Текст книги "Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2"

Автор книги: Евгений Петров

Соавторы: Илья Ильф
сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 59 страниц)

Дядя Силантий Арнольдыч

Новый кооперативный дом был чист и свеж, как невеста. Сверкали стекла. Одуряюще пахли краской перила. Партия полотеров оставляла за собою длинные охряные следы сияющей мастики. Монтеры вправляли последние лампочки в патроны. А с дверей и плинтусов не успели еще сойти известковые брызги.

Первыми вселились Протокотовы.

Протокотову удалось вырвать из цепких рук родственников председателя правления три прелестных комнаты, окнами на юг, с газовой плитой, ванной и комфортабельной уборной.

Когда Протокотов втискивал в дверь первый стол, душа его наполнилась чувством гордости и умиления.

– Наконец-то, – сказал он жене, – наконец-то мы заживем, как люди. В совершенно отдельной квартире! Одни, совсем одни!

В глазах жены стояли слезы.

– Здесь будет спальня, – заметил Протокотов. – Комната, правда, не особенно большая, но зато очень хорошенькая и теплая. А вот это столовая и мой кабинет. Здесь мы сможем принимать знакомых. Правда, милая?

Жена тихо плакала.

– А вот здесь, – сказал Протокотов с дрожью в голосе, – в этой малюсенькой комнате мы поместим дядю Силантия.

– Бедный дядя, – вздохнула жена, – наконец-то и дядя сможет зажить, как человек.

Дядя Силантий Арнольдыч жил в огромной и пыльной, как канцелярия воинского начальника, квартире на Плющихе, совместно с тридцатью пятью жильцами. Занимал дядя бывшую ванную – крохотную, совершенно темную комнату без окон.

В течение целого дня Силантий Арнольдыч таскал в квартиру племянника вещи. Таскал сам, надрываясь под тяжестью облезших этажерок и винтовых табуретов красного дерева.

– Зачем это, дядя? – поморщился Протокотов, столкнувшись с пыхтящим дядей в дверях. – Почему вы мне не сказали про этот комод? Я бы нанял носильщика, и дело с концом.

– Что ты! Что ты! – зашептал дядя, прикрывая хилым старческим телом допотопный комодик. – Какие теперь носильщики!

Испуганно оглядываясь, дядя Силантий впихнул комодик в новую свою комнату и заперся на ключ.

– Странный какой-то дядя Силантий, – сказал Протокотов жене, ложась спать. – Впрочем, обживется, привыкнет.

Но Силантий не привык.

Утром Протокотов увидел в чистенькой уютной уборной большое, написанное каллиграфическим почерком объявление. Начиналось оно следующими словами:

ГРАЖДАНЕ!

ПОМНИТЕ, ЧТО ВЫ ЗДЕСЬ НЕ ОДНИ!

ЛЮДИ ЖДУТ!

Дальше предлагалось спускать воду и не бросать на пол окурков. Всего было пунктов восемь. Объявление кончалось угрозой, что если «граждане жильцы» не будут исполнять правил, уборную придется закрыть.

Протокотов улыбнулся и сорвал объявление.

В полдень в уборной появилось новое объявление, написанное тем же каллиграфическим почерком. Первые слова были такие:

ПРОШУ В ОБЩЕСТВЕННОЙ

УБОРНОЙ НЕ ХУЛИГАНИТЬ.

НЕ ЗАБЫВАЙТЕ, ЧТО ВЫ

ЗДЕСЬ НЕ ОДИН!

Протокотов подумал, вытащил автоматическую ручку и написал в конце большими буквами слово «дурак».

В ответ появилось:

«От дурака слышу!»

Переписка продолжалась целый день.

Победил дядя, повесив на стену очень длинную, талантливо составленную инструкцию.

Дядя Силантий работал не покладая рук.

На следующий день Протокотов обнаружил в дивной эмалированной ванне старый матрац, пирамиду перевязанных бечевкой книг и пыльную клетку из-под попугая.

На дверях появилась бумажка:

ЗВОНИТЬ:

Ч. И. Протонотову – 8 р.

С. А. Протонотову – 14 р.

Рядом с бумажкой Силантий Арнольдыч пробил глазок, а с внутренней стороны приладил чугунный засов, толстую ржавую цепочку и длинную железную штангу.

Внизу, в швейцарской, Силантий вывесил воззвание, начинающееся словами:

«Граждане держатели кошек!»

Дядя требовал от граждан держателей, чтобы они надели на кошек намордники, обещая пожаловаться на ослушников управдому.

Коридорчик протокотовской квартиры покрылся аккуратно приклеенными туммиарабиком четвертушками бумаги.

«Не топайте ногами, – требовал дядя, – вы не один». «Гасите за собой электрический свет». «Не бросайте окурков, бумажек и мусору. За вами нет уборщиц».

Как-то в субботу супруга Протокотовы были приглашены на дачу и вернулись только в понедельник. В кухне было пусто. Посредине любимой комнаты Протокотовых (столовой-кабинета), предназначенной для приема гостей и оклеенной изящными светленькими обоями, стояла газовая плитка. К ней была прилажена глупая коленчатая труба, которая тянулась через всю комнату и выходила в окно.

За два дня Силантий Арнольдыч умудрился переделать гордость Протокотовых – газовую плитку – в буржуйку.

Привести буржуйку в прежнее состояние оказалось делом нелегким. Приезжали с газового завода, грозили выключить газ и взяли за переделку восемьдесят рублей.

Протокотов ворвался в комнату дяди Силантия и долго топал ногами. Старик испуганно мигал серенькими ресницами.

– Поймите же, – сказал Протокотов, смягчившись, – что объявления ваши не нужны. Мы в квартире одни, понимаете, одни! Ничего не нужно переделывать, дядя. Все благополучно. Поняли?

Старик почти не показывался из своей комнаты. Выходил он только тогда, когда Протокотовых не было дома, блуждал по квартире, пробовал дверные запоры и тайком привешивал новые объявления.

Как-то, возвратившись ночью из театра и позабыв дома ключ, супруги долго и безрезультатно звонили. Потом Протокотов догадался позвонить четырнадцать раз.

За дверью зашуршали валенками.

– Кто там? – встревоженно спросил Силантий.

– Это я. Откройте, дядя!

– Кто таков? – закричал Силантий нечеловеческим голосом.

– Да я же, дядя, я – Михаил.

– Без управдома не пущу! – пискнул дядя.

– Пустите, ч-черт!..

Дверь не открывалась.

Протокотов пытался высадить дверь плечом. Засов и штанга трещали, но не сдавались.

Протокотов стал колотить в дверь руками и ногами.

– Караул! – запел Силантий Арнольдыч.

Собрались жильцы. Пришлось сходить за управдомом.

Дяде просунули под дверь управдомово удостоверение, и только после этого дверь отворилась.

Целый день Силантий Арнольдыч таскал вещи обратно на Плющиху. Таскал сам, надрываясь под тяжестью облезших этажерок и винтовых табуретов.

Останавливаясь на лестнице отдохнуть, он снимал старомодное золотое пенсне и испуганно мигал серенькими ресницами.

1928

Беспокойная ночь

Давненько Обуялов не пребывал в таком блеске. Смоченные вежеталем волосы аккуратно лежали по обе стороны пробора, на свежевыбритых щечках виднелись синеватые следы пудры, в жилет ниспадал галстук, напоминающий по цвету весеннее небо, покрытое звездами, а выутюженные брюки были тверды, как картон.

Обуялов спешил на вечеринку к Мэри Пароконской. Там, на четырех квадратных саженях жилой площади, Обялова ожидали напитки, собутыльники, очаровательные собутыльницы, недавно привезенный из-за границы карманный патефон «Гигант» и танцы, танцы, танцы.

Мужчины давали по трешнице и по две «единицы». Дам можно было приводить бесплатно.

«Сперва позвоню Пароконской, – раздумывал Обуялов, осторожно подвигаясь по мокрому тротуару, – спрошу, какого вина купить. Кстати узнаю, стоит ли заезжать за Ниночкой».

Обуялов посмотрел на часы.

– Черт возьми! Без десяти одиннадцать. Ах, я дурак! Сейчас закроют ночные магазины, и я погиб.

Обуялов рысью побежал к ярко освещенному магазину «Коммунар».

Магазин был еще открыт. Продавцы отпускали товары последним покупателям. Обуялов облегченно вздохнул.

«Сейчас позвоню», – решил он и залез в будку телефона-автомата, расположенную недалеко от кассы.

На станции долго не отвечали. Обуялов нетерпеливо дергал телефонную вилку и топтался в будке, как конь.

Торговля между тем окончилась, продавцы снимали с рук кожаные раструбы. Кассирша подсчитывала выручку. Потушили лишний свет. В магазине сразу стало просторно и почему-то особенно сильно запахло колбасой. Прошло еще несколько минут. Кассирша закончила подсчет. Продавцы разошлись по домам.

– Закрывать, что ли? – спросил сторож, появляясь в дверях.

– Сейчас иду.

И кассирша, распрямив спину после трудового дня, вышла на улицу.

В это время Обуялов, облокотившись на телефонную коробку и изящно изогнувшись, мурлыкал:

– Вы прелестны, Мэри, я чувствую это на расстоянии… Алло!.. Да, да… Что?.. Уже собираются?.. Мало вина?.. Что вы говорите?.. Да, да… Хорошо. Я куплю. И две бутылки водки? Ладно… Видите, какой я хитрый – успел попасть в магазин. И хлеба купить? Пожалуйста, пожалуйста… Алло! Но в таком случае я со всеми этими покупками не смогу съездить за Ниночкой… Да… Что? Лапин съездит? Великолепно. Ну, хорошо, пока… Что? Ладно, ладно… Ну, пока. Что? Только что пришла?.. Алло… Я чувствую на расстоянии, что она, по обыкновению, прелестна. Ну, пока. Что? Вы ревну… А? Хи-хи… Ну, пока. Ладно, ладно. Хорошо. Через десять, самое позднее через пятнадцать минут я у вас… Ну, пока. Мчусь. Мчусь… А? Никто не хочет ехать за Ниночкой… Алло… Передайте им, что они свиньи. Я заеду сам. Ну, пока. Самое позднее через двадцать пять минут я с Ниночкой у вас. Ну, пока… Пока… Пока…

Ах, молодость, молодость!

Обуялов чувствовал себя бодрым и свежим. Он почти физически представлял себе, как он, румяный, весь в мелких дождевых каплях, ворвется с прелестной Ниночкой в комнату Мэри Пароконской, как вывалит на сундук огромный пакет с бутылками и снедью и крикнет… Да. Что он крикнет? Нужно крикнуть что-нибудь залихватское и вместе с тем остроумное. Обязательно остроумное… Да, да… Он крикнет:

– С новой водкой, с новым счастьем!

Все это промелькнуло в мозгу Обуялова в течение одной секунды.

– Пока! – сказал он, повесил трубку и, ликуя, вышел в магазин.

В первую минуту Обуялов не понял, что произошло. Он подошел к прилавку и забарабанил пальцами по стеклу, за которым лежали колбасы и окорока. Потом огляделся по сторонам и почувствовал, что леденеет. Магазин был пуст. На потолке светилась одна лампочка слабого накала.

– Здесь есть кто-нибудь? – крикнул Обуялов.

Он не узнал своего голоса, такой он был тонкий и дрожащий.

Магазин молчал.

Обуялов бросился к двери. Дверь была заперта.

– Что же это будет? – спросил он вслух.

Но ответа не получил. С мраморной стойки глядели на него мертвыми глазами большие серебристые рыбы. Восковые поросята тянулись к нему мертвыми пятачками. На полках загадочно мерцали консервные банки и винные бутылки. Обуялов почувствовал себя заживо похороненным. Это ощущение дополнял сильнейший запах колбасы.

Обуялов забегал по магазину.

«Что делать? Что? Что? – в отчаянии думал он. – Не может быть, чтобы я – такой элегантный, такой красивый – пропадал здесь в то время, как у этой дуры Пароконской танцуют и веселятся. Нужно что-нибудь придумать. Как можно скорее. Немедленно. Стучать в двери? Кричать? Сбежится народ. Подумает, что налетчик. Иди потом доказывай… Ба! Позвоню в милицию и расскажу им все. Они меня освободят».

Обуялов двинулся к автомату. У него был один-единственный гривенник, да и тот отыскался где-то в подкладке.

Тщательно освободив его от грязной ваты и сдунув последние пылинки, Обуялов вошел в будку.

С последним гривенником нужно было быть особенно осторожным.

Он взял трубку. Телефонистка сообщила ему свой номер.

– Пожалуйста, соедините меня с милицией! – заискивающе сказал Обуялов.

– Опустите монету.

– Слушайте! Вы слушаете? У меня последний гривенник.

– Опустите монету.

– Я опускаю. Имейте в виду. Не спутайте там чего-нибудь. Меня заперли. Гривенник – мое единственное спасе…

– Опустите вы монету или нет?

Обуялов опустил гривенник.

– Уже опустил.

– Опустите монету!

– Да опустил я уже. Слышите? Опустил… Гражданка!

Сигнала не было.

– Ей-богу, опустил! Миленькая! Дорогая! Опустил! Стерва!..

– Автомат испорчен, – сказала телефонистка. – Повесьте трубку.

– Эй! – завопил Обуялов. – Как вас там! Барышня! Э-э-эй!

Ответа не было.

– Сволочь! – сказал Обуялов. – Дура!

Ответа не было.

Обуялов попытался исправить положение.

– Слушайте. Клянусь вам, что я погибаю. Что у вас в груди – сердце или камень?

Обуялов прислушался. Ответа не было. Его больше не слушали.

Вопрос о содержимом грудной клетки телефонистки так и остался невыясненным.

– Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Обуялов с наслаждением наплевал в трубку, повесил ее и сейчас же снова снял.

В трубку была слышна радиопередача. Заканчивался последний акт «Евгения Онегина».

– Спасите! – крикнул Обуялов козлиным голосом. – Эй, вы, там, на телефонной станции! Спасите человека!

«О, жалкий жребий мой!» – спел в ответ Онегин, после чего противный голос радиоконферансье заявил:

– Трансляция из Большого театра закончена. Объяснения давал профессор Чемоданов.

Обуялов оборвал трубку, бросил ее на пол и долго топтал ногами. Его охватило бешенство. Он выскочил в магазин, ударил кулаком поросенка и закричал:

– С новой водкой, с новым счастьем!

Потом долго плакал, уткнувшись лицом в балык и содрогаясь всем телом.

Утром служащие магазина были чрезвычайно удивлены. На стойке, подложив под голову окорок и укрывшись замасленным пальто, спал неизвестный человек. От человека сильно пахло рыбой. Спал он неспокойно: дергался всем телом и всхлипывал.

1928

Коричневый город

1

Когда все опасности, связанные с головокружительным спуском в долину Арагвы, миновали, мой сосед (светлые очки, рыжеватая бородка и матерчатая шляпка с детской пуговкой на макушке) поворотил в мою сторону напряженное лицо и, придерживая очки, сказал:

– На Кавказе прекрасные дороги. Вот бы нам, в России, такие.

Я неосторожно приоткрыл рот. Ветер этого, видно, и ждал. Он с силой проник в глотку и стиснул бронхи. Зубы стали холодными, как после полоскания мятой.

Я ограничился тем, что мотнул головой. Мол, действительно, дороги хоть куда, и не нашим, «расейским», с ними равняться.

Автомобиль круто повернул. Задние колеса занесло на сторону, все население машины в сто тридцать первый раз перетряхнулось, как перетряхиваются пакетики в корзине возвращающейся с рынка домашней хозяйки.

Спутник в матерчатой шляпке с пуговкой, налегая всей своей тяжестью на сидящую справа от него жену, успел крикнуть:

– А знаешь, Лелечка, на Кавказе прекра…

Но тут случился ухаб, и пассажиры е перекошенными лицами, как гуси, взлетели над потертыми кожаными подушками машины.

– У-у-ухх! – сделали пассажиры.

После этого машина пошла ровно, и сосед с пуговкой смог сообщить супруге свежие соображения по поводу кавказских дорог.

Весь путь от Владикавказа гражданин в шляпке делился своими убогими мыслями. Он сказал, что Терек, скованный мрачными теснинами, действительно быстр и грозен, что Столовая гора действительно похожа на стол и что Казбек действительно очень высок.

Спуск в долину Арагвы на час избавил путешественников от излияний гражданина с пуговкой. Гражданин от страха не мог выговорить ни слова. Но теперь спуск окончился, и гражданин заговорил с новыми силами:

– Вы знаете (это мне) – автомобиль гораздо удобнее экипажа, хотя и больше трясет.

Жене:

– Лелечка! Правда, автомобиль Удобнее экипажа, хотя и больше трясет?

– Ну, вот и проехали Душет. Сейчас будут Цилканы.

– Слышишь, Лелечка, сейчас будут Цилканы!

– Вы знаете, судя по путеводителю, после Цилкан будет Мцхет.

– Лелечка! Скоро Мцхет.

– Вы знаете, судя по путеводителю, Мцхет – это древняя столица Грузии. А там до Тифлиса рукой подать.

– Ногой подать! – говорю я грубо.

Но ветер относит мои слова.

– Что вы говорите?

– Говорю, двадцать верст.

– От Мцхета до Тифлиса?

– Нет, от Барнаула до Ливерпуля.

– Что вы говорите?

– Говорю, до Тифлиса. От Мцхета.

Впереди, на скамеечках, спинами к нам, примостились два туриста-комсомольца.

Они почти не разговаривают. По их напряженным затылкам можно судить, что они доверху переполнены впечатлениями. От их цепких взглядов не укроются ни арбы, влекомые в облаке пыли дымчатыми буйволами, ни крестьянин в черкеске, с кинжалом на тощем животе, едущий с поля верхом на лошади.

По рабкредитовским пальто и новеньким фотоаппаратам можно также судить, что путешествуют ребята впервые, а избранный ими маршрут (Москва – Тифлис – Батум и через Крым обратно) известен только им и ни один путешественник мира не догадывается о существовании этого увлекательнейшего из маршрутов.

Рядом с шофером, в белой осетинской шерстяной шляпе, откинувшись на мягкие подушки, покоится путешественник-пешеход. Он легко одет (на нем, кроме коротких штанов, майки и альпийского мешка, нет ничего). Шляпа держится на белой резинке, которая цепко опоясала подбородок путешественника-пешехода.

2

Я припоминаю, что пешеход ехал со мною в одном поезде.

Для пешехода это более чем странно. Один раз его плотная, упитанная фигура промелькнула под окном моего вагона на станции Таганрог. Пешеход бежал с чайником кипятку. Он очень спешил, боясь, что поезд уйдет без него.

В другой раз я видел пешехода перед самым Владикавказом, на станции Беслан.

Пешеход ел шницель и пил пиво. Потом раньше всех влез в вагон дачного поезда, забрался на верхнюю полку и до самого Владикавказа (один час езды) лежал на спине, глядя в потолок, ковыряя в зубах и легко отрыгиваясь. Когда во Владикавказе я залезал в автомобиль, осторожно балансируя, чтобы не раздавить бесчисленных коробочек и баульчиков гражданина с пуговкой, пешеход уже сидел на самом лучшем месте, рядом с шофером, и закусывал крутыми яйцами, осторожно окуная их в пакетик с солью.

Но вот и Мцхет – крошечный древний городок защитного цвета. Обмазанные глиной плоские сакли и конусообразные песочные колокольни старинных церквей напоминают руины. Сперва кажется, что город совершенно мертв и в нем, кроме хранителей музеев, нет ни души. Но это только издали. Когда автомобиль, тревожа крутыми шинами дорожный щебень, проезжает по узкой улице, на него лают веселые псы; детишки, сидя верхом на глиняном заборе, машут коричневыми ручонками, а иссохшая старуха в надвинутой с затылка на лоб черной бархатной тарелочке останавливается у ворот и, придерживая одной рукой кувшин на плече, а другою – закрывшись от солнца, долго смотрит на нелепо подпрыгивающих пассажиров.

Сейчас же за городом – Кура.

Шофер впервые за всю дорогу поворачивается к нам и вяло говорит:

– Старый мост. Новый мост.

3

С постройкой Земо-Авчальской гидроэлектрической станции был возведен новый мост, потому что плотина Загэс задерживала воду и старый мост затоплялся.

Машина проезжает новый мост. Теперь шоссе идет по правому берегу Куры. Мцхет – слева – повис над Курой уступами. Кура снова делает поворот. В этом месте в нее вливается Арагва. Течение обеих рек столь быстро, что воды их смешиваются не сразу: темная вода Куры мчится рядом со светлой водой Арагвы. В этом месте река похожа на палочку двухцветного мармелада.

Над слиянием рек, на высокой голой горе – развалины монастыря Джаварис-Сакдари – древнейший архитектурный памятник Грузии.

Гражданин с пуговкой поспешно достает путеводитель и, с трудом соединяя прыгающие перед его глазами строчки, читает:

 
Немного лет тому назад.
Там где, сливался, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры…
 

– Нет. Лермонтова. «Мцыри».

 
…Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход…
 

Еще несколько минут, и мимо нас проносится железобетонная Загэс. Прямо из Куры вырастает огромная статуя Ленина. На мой взгляд, это лучший из памятников, поставленных Ленину. А еще лучший памятник – это то, на что указывает рука великана: сама станция.

Усмирить Куру – дело нешуточное! Не один пловец погиб в предательских ее волнах. Но Кура усмирена. Ее бешеное течение сослужило республике большую службу – Тифлис насыщен электричеством.

Машина усиливает ход. Мы спускаемся в тифлисскую котловину. Прямо, напротив и справа – пологие безлесые склоны Салалакского хребта и горы Давида. За нами – Махатский хребет. В котловине глубокой мозаичной тарелкой покоится Тифлис.

Я давно уже жду замечания соседа в шляпке. Уже минут десять, как виден Тифлис. Сосед ничего не замечает. Он рассеянно глядит по сторонам. Но вот взгляд его, перебегая по холмам, вдруг останавливается, и сосед хватает меня за руку:

– Послушайте, да ведь это же Тифлис!

– Ваше предположение не лишено оригинальности, – говорю я. – Спорить трудно. Вот если бы вы утверждали, что перед нами Бомбей или Франкфурт-на-Одере, тогда бы мы поспорили.

– Вы шутите! Какой там Франкфурт! В путеводителе ясно сказано, что после Мцхета сейчас же идет Тифлис. Опомнитесь, голубчик! Лелечка! Тифлис! Слышишь? Тифлис!

Я с замиранием сердца жду еще одного слова. Если сосед не произнесет его, я готов простить ему все; и дуру-жену, и корзинки с надписью «осторожно», и матерчатую шляпку с пуговкой. Я готов упасть на чесучовую грудь соседа и долго орошать ее слезами раскаяния.

Но слово уже гремит, уже несется, подхваченное ветром, по Тифлисской котловине:

– Приехали!

4

Когда я приехал в Рим, был закат. Город был розовым. И с тех пор, когда бы я ни подъезжал к Риму, в котором часу ни шагал бы по его чудесным улицам, решительно на всех домах и предметах я ощущал розовый налет.

Москва – кирпично-красная. Берлин – стальной, блестящий. Общий тон города дает асфальт. И в дождь мокрый асфальт центральных улиц, вокзальных площадок и роскошного зеленого Тиргартена определяет цвет великой столицы. И вот, когда разговор заходит о Тиргартене и я восстанавливаю перед собою картину этого лучшего из парков, я вижу сперва мокрый асфальт, а потом уже яркую, густую зелень.

Генуя и Тифлис – коричневы.

Поэтому оба эти города неотделимы для меня друг от друга. К тому же эти города поразительно похожи по своему строению и по темпу уличной жизни. И там и здесь дома карабкаются на горы.

И там и здесь, в соседстве с превосходными магазинами и широкими европейскими улицами, паутиной протянулись узенькие грязные переулочки и тупички. В Генуе вы неожиданно выходите к морю.

В Тифлисе – к Куре.

В Генуе, идя по огибающей порт большой улице, вы видите добрую половину города. В Тифлисе вы видите тоже не менее половины города, проходя по проспекту Руставели.

На гору Риги в Генуе и на гору Давида в Тифлисе вас подымает вагон фуникулера, и путешествие это сопровождается одним и тем же ощущением.

Но главное – «коричневое» – дают горы, И в Генуе и в Тифлисе на первом месте – горы.

О горах вы не забываете ни на минуту.

и там и здесь они невысоки и пологи.

В Генуе горы увенчаны древними замками, а в Тифлисе – монастырями. И генуэзские замки, и тифлисские монастыри одного цвета с горами. Кажется, что они созданы самой природой. И в Тифлисе и в Генуе вы видите коричневые лица и оттеняющие их белейшие зубы.

5

Раннее утро.

На проспекте Руставели еще пусто. Со стоном проезжают первые трамвайные вагоны. Большинство вагонов – открытые, летние, снабженные деревянной, во всю длину вагона, подножкой. По ней, цепляясь за столбики, ловко бегает кондуктор. Новые вагоны сделаны в Мытищах. Они – полная противоположность старым. В них закрыты дверьми даже площадки. Тифлисцы, неизвестно почему, называют эти обыкновенные трамвайные вагоны – международными.

Итак – раннее утро…

В противоположность центру рода на армянском и турецком базарах большое оживление.

Идет торговля.

Среди разноязычной людской каши – сверкающие горы зелени и овощей. Пахнет сыром и кожей. Крохотный ослик, бодро постукивая копытцами, тащит многопудовые корзины с виноградом. Из-за угла вылезает вдруг брезгливый профиль верблюда.

В окнах базарных магазинчиков видны болванки с белыми обвислыми папахами.

В витринах неприхотливый взор туриста наталкивается на серебряные с чернью изделия: кинжалы, мундштуки и портсигары.

Как приятно чувствовать себя одиноким, затерявшимся в прекрасном чужом городе! Как приятно ощущать кипучую интересную жизнь неведомых вам доселе людей!..

И вдруг:

– Это вы?

Передо мною – сосед по автомобилю, в светлых очках, рыжеватой бородке и в матерчатой шляпке с пуговкой. За ним, лишенная «особых примет», физиономия его подругу жизни.

Последняя жалкая надежда на спасение:

– Простите, не узнаю. Но гражданин с пуговкой неумолим:

– Не узнаете? Богатым быть. А я вас сразу узнал. Вчера ведь ехали. Помнишь, Лелечка?! Мы с вами еще в Пассапауре шашлык ели и пополам платили.

Я медленно (именно медленно), как в замедленной съемке, улыбаюсь.

Мне кажется, что, увидев мою улыбку, гражданин с криком убежит, спасения в отделении милиции.

Но он не убегает. Нет. Он очень рад увидеть такого приятного попутчика, как я. Он остановился в «Паласе» и выражает совершенно определенное желание как можно скорее узнать, в каком отеле остановился я.

Спал он дурно. Он, видите ли, всегда плохо спит в новой обстановке.

Но вот Лелечка, та спала отлично. Ему Тифлис не нравится.

Почему? Очень просто! Тифлис, видите ли, какой-то странный город, не похожий на другие.

Тем не менее он уже купил кинжал и сейчас разыскивает серные бани.

Ему знакомые говорили, что быть в Тифлисе и не видеть бань – все равно что быть в Риме и не видеть папы.

В заключение оп выражает надежду, что я пойду с ним в баню, а потом в какой-нибудь духан есть цоцхали. Он не знает, что такое цоцхали. (Что? Рыба?) Так вот. Знакомые заверили его, что быть в Тифлисе и не есть цоцхали – равно что быть в Вене и не есть сосисок.

Прежде всего – сдержанность.

Я вежливо, но твердо говорю, что у меня сейчас деловое свидание. Я в отчаянии, что не могу сопровождать гражданина с пуговкой в бани и есть с ним цоцхали, но ничего не поделаешь. Дела! Дела!

Я удираю. День испорчен. Солнце светит не для меня.

Не для меня раскинулся под полосатыми зонтиками десяток чистильщиков сапог. Не для меня шипят и пенятся воды Лагидзе.

Товарищи туристы! Заклинаю вас! Не знакомьтесь по дороге на Кавказ с подобными вам. Новые знакомые ужасны. Они обязательно едут по тому же маршруту, что и вы. Они будут встречаться на вашем пути сотни раз.

Они будут давать вам советы, восторгаться тем, что вы находите ужасным, и ругать то, что кажется вам прелестным. Они будут рассказывать вам старые, как мир, анекдоты и тащить вас туда, куда советовали сходить их идиотские знакомые.

Не заговаривайте с ними при первой встрече в автомобиле или поезде. Не отвечайте на вопросы. Пусть сочтут вас букой. Черт сними!

Днем на проспекте Плеханова я встретил пешехода. Он ехал на извозчике.

6

Успокоился я только к вечеру. Не только успокоился, но и повеселел.

Произошло это вот по какой причине.

На улице, нос к носу, я столкнулся с попутчиками по автомобилю – комсомольцами. Они шли по-солдатски, в ногу, в своих рабкредитских пальто и с новенькими аппаратами, перекинутыми через плечо. Один что-то рассказывал, по-детски размахивая руками. Другой весело смеялся.

Милые, чудные ребята!

Весь вечер я чувствовал себя прекрасно. Я чистил ботинки, брился, весело посматривал на коричневых красавиц и ел цоцхали, запивая его превосходным кахетинским вином.

Тифлис осветился. Он сиял, как концертный зал в день какого-нибудь юбилейного вечера.

Не подняться на гору Давида было бы преступлением.

Фуникулер был виден отовсюду. Прямо на небо, в кромешную тьму, шел огненный пунктир.

И я поднялся по этому пунктиру, который вблизи оказался обыкновенной канатной дорогой со всеми присущими этому виду транспорта атрибутами: кафельным полом вокзального павильона, щелкающим турникетом, сплетающимися в центре рельсами, с просмоленным канатом и загадочными вертящимися тарелочками посредине.

На горе – снова кафельный пол и щелкающий турникет. Потом – обыкновенная свежесть и изумительное ощущение пространства. Я подошел к перилам и заглянул вниз.

Внизу было небо.

Но какое? Яркое, населенное, обильно покрытое созвездиями улиц и площадей, насыщенное движущимися телами трамваев. Это было земное небо, не вызывающее никаких сомнении и отнюдь не наводящее на мысли о бренности все земного.

Я взглянул наверх. Там тоже был небо. Обыкновенное. Такое, как Калуге, Гамбурге, Осло и Париже Оно, правда, несколько уступало «земному» небу в освещении, но все же было очень красиво. Все вместе было совершенно неотразимо.

Я представил себе залитую светом Загэс, которая в двадцати километрах от Тифлиса в маслянистом движении турбин копит бесценную электрическую энергию. Представил себе великана, встающего прямо из черной покорной Куры.

Нужно было отдохнуть и собраться с мыслями. Я сел на скамейку.

– Здравствуйте! И вы здесь? Передо мною стоял гражданин

с пуговкой.

– Наслаждаетесь видом? А по-моему, ничего особенного. Ей-богу. Правда, Лелечка? У нас, в Харькове…

– Пошел вон! – устало сказал я.

Он подумал, потоптался около моей скамейки и, наконец, сделав вид, что спешит и не имеет времени на пустые разговоры, сказал:

– До свидания!

И ушел.

1928