Текст книги "Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2"

Автор книги: Евгений Петров

Соавторы: Илья Ильф
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 59 страниц)

(Голос: «Он не останется».)

Он же выйдет из комнаты поседевшим от ужаса. (Смех, аплодисменты.)

Он не знает, что делать с этой книгой. Он плохо разбирается в искусстве. От неуменья правильно оценить книгу литература страдает.

(Голоса: «Правильно».)

Не помогает и то, что редакторы, издатели и руководители Союза охотно и даже с каким-то садистическим удовольствием каются в содеянных ошибках. Раскаяние хотя вещь и хорошая, но помогает оно спасти свою душу, в общем, самому нагрешившему. Всем же остальным от этого, честно говоря, ни тепло ни холодно.

Нам нужны люди глубоко идейные, образованные, любящие литературу. Такими людьми располагает партия, такие люди есть и среди беспартийных. Наша общая задача – таких людей найти, выдвинуть их из своей среды.

В заключение мы выдвигаем предложение, может быть, чересчур смелое, слишком оригинальное – писатель должен писать. Произведения писателя всегда будут убедительнее его речей. На плохое, чуждое произведение у советского писателя может быть один ответ:

– Написать свое, хорошее! (Аплодисменты.)

1937

ПЕТРОВ БЕЗ ИЛЬФА

Гусь и украденные доски
Рассказ провинциального поэта

Ксаверий Гусь обладал двумя несомненными и общепризнанными качествами: большим красным носом и не менее большой эрудицией. Первое было необъяснимо. Второе он заимствовал на юридическом факультете. До революции он был помощником присяжного поверенного. О своем былом величии он вспоминал редко, предпочитая довольствоваться величием настоящего. Впрочем, служба в Уголовном розыске не мешала ему петь баритоном (именно баритоном): «Во Францию два гренадера…» под мой аккомпанемент в нашем неприхотливом сельском театре.

Я служил в «Югросте» районным корреспондентом. Служил честно и ревностно: разъезжал по волисполкомам и собирал животрепещущие сведения. В то, полное лишений, но от этого трижды прекрасное время я за день успевал бывать в разных концах моего района. В невозмутимых немецких колониях я рычал передовицы и хронику с клубных подмостков (систематическое проведение устных газет на местах). В безалаберных украинских селах я лихорадочно записывал в блокнот повестки дня очередных волсъездов. В степных хуторках я воевал со стаями одичавших собак. А сидя в подводе, нырявшей в желтых хлебах и зарослях кукурузы, под синим украинским небом я сочинял стихи. Все шло прекрасно, если бы не эта встреча. Эта встреча меня подкосила.

Мы встретились с ним в Народном доме. Я сидел за пианино. Рядом со мною сидела она. Она была блондинкой и, занимаясь педагогической деятельностью в местной школе, незадолго до этого знаменательного дня покорила мое честное корреспондентское сердце. Он вошел в залу в сопровождении милиционера, смерил мою соседку с головы до ног и сказал своему попутчику свистящим шепотом:

– А она недурна, эта блондинка.

Потом он посмотрел на меня в упор и сказал:

– Потрудитесь предъявить ваши документы.

Несмотря на июльскую температуру и трехаршинный мандат в кармане, я похолодел.

– Позвольте, товарищ, в чем дело? Кто вы такой?

– Кто я такой? Это мне нравится, – сказал он, поглядывая на мою даму, – я начальник Уголовного розыска Первого района. Потрудитесь предъявить документы, ибо в противном случае я буду вынужден вас арестовать.

Он внимательно прочитал мой широковещательный мандат.

– Простите. Маленькое недоразумение. Я ошибся. Во всяком случае, будем знакомы. – Он протянул руку. – Гусь. Ксаверий. А это милиционер Буфалов. Теперь ты, Буфалов, иди в район и скажи Перцману, что я сейчас приду.

Он познакомился с моей блондинкой и, живописно облокотившись на пианино, стал говорить. Он начал музыкой и кончил грустным повествованием о краже со взломом двух гнедых кобыл. В промежутке он сообщил нам, что у него есть жена – пианистка и брат – секретарь Губревтрибунала.

