великом пророке из Неаполя облетела всю страну.

Началась новая неделя.

Что скажет пророк?

Этот вопрос так сильно волновал обывателей, что на время заслонил очередной маскарад принца Умберто, очередной автомобильный рекорд и очередную речь вождя, начинающуюся словом: «Римляне!»

И пророк оправдал возложенные на него надежды. На этот раз он назвал пять цифр по одному городу. Одна лира, поставленная на эти цифры, должна была принести миллиона полтора. Но в эту неделю государственные конторы превысили минимальную ставку до пяти лир.

Улицы были наводнены публикой. У контор вились пышные хвосты. Полиция сбилась с ног. Лиры вливались широкими потоками в подвалы казначейства.

В среду ажиотаж дошел до апогея. Ставки были увеличены. Весь четверг и всю пятницу бойко торговали барышники.

Казалось, знойный субботний день никогда не кончится. Любители подсчитали, что, если выиграют цифры пророка, Италии придется сделать внешний заем, равный десяти золотым запасам Уолл-стрита. Вечерние выпуски газет вышли в удесятеренном тираже.

Цифры пророка не выиграли.

Неаполитанцы – народ экспансивный. Пророка решили бить. Но привести в исполнение этот энергичный план не удалось.

Дом пророка был своевременно оцеплен карабинерами, и пророк под защитой дюжих парней во фраках и треуголках тихо уехал в автомобиле.

О пророке никто больше ничего не слыхал.

Пророк смылся.

Долго не мог успокоиться итальянский обыватель.

Но потом жизнь вошла в привычную колею. Появились сенсационнейшие сведения о новой монете, приобретенной королем нумизматов Виктором Эммануилом, и вождь сказал новую речь, начинающуюся словом: «Римляне!»

1930

Открытое окно

Начальник тяги товарищ Своеобразов, глава большого учреждения и большой семьи, совершенно неожиданно для себя на старости лет влюбился в машинистку вагонного отдела красавицу Бородатову.

Автор настоящего глубоко правдивого повествования является отчаянным врагом тех юмористических рассказов, где говорится о завах и машинистках, о совместных прогулках на автомобиле и неизбежных растратах.

Поэтому он должен сразу же предупредить, что начальник тяги товарищ Своеобразов был человеком кристально честным, скромным и даже робким. Что же до машинистки вагонного отдела Бородатовой, то более чистой, милой и аккуратной девушки не рождала еще полоса отчуждения.

Как-то, в начале мая, Своеобразов открыл в своем кабинете окно и присел на подоконник. Только что прошел дождь. Внизу на вокзальной площади кипели ручьи. Вокзал с колоннами на фоне арбузного заката выглядел необыкновенно важным, значительным, как храм Юпитера во время пожара Рима. За вокзалом, у депо, перекликались маневровые паровозы, а правее, в летнем клубе службы эксплуатгщии, деревья, казалось, распускаются у всех на глазах. Природа пахла так, как может пахнуть только однажды в году.

Нужно только не упустить случая, вовремя открыть окно и присесть на подоконник.

И тут вот начальник тяги впервые почувствовал, что влюблен, влюблен, как мальчишка, как бронеподросток. Почувствовал, что без машинистки Бородатовой жизнь не жизнь и служба не служба и что в таком состоянии он может наделать множество глупостей.

Своеобразов присел к столу, надел на большой белый нос черепаховое пенсне и постарался сосредоточиться. Но списки паровозов, настоятельно требующих среднего ремонта, решительно не лезли в голову.

«Это невозможно, – подумал Своеобразов, – ведь я старый, семейный человек, вдовец, у меня сын доктор и дочь замужем. Ведь это какое-то сумасшествие, сплошная чепуха».

Он вышел из управления и два часа шатался по улицам, наступая на ноги прохожим, невпопад извиняясь и проходя под самым носом трамваев со спокойствием лунатика.

С этого дня чувство Своеобразова все усиливалось. Он похудел, приобрел юношескую подвижность, стал часто бриться и подолгу завязывать галстуки. Наконец он не вытерпел и решил объясниться.

«Будь что будет, – подумал он, – пойду прямо к ней и скажу: «Так и так, Анна Федоровна, вы меня, конечно, извините, но я вас люблю. Будьте откровенны и прогоните прочь старого дурака. Я все снесу. Но, поймите, я не могу молчать и таить дольше свою любовь». Впрочем, нет. Так пошло. Я скажу просто: «Анечка, я люблю вас. Скажите, да или нет». Тьфу, черт! Так еще хуже. Может быть, написать ей письмо? Нет. Так она подумает, что я трус! Ну, да ладно! Пойду в вагонный отдел. Там видно будет».

И, захватив с собою проект циркулярного письма, товарищ Своеобразов одернул белый китель и направился в конец коридора.

– Вы ко мне, товарищ Своеобразов? – спросила Бородатова, отрываясь от машинки. – Сию минуту кончаю. Туг одна строчка. У вас срочное?

– Срочное, – ответил начальник тяги, глотая слюну.

– Ну вот, пожалуйста. Садитесь, я эти бумаги уберу. Вам во скольких экземплярах?

– Да, да, пожалуйста… Извините.

– В шести?

– Да, да, тут вот циркулярчик один.

– Так вы диктуйте! Я пишу в шести экземплярах.

Своеобразов взял наброски письма и, слегка задыхаясь, начал диктовать:

– Озабочиваясь подготовкой паровозного парка к усиленным перевозкам, я пересмотрел свои планы ремонта на ближайшие три месяца, переработал их и преподал на линию для исполнения.

Своеобразов остановился и, глядя на согнутую спину Бородатовой, почувствовал, что сердце его наполнилось нежностью.

– Я, – сказал он, – не понимал до сих пор, что такое весна, молодость, любовь. Там точка… Простите, вы написали? Так вот, я продолжаю. Ввиду этого необходимо, чтобы процент больных паровозов не был больше девятнадцати – на первое августа, семнадцати – на первое сентября и четырнадцати – на первое октября.

«Она не сердится, – подумал Своеобразов. – Кажется, насчет любви и молодости я здорово завинтил».

– Эти вещи, – сказал он дрогнувшим голосом, – были для меня пустым звуком. Может быть, я стар и глуп. Может быть. Но для любви нет возраста. И я почувствовал, что жизнь еще не кончена, что я еще молод, что я могу перевернуть мир.

Бородатова встряхнула гривкой и посмотрела на Своеобразова внимательными, понимающими глазами.

– Там точка? – спросила она тихим голосом.

– Точка! – сказал Своеобразов.

«Она понимает! Она понимает! – думал он, ликуя. – И не сердится! Прелесть моя!».

И он продолжал диктовать:

– Поэтому в отношении тяговых устройств я наметил смену перекрытий над удлиненными стойлами на станции Водица и укрепление перекрытия Глухоедовского депо. Написали – депо? Здесь точка.

«Люблю, люблю, – думал начальник тяги, – люблю всю тебя, от золотой гривки до этих детских туфелек со стоптанными каблучками».

– И вот, – промолвил он, – я почувствовал, что влюблен, что люблю одно юное существо большой настоящей любовью… Что мне делать?..

Бородатова наклонила голову, вынула листки из машинки и, стасовав проворными пальцами новые листки бумаги с листками копирки, вставила их в машинку.

– Мною заданы следующие нормы, – продолжал диктовать Своеобразов, – а) горячая промывка – двенадцать часов, б) холодная – сорок восемь часов, в) третья и седьмая по семьдесят два часа. Написали – по семьдесят два часа? Но поможет ли это?

«Она понимает, она понимает! – пела душа начальника тяги. – О, милая!» И Своеобразов решился.

– Остается одно: сказать этому юному существу все, что накипело в моей душе. И я сказал. Слово за юным существом. Поможет ли оно старику на его новом жизненном пути?

Своеобразов замолчал. Бородатова ударила по точке.

«Она молчит. Она стесняется, – подумал он, – впрочем, это так естественно в ее положении».

– Итак, я кончено. Да, поможет, если все начальники участков и начальники депо примут вышеуказанное к сведению. Здесь точка. – Своеобразов набрал в легкие побольше воздуху и сказал: – Я жду ответа.

Бородатова печатала с рекордной быстротой. Она мотала головкой, как лошадь, отмахивающаяся от надоедливых мух.

«Она молчит, но она поняла. Это ясно».

– Обдумайте мое предложение и ответьте, положа руку на сердце: да или нет. Вы молчите, но я вас не тороплю. Я даю вам неделю сроку. Я кончил.

– Все? – спросила Бородатова.

– Все, – ответил Своеобразов.

– Как подписать?

– Как обычно. В заголовке: «Всем ТЧ и ТД циркулярно». А подпись: Т. Своеобразов. Мерси.

Своеобразов мчался в свой кабинет на крыльях любви, размахивая циркулярным письмом и наталкиваясь на открытые двери отделов.

«Она поняла. Она согласна. Я прочел ответ в ее милом, любимом лице».

– Нате, – сказал он секретарю, передавая ему бумаги и тяжело дыша. – Срочно. Циркулярно. Проверьте и дайте мне подписать.

Он подошел к окну и взглянул на знакомый железнодорожный пейзаж. Ему хотелось прыгать, петь, летать.

– Товарищ Своеобразов, – позвал секретарь, входя в кабинет. – Тут что-то странное. Поглядите-ка.

– Что еще?

Своеобразов надел черепаховое пенсне и взял бумажку.

– «Всем ТЧ и ТД циркулярно, – прочел он. – Озабочиваясь подготовкой паровозного парка к усиленным перевозкам, я пересмотрел свои планы ремонта на ближайшие три месяца, переработал их и преподал на линию для исполнения. Я не понимал до сих пор, что такое весна, молодость, любовь. Ввиду этого необходимо, чтобы процент больных паровозов не был больше девятнадцати – на первое августа, семнадцати – на первое сентября и четырнадцати – на первое октября. Эти вещи были для меня пустым звуком. Может быть, я стар и глуп. Может быть. Но для любви нет возраста. И я почувствовал, что жизнь еще не кончена, что я еще молод, что я могу перевернуть мир. Поэтому в отношении тяговых устройств я наметил смену перекрытий над удлиненными стойлами на станции Водица и укрепление перекрытия Глухоедовского депо. И вот я почувствовал, что влюблен, что люблю одно юное существо большой, настоящей любовью. Что мне делать? Мною заданы следующие нормы: а) горячая промывка – двенадцать часов, б) холодная – сорок восемь часов, в) третья и седьмая по семьдесят два часа. Но поможет ли это? Остается одно: сказать этому юному существу все, что накипело в моей душе. И я сказал. Слово за юным существом. Поможет ли оно старику на его новом жизненном пути? Да, поможет, если все начальники участков и начальники депо примут вышеуказанное к сведению. Я жду ответа. Обдумайте мое предложение и ответьте, положа руку на сердце: да или нет. Вы молчите, но я вас не тороплю. Я депо вам неделю сроку. Т. Своеобразов».

Своеобразов скомкал листок и замотал головой. Он не мог говорить.

В открытое окно доносились крики носильщиков и гостиничных агентов. Перекликались маневровые паровозы.

– Черт возьми, – пробормотал Своеобразов, – страшно шумно на этой площади, страшно шумно. Невозможно работать.

Он со злобой захлопнул окно и сказал секретарю:

– Идите. А копии циркуляров оставьте. Я исправлю их, я исправлю.

1930

Знаменитый путешественник

В районное общество пролетарского туризма вошел рубаха-парень. В том, что парень являлся именно этой существенной частью мужского туалета, не могло быть никаких сомнений. Кепка парня съехала на левое ухо, мокрые усы липли к щекам, на лоб свисал бодрый наполеоновский чуб, а глаза блистали несдержанным юношеским блеском.

Рубаха-парень осторожно плюнул на пол, растер плевок ногой и направился к столу, над которым висела табличка «Секретарь».

– Здорово, братишка! – добродушно воскликнул он.

– Здравствуйте, товарищ.

– Перекатилов, Архип Иваныч. Это, значит, буду я. Такая, значит, моя, извиняюсь, фамилия.

– Что ж, это можно, – заметил секретарь, – присаживайтесь и расскажите, какое у вас дело.

– Дело у нас обыкновенно какое, – сказал рубаха-парень, – ботинки требуются подходящие. Покрепче.

– Гм… Но при чем тут, не понимаю, общество пролетарского туризма? Вы ошиблись. Вам в «Коммунар» надо, в соседний дом…

– Э, нет, брат, ты вола не верти, – ласково сказал парень, – мне к тебе нужно. В туризм. Потому как я, извиняюсь, есть кругосветный турист во всесоюзном масштабе. Понял? То-то. Знаменитый турист. Это, значит, я. Так вот, будучи всесоюзным путешественником, я бесповоротно истрепал ботинки. Понял, братишка? То-то! И нужны мне такие ботинки, чтобы три года носились не переносились, три года трепались не перетрепались, три года держались не передержались.

– Это интересно, – сказал секретарь. – Где же, в каких местах вы бывали?

– Ты лучше спроси, где я не бывал! – усмехнулся парень. – Везде бывал. В Ленинграде, в Минске, в Брянске, в Сталинграде, в Харькове, в Днепропетровске…

У стола секретаря постепенно стала собираться толпа любопытных. Она с уважением поглядывала на рубаху-парня.

– И во Владивостоке бывал? – спросил молоденький комсомолец, глотая слюну.

– Бывал. Четыре раза. И в Челябинске, и в Одессе, и в Хабаровске, и в Ростове, и в Баку.

– А в Мурманске?

– Как же! Приходилось. И в Батуме был.

– Интересно? – спросил комсомолец с завистью.

– Как где. Которые места есть действительно интересные.

– Зачем же вы, товарищ, путешествуете? С какой целью? Какими достопримечательностями интересуетесь?

– А ими и интересуюсь: заводами, фабриками, новыми строительствами. Так и езжу. С завода на завод, с фабрики на фабрику, со строительства на строительство. Потому, значит, что я путешественник в душе.

– Неужто и на Днепрострое был? – ахнул комсомолец.

– На Днепрострое? Сколько раз! И на Тракторострое, и на Сельмаше, в Челябгрэсе, и в Загэсе, и на «Красном путиловце»! Куда там! На керченском заводе был, на Сибкомбайнстрое, на иваново-вознесенских текстильных фабриках. В Астрахани на путине был… Эх, что говорить!.. Таких путешественников, как я, у вас в обществе туристов не сыщешь.

Толпа туристов молчала, подавленная великолепием рубахи-парня.

– А может, он врет, ребята? – прошептал комсомолец. – Ведь это же физически невозможно побывать во стольких местах!

– Для кого, может и невозможно, – сказал посетитель, – а для меня, извиняюсь, вполне возможно. А ежели не верите, то…

Он полез в карман и вынул оттуда огромную засаленную пачку удостоверений.

– Полюбуйтесь-ка! Все печати на местах. Мне, извиняюсь, везде печати ставят, чтоб, значит, потом не было нездорового недоверия. Вот печать Днепростроя, вот Сель-маша, вот астраханская, вот бакинская… Видал миндал?

– Так ты же, товарищ, знаменитый человек! – воскликнул комсомолец. – О тебе, наверно, в газетах пишут?

– Случается, пишут, – осторожно заметил посетитель, – но я человек скромный, не люблю видеть свое имя в печати… Так-то, братишки…

– А сейчас куда собираешься?

– Сейчас? Сейчас в Казахстан думаю податься. На турксиб. Там, говорят, лучше платят… то есть… достопримеча…

Очутившись на улице, Перекатилов почесал ушибленный при падении бок, сплюнул и пробормотал:

– Догадались, черти! Ну и жизнь, извиняюсь, поганая! До всех добираются! Даже порядочному путешественнику-летуну жить не дают!

1930

Собака на сене

Случилось это в Киеве.

В рабочей семье заболел ребенок. Родители вызвали районного врача. Врач прибыл незамедлительно. Однако, прежде чем сказать обычное <гм, гм… как мы себя чувствуем» и приступить к осмотру больного, доктор сказал:

– Где у вас тут можно руки вымыть?

– А вот сюда пожалуйте, доктор, – суетилась мать, – я вам солью теплой водички.

И, багрово покраснев, добавила:

– Только мыла нет. Вы уж извините, доктор. Пятый день не можем по карточке получить. Все время выдавали аккуратно, и вдруг – нету. Просто не знаю, что и делать.

Через пять минут доктор уже возился с ребенком.

– Так, так… – бормотал он. – Дыши, мальчик. Теперь не дыши. Отлично.

Он хмурился, прикладывал ухо к животику ребенка, выслушивал спинку, выстукивал легкие.

– Ну-с, – сказал он наконец, разгибаясь, – сейчас я ему поставлю согревающий компрессик. Пошлите кого-нибудь в аптеку за бинтом Купите, кстати, и термометр. Придется регулярно мерить температуру.

Сбегать в аптеку вызвался отец. Он долго пропадал. Наконец вернулся, бледный от злости, сжимая кулаки.

– Нету, – сказал он отрывисто, – ни бинтов нету, ни термометров.

Кое-как все-таки устроились. На бинты разодрали сорочку, а доктор обещал иногда давать термометр из амбулатории.

Потом он быстро написал рецепт.

– Это вот лекарство, – заметил он, – давайте три раза в день. Только имейте в виду, оно очень горькое. Ребенок едва ли захочет принимать. Давайте ему на варенье. Понимаете, ложку лекарства – ложку варенья.

– А где же взять варенья-то? Разве теперь купишь?

– Да вы попробуйте спросите в кондитерской, я уверен, что найдете. Ведь варенье – не дефицитный товар.

И доктор ушел, пообещав заходить. Целый день бегал отец по городу, разыскивая хоть сто граммов варенья, но, так ничего не найдя, вернулся домой.

– Ничего не понимаю! – сказал он, вытирая капли пота. – Где бинты? Где термометры? Где мыло? Где варенье?

Теперь несколько коротких, сухих фактов.

В киевском аптекоуправлении были обнаружены на складах четырнадцать тысяч термометров. Они лежали там полгода, аккуратно запакованные. На пакеты с термометрами садилась пыль.

В разных частях города стонали на своих постелях больные. Жар сжигал их. Родные мечтали о рублевом термометре как о каком-то высшем, недосягаемом счастье, а термометры…

Но термометры были не одиноки.

Рядом с ними, распространяя приятный запах цветочного одеколона, лежало туалетное мыло. Его было очень много – на двадцать пять тысяч рублей, то есть примерно сто тысяч кусков.

В разных частях города выходили по утрам на улицу люди, не вымывши лица и рук. В разных частях города врачи принуждены были приступать к осмотру больных, не соблюдая элементарных правил гигиены. Мыло снилось киевлянам по ночам, а оно в это время…

Немного подалее, там, где запасы термометров, подкрепленные запасами мыла, оставляли еще небольшое местечко, приютились марлевые бинты. Это были хорошие гигроскопические бинты в количестве пятьдесят тысяч метров. Просто сердце радовалось при виде качества бинтов – прекрасного качества были бинты.

В разных частях города… Впрочем, мы об этом, кажется, уже говорили. Необыкновенные случаи наблюдаются иногда на складах некоторых наших учреждений!

Все эти случаи так и остались бы незамеченными, если бы не рабочие бригады РКИ, которые взялись наконец за складские тайники.

Да! Варенье! Мы о нем и позабыли!

Нашлось и варенье. На складах конфетной фабрики. Ни много ни мало: сорок восемь тонн варенья. Это, оказывается, был полуфабрикат, необходимый для изготовления конфет.

– Не много ли? – спросила бригада.

– Как вам сказать, – уклончиво ответили на фабрике, – для хорошего хозяйственника даже мало. Чепуховый запас. Всего на сто семьдесят пять лет!

Хотя к теме этого фельетона некоторые виды товаров и не подходят, но мы их все-таки упомянем: на той же конфетной фабрике в течение шести лет валяются девять кило импортных ванильных палочек. В Союзкоже тихо и скромно приютились восемьдесят семь тысяч пар сандалий. На фабрике им. Боженко уныло стоят всяческие комоды, кровати и шкафы на шестьсот тысяч рублей. В Книгоцентре назло всем киевским музыкантам основательно спрятано на двести пятьдесят тысяч рублей нот. В Книгосоюзе лежат сто пятьдесят тысяч готовален. Они так хорошо спрятаны, что ни один будущий инженер не найдет ни за какие коврижки. Там же, подальше от писателей, засунуты куда-то в подземелье двадцать пять тысяч перьев.

Случилось это в Киеве.

1931

Его авторитет

Недавно мне пришлось сидеть в кабинете некоего Ивана Иваныча.

– Там бригада пришла, – сказал ему секретарь, – требует, чтобы мы на основании приказа передали в НКПС работающего у нас бывшего помощника машиниста.

– Какого машиниста? Разве у нас работает?

– Вот видите, вы даже и не знали. Конечно, работает. Маленький такой, рябой…

– Гм… рябой, вы говорите? А что он у нас делает?

– Между нами говоря, ничего. Так. какие-то бумажки согласовывает.

– Так-с. Попросите сюда бригаду. Пожалуйте, товарищи. Садитесь. Чайку не хотите ли? Нет? Чем могу?

– Туг у вас паровозный машинист служит. Так вот мы его хотим…

– Машинист? У нас? Служит? Паровозный? Вы смеетесь, товарищи…

– Да мы серьезно. У нас есть точные сведения.

– Нет у нас машиниста.

– Есть, есть. Нам известно. Маленький такой, рябой.

– Маленький? Рябой? Позвольте, позвольте… Конечно же, без него наше учреждение и минуты не сможет работать. Ну вот ни секундочки. Все развалится без него. Он нам нужен до зарезу!

Иван Иваныч вскочил с места и провел ребром ладони по своему горлу, желая подчеркнуть этим необходимость работы в учреждении маленького рябого машиниста.

– Берите кого угодно! – патетически воскликнул он. – Самого меня берите, но рябого… н-нет, этот номер не пройдет! Рябого я не отдам!

– Но ведь приказ!..

– Не могу, товарищи, и не просите.

– Посмотрим, – сухо сказала бригада.

– Посмотрим, – сказал Иван Иваныч также сухо.

Его глаза зажглись огнем вдохновения. Предстояла длительная веселая склока, полная деятельной борьбы и острых положений.

– Я им покажу, – бормотал Иван Иваныч, – я им покажу.

– А почему бы не отдать им машиниста? – спросил я. – Ведь вам он не нужен.

– Авторитет! – завизжал Иван Иваныч. – Мой авторитет! Я должен победить, понимаете, должен. Из принципа. И побежду, то есть побезжу, то есть побежа… Тьфу! Одним словом – увидите!

Я встречал Ивана Иваныча редко. В дни наших встреч он был то весел, то печален, в зависимости от хода склоки. Передавали, что он проявил бурную деятельность. Он навалил на машиниста тысячи новых обязанностей, посадил его в кабинет и снабдил его восемью телефонами и четырнадцатью печатями. Со стороны могло показаться, что без машиниста учреждение Ивана Иваныча действительно развалится. Иван Иваныч потирал руки. Склока быстро разрасталась. Говорили, что он поехал хлопотать в центр.

На днях я встретил Ивана Иваныча в поезде. Он был весел, бодр и энергичен.

– Как дела?

– Отлично, – ответил он. – Полная победа. Рябой оставлен у меня. Но чего это стоило, бат-тенька! Я сделал целый доклад на тему о необходимости оставить у меня этого… этого… забыл фамилию… Одним словом, кондуктора. Каково?

– Н-да, – заметил я, – а что вы теперь с ним сделаете?

– Пусть делает что хочет. Пусть себе согласовывает какие-нибудь бумажки. Не в этом суть.

Наш поезд опоздал на двадцать четыре часа.

– Безобразие! – вскричал Иван Иваныч. – То есть просто возмутительно! Пора уже обратить на транспорт внимание! Понимаете? Серьезнейшее внимание! Просто ч-черт знает что такое! Пойду к начальнику станции, устрою ему скандал. И в жалобную книгу напишу! Нужно же наконец найти основную причину безобразий на железной дороге.

И Иван Иваныч пошел выяснять. Выяснит ли?

1931