Вечером мы были уже друзьями. Разгуливая по главной улице села, мы говорили, говорили и говорили. Он с энтузиазмом рассказывал о своих приключениях. Я восторгался. Слова: рецидивист, взломщик, убийца и бандит склонялись нами в единственном и множественном числе в продолжение четырех часов. Я был подавлен величием моего нового приятеля. Он предложил мне поступить в Уголовный розыск. Я долго не решался. Он корил меня. Он рисовал мне соблазнительные картины. Он показал мне «кольт». Я согласился.

Лежа в постели, я впервые за две недели не думал о покорившей меня блондинке. Я думал о моей будущей карьере. Мне приснился ужасный сон: я сидел в засаде и, сжимая в руке «кольт», поджидал бандита. Он появился. Я крикнул «руки вверх» Он, не обращая на меня внимания, шел. Я спустил курок. Осечка. Еще раз. Осечка. Еще. Осечка. Бандит шел прямо на меня. В его руке сверкнула бомба… Я проснулся, обливаясь холодным потом. Рассветало. Пели петухи.

В десять часов утра я был уже в милиции. Дежурный милиционер указал мне на дверь с табличкой – «Кабинет начальника Уголовного розыска. Без доклада не входить». Я был ошеломлен. Я попросил милиционера доложить о себе. Милиционер доложить отказался и, пнув ногой дверь, пригласил меня войти.

В небольшой комнате с деревянным полом и ободранными обоями стоял большой стол. За столом сидели Гусь и неизвестный мне здоровенный мужчина, который склеивал вместе несколько больших, испещренных цифрами, листов бумаги. Получалась простыня, которую он аккуратно развешивал на спинках стульев. В то время я был еще наивен В то время я еще не знал, что эта простыня просто-напросто отчетная цифровая ведомость за июнь месяц.

Гусь встретил меня с достоинством.

– Здравствуйте. Познакомьтесь. Мой сотрудник Перцман. А это, Перцман, ваш будущий коллега.

– Вы умеете вести настольный реестр? – прогудел Перцман.

Этот вопрос поставил меня в тупик. Я пробормотал что-то о борьбе с бандитами.

– Какие там бандиты, когда чуть ли не каждый день нужно всякие ведомости посылать в Управление.

Перцман злобно плюнул и продолжал клеить.

– Молчите, Яша. Что вы мутите человека. Не пройдет и недели, как я достану делопроизводителя, и все пойдет как по маслу. Пишите заявление, – сказал Гусь.

Я написал. Он размашистым почерком наложил резолюцию: «Ходатайствую о зачислении», – и сказал:

– Сегодня же я отошлю ваше заявление в город, и не позже, чем через три дня, вы сможете приступить к исполнению служебных обязанностей.

Он порылся в делах и крикнул в пространство:

– Дежурный! Приведите арестованного Сердюка.

Мое сердце екнуло. Мне предстояло присутствовать при допросе. Даже сейчас, когда мое сердце за три года успело окаменеть, я без содрогания не могу вспомнить об этом допросе.

Когда вводили арестованного, Гусь шепнул мне:

– Смотрите и учитесь.

Он облокотился на стол и уткнул нос в дела. Арестованный переминался. Я затаил дыхание. Перцман шуршал бумажной простыней. Минута напряженного молчания показалась мне вечностью. Вдруг Гусь вскочил и изо всей силы тарарахнул кулаком по столу.

Я похолодел.

– Где доски?! – закричал Гусь раздирающим голосом.

– Не могу знать, – прошептал арестованный и, прижав руки к груди, побожился.

– Где доски, я спрашиваю?!

– Та я ж…

– Где доски? Говори. Я все знаю. Куда ты их спрятал?

– Ей-богу, не знаю. Товарищ начальник, вы дядьку Митро допросите. Они вам усе подтвердят, как я в тот день дома сидел.

– Где доски?!

Арестованный молитвенно сложил руки. Гусь с рычанием бегал вокруг него и потрясал кулаками стол. Я замер. Перцман спокойно клеил. Гусь с добросовестностью испорченного граммофона хрипел:

– Где доски? Говори! Где доски? Говори! Где доски? Говори!!

Арестованный молитвенно сложил руки.

Гусь сел па свое место и стал перелистывать дело. Он, несомненно, что-то замышлял. Перцман сложил простыню и стал запаковывать ее в конверт, равный по величине детскому гробику.

Гусь судорожным движением откинул волосы и откашлялся. Глаза его наполнились слезами. Он начал проникновенным голосом:

– Эх, Сердюк, Сердюк… Кажется, таким хорошим хозяином были… Да вы садитесь. Да… Нехорошо, нехорошо… Значит, вы утверждаете, что о досках, которые вы укра… то есть взяли, вы якобы понятия не имеете? Да?

– Так точно, – сказал арестованный и сделал глотательное движение, – не могу знать.

– Так, так… – продолжал Гусь, – а я вот имею понятие. Да. А так как вы не хотите мне об этом рассказать, то я вам расскажу. В ночь с тринадцатого на четырнадцатое июня у гражданина села Васильевки Гоговича неизвестными злоумышленниками были похищены пять сосновых досок. Кража пустяшная, но дело, конечно, не в количестве и не в качестве украденного, а в принципе. Вы меня понимаете?

– Так точно, – прошептал арестованный, – очень хорошо понимаем. Только я…

– Ну-с, – продолжал Гусь, – как же это произошло? А вот как это произошло: некий крестьянин, ни в чем ранее не замеченный, хороший и семейный хозяин, не отдавая сам себе отчета в том, что он делает, и находясь, я бы сказал, в состоянии аффекта, по фамилии Сердюк, сказал своему приятелю… Этому, ну, как его? Черт возьми, забыл его фамилию…

Гусь щелкнул пальцами и взглянул на свою «жертву».

– Как его фамилия?

– Не могу знать.

Гусь поморщился.

– Ну, все равно, скажем – иксу. Так вот, он сказал иксу: «Послушай, икс, давай пойдем к Гоговичу и возьмем у него пять сосновых досок». «Давай, – сказал икс, – пойдем и возьмем у Гоговича пять сосновых досок». Они пошли. Это было в ночь с тринадцатого на четырнадцатое июня. Была безлунная ночь. Где-то лаяли собаки (Гусь подмигнул мне глазом). Сердюк и икс перелезли через заборчик и подошли к сараю. Собака Гоговича залаяла. Сердюк и икс сломали замок, вошли в сарай, взяли доски и вынесли таковые из усадьбы вышеуказанного Гоговича. Непосредственно затем они спрятали эти доски. Я знаю, куда они спрятали эти доски. Я даже очень хорошо знаю, куда они спрятали вышеуказанные доски; но я не хочу сейчас об этом говорить. Я хочу, чтобы вы сами нам об этом рассказали. Почему же я хочу, чтобы вы сами нам об этом рассказали? А вот почему. Потому что мне жалко вас. Мне жалко вашей погибшей молодости. Мне жалко вашей бедной покинутой жены. Мне жалко ваших крошечных детей, которые, хватаясь ручонками за… за что попало, будут кричать: «Где наш папа?» Да… Дело не в досках. В конце концов что такое доски? Ерунда. Тем более что в любой момент я могу их взять, так как знаю, где они спрятаны. Но что тогда будет с вами? Вас запрут в тюрьму. Да. Возьмут и запрут в тюрьму. Запрут не за то, что вы взяли доски. Нет. А за то, что не хотите в этом сознаться. Если вы сознаетесь, я вас сейчас же освобожу. В противном случае я принужден буду запереть вас в тюрьму. Скажите только одно слово: сознаюсь – и вы свободны. Ну?

– Сознаюсь, – прошептал арестованный и махнул рукой.

Гусь ожил.

– Вот и великолепно. Я так и зная, что вы сознаетесь.

Гусь торжествующе посмотрел на меня. Арестованный встал и покосился на дверь.

– Мне можно идти?

– Постойте! Где же доски?

– Да вы ж, товарищ начальник, знаете, а мы не можем знать, потому мы такими делами не занимаемся.

– Да ведь вы сказали – «сознаюсь»?

– Не могу знать.

Гусь вскочил и треснул кулаком по столу.

– Какого ж черта ты мне морочил голову столько времени?

Вежливый арестованный молчал.

– А? Как вам нравится этот фрукт? – спросил меня Гусь.

Гусь взял лист бумаги и обмакнул перо в чернила.

– Ну-с, Сердюк, теперь мы приступим к официальной части допроса. Как твоя фамилия?

– Моторный.

Я взглянул на Гуся и ужаснулся. На его лице прыгала ядовитая усмешка. Он прошипел:

– Что? Вы говорите, то есть, вернее, вы выдаете себя за Моторного? Так я вас понимаю?

Арестованный стал на колени.

– Ваше сия… Господин товарищ начальник… Ей-богу… – Он перекрестился. – Я Моторный. Павло. Хоть всю деревню спросите. Сердюк Васька в одной камере со мной сидит. Что самогонку гонял – это верно. Было такое. Сознаюсь. А воровать – никак нет… Не решаюсь… – Он зарыдал.

Гусь прогулялся вокруг стола и стал насвистывать: «Во Францию два гренадера»… Моего взгляда он избегал.

Когда арестованного увели, Гусь закричал в пространство:

– Дежурный! Приведите Сердюка! Для допроса. Понимаете? – Сер-дю-ка!!!

Я вышел на носках.

1923

Идейный Никудыкин

Вася Никудыкин ударил себя по впалой груди кулаком и сказал:

– К черту стыд, который мешает нам установить истинное равенство полов!.. Долой штаны и долой юбки!.. К черту тряпки, прикрывающие самое прекрасное, самое изящное, что есть на свете, – человеческое тело!.. Мы все выйдем на улицы и площади без этих постыдных одежд!.. Мы будем останавливать прохожих и говорить им: «Прохожие, вы должны последовать нашему примеру! Вы должны оголиться!» Итак, долой стыд!.. Уррррра!..

– И все это ты врешь, Никудыкин. Никуда ты не пойдешь. И штанов ты, Никудыкин, не снимешь, – сказал один из восторженных почитателей.

– Кто? Я не сниму штанов? – спросил Никудыкин упавшим голосом.

– Именно ты. Не снимешь штанов.

– И не выйду голым?

– И не выйдешь голым.

Никудыкин побледнел, но отступление было отрезано.

– И пойду, – пробормотал он уныло, – и пойду…

Прикрывая рукой большой синий чирий на боку, Никудыкин тяжело вздохнул и вышел на улицу.

Накрапывал колючий дождик.

Корчась от холода и переминаясь кривыми волосаты ми ногами, Никудыкин стал пробираться к центру. Прохожие подозрительно косились на сгорбленную лиловую фигуру Никудыкина и торопились по своим делам.

«Ничего, – думал отважный Никудыкин, лязгая зуба ми, – н… н… иче-го… погодите, голубчики, вот влезу и трамвай и сделаю демонстрацию! Посмотрим, что вы тогда запоете, жалкие людишки в штанах!..»

Никудыкин влез в трамвай.

– Возьмите билет, гражданин, – сказал строгий кондуктор.

Никудыкин машинально полез рукой туда, где у людей бывают карманы, наткнулся на чирий и подумал: «Сделаю демонстрацию».

– Долой, это самое… – пролепетал он, – штаны и юбки!

– Гражданин, не задерживайте вагон! Сойдите!

– Долой тряпки, прикрывающие самое прекрасное, что есть на свете, – человеческое тело! – отважно сказал Никудыкин.

– Это черт знает что! – возмутились пассажиры. – Возьмите билет или убирайтесь отсюда!

«Слепые люди, – подумал Никудыкин, отступая к задней площадке, – они даже не замечают, что я голый».

– Я голый и этим горжусь, – сказал он, криво улыбаясь

– Нет, это какое-то невиданное нахальство! – зашумели пассажиры. – Этот фрукт уже пять минут задерживает вагон! Кондуктор, примите меры!

И кондуктор принял меры.

Очутившись на мостовой, Никудыкин потер ушибленное колено и поплелся на Театральную площадь.

«Теперь нужно сделать большую демонстрацию, – подумал он. – Стану посредине площади и скажу речь. Или лучше остановлю прохожего и скажу ему: прохожий, вы должны оголиться».

Кожа Никудыкина, успевшая во время путешествия переменить все цвета радуги, была похожа на зеленый шагреневый портфель. Челюсти от холода отбивали чечетку. Руки и ноги скрючились.

Никудыкин схватил пожилого гражданина за полу пальто.

– П…п… прохожий… вввввв… долой… ввввв… штаны… вввввв…

Прохожий деловито сунул в никудыкинскую ладонь новенький, блестящий гривенник и строго сказал:

– Работать надо, молодой человек, а не груши околачивать! Тогда и штаны будут. Так-то.

– Да ведь я же принципиально голый, – пролепетал Никудыкин, рыдая. – Голый ведь я… Оголитесь, гражданин, и вы… Не скрывайте свою красо…

– А ты, братец, работай и не будешь голый! – нравоучительно сказал прохожий.

Никудыкин посмотрел на гривенник и заплакал.

Ночевал он в милиции.

1924

Молодой человек

Во время обеденного перерыва к машинисту Захару подошел незнакомый молодой человек и сказал:

– Кто не хочет умирать, тот должен застраховать свою жизнь!

– В каких это смыслах? – поинтересовался Захар.

– Во – всех! – отрезал молодой человек. – Ушибы, увечья, несчастные случаи, случайные поранения, смерть от болезни, смерть от автобуса, смерть от старости… и даже смерть от злой жены… Все!!!

Захар откашлялся и, подозрительно покосившись пи молодого человека, спросил:

– А вы, гражданин, из каких будете?

– Из страховых агентов, – застенчиво прошептал молодой человек.

Помолчали.

Молодой человек подсел к Захару и, оглянувшись по сторонам, конфиденциально зашептал:

– Был у меня знакомый машинист, а ему руку отрезало… И еще был один знакомый машинист… И ему отрезало ногу… И что же вы думаете? Первый был застрахован и получил страховую премию… А второй не был за страхован… И не получил страховой премии… Но это еще ничего… Был у меня еще один знакомый машинист… Так ему отрезало голову. И что же вы думаете? Он опомнился и прибежал ко мне. чтобы застраховаться, но было уже поздно.

– Что верно, то верно, – вздохнул Захар, – вот и я…

– Конечно, – перебил молодой человек, – конечно, это верно! От этих несчастных случаев одни только иг приятности и никакого удовольствия.

– Какое уж тут удовольствие, – посочувствовал Захар, – вот и я…

– Вот видите, – восторженно воскликнул молодой человек, – вы сами со мной соглашаетесь…

В это время заревел гудок, и Захар, не дослушав молодого человека, поспешил на работу.

Пошабашили. Захар вымыл руки, переоделся и вышел во двор.

Молодой человек стоял возле ворот. У видев Захара, он встрепенулся.

– Ну что, все благополучно? – осведомился он.

– Все!

Захар пошел домой. Молодой человек зашагал рядом С ним.

– Недавно одну неизвестную женщину раздавило уличным движением, – сказал он грустно, – и что же вы К маете?.. Она не была застрахована и не получила ни копейки… А вот если бы она была застрахована, она получила бы премию…

– Правильно! – сказал Захар. – Страховка дело хорошее… Что верно, то верно…

– Вы просто замечательно сознательный товарищ, – любезно сказал молодой человек.

Захар остановился.

– Вот и дом… Пришли, значит… Прощевайте!..

Первое лицо, которое увидел Захар, выходя на другой день утром из дому, был давешний молодой человек.

– Благополучно выспались? – осведомился он.

– Благодарим… Благополучно.

– А вот один мой знакомый как лег вечером спать, так утром его нашли мертвым. Разрыв сердца. И что же вы думаете?..

– Думаю, что он не был застрахован, – сказал Захар.

– Откуда вы знаете такие подробности? – всплеснул руками молодой человек.

– Так, – уклончиво ответил Захар, – догадался.

– Это прямо-таки по-ра-зи-тель-но! Первый раз в жизни! вижу, чтоб человек так сознательно относился к страховательному вопросу.

Захар скромно молчал.

– Я вижу, – торжественно сказал молодой человек, – что, раз вы такой сознательный, вам остается одно – застраховаться!

– Эх, мил-человек, – сказал Захар, – всей душой хотел бы, да не могу…

– Но почему же? Почему? – завопил молодой человек. – Ведь вы же сознательный!

– Да вот потому что сознательный, потому и застраховался уже месяц тому назад…

Молодой человек покачнулся и упал. Захар нагнулся, чтоб его поднять, но он уже не дышал.

Приехавший доктор констатировал смерть от разрыва сердца.

И не мог получить премию молодой человек по двум причинам: во-первых, он был мертв, а во-вторых, – нс успел своевременно застраховаться.

1924

Отработал

В последнее время кооперативным служащим выдаются премии за вежливое обращение с покупателями.

Из газет

Токарь Рубакин шел домой после получки и рассуждал так:

– Жена просила купить сахару. Прекрасно. Деньги я получил. Значит, остается одно: пойти и купить. Но где купить? Где? Вот загвоздка! Пойти в кооператив – заругают приказчики. Пойти в частную лавочку – сдерут втридорога!

Долго думал Рубакин и наконец скрепя сердце решил пойти в кооператив.

– Пусть ругают, – подумал он. – Потерплю малость, да зато дешево куплю.

– Здравствуйте! Здравствуйте! Как поживаете? – встретил Рубакина приказчик. – Давненько не изволили захаживать!

– Здравствуйте, – ответил удивленный Рубакин, – нельзя ли мне сахарку?

Приказчик всплеснул руками.

– Помилуйте, дорогой товарищ!.. В одну секунду!.. Да вы присядьте. Вот стульчик…

Рубакин робко уселся на краешек стула.

– Сахарку бы мне! – пролепетал он.

– Не извольте беспокоиться! – заявил приказчик, широко и ласково улыбаясь. – Как здоровьичко?

– Н-н-ничего… Спасибо… Мне бы…

– Ну, а жена как? Здорова?

– Н-не совсем… Вот прихворнула немного… Мне бы…

Приказчик сразу осунулся и побледнел. Он некоторое время молчал, поводя остекленевшими от ужаса глазами и наконец спросил надтреснутым голосом:

– Нет, вы это серьезно?

– Насчет сахарку? – встревожился Рубакин. – Ну да. Очень даже серьезно.

Приказчик укоризненно погрозил Рубакину пальцем.

– Вы вот шутить изволите, а супруга ваша хворают… К доктору обращались?

– Да зачем же к доктору?.. Ведь пустяки… Легкая простуда… Вы бы мне…

Приказчик в волнении заходил по магазину.

– Конечно, – бормотал он, хватаясь за голову, – все вы так… Мужья! Легкая простуда, легкая простуда… Машете рукой… К доктору не обращаетесь. А там, гляди, воспаление легких или… сибирская язва… Эх!

Приказчик помотал головой и, быстро согнав с лица выражение тоски и ужаса, приветливо улыбнулся:

Ну, а детишки как? Учатся? Нет, не учатся, – угрюмо сказал Рубакин.

– Ай-яй-яй! Нельзя так, дорогой товарищ. Детишек надо учить…

– Моего еще нельзя учить, – нетерпеливо сказал Рубакин, – ему четыре месяца.

– Да что вы говорите!!! – всплеснул руками приказчик. – Такой маленький?! И давно он у вас родился?

– Четыре месяца тому назад родился, – сказал Рубакин тоскливо. – Дайте мне саха…

Приказчик радостно захохотал.

– Люблю детишек! Страсть люблю!.. Вы только подумайте… Четыре месяца живет на свете, а уж, поди, все понимает, каналья… Небось кричит по ночам?

– Нет. Он у меня молчаливый… Дайте мне…

– Молчаливый? Это хорошо… Молчаливый – значит, не кричит… А вот есть ребята, которые кричат… Это нехорошо… Ну, а раз молчаливый, то это хорошо… Значит, будет умный… Вы его по какой линии думаете определить? По партийной или по советской?

– Я об этом еще не думал… Я настоятельно прошу са…

– Нет. Не говорите… Склонность детей определяется с раннего возраста. А как его зовут?

– Молот…

– Красивое имя. У одного моего знакомого тоже родился ребенок… Только та – девочка… И ее назвали Ставка…

Рубакин решительно поднялся со стула.

– Дорогой товарищ! – сказал он грозно. – я очень прошу отпустить мне сахар!

– Сахар?.. Вам какой прикажете: рафинад или песок?

– Песок… Три фунта. Приказчик выписал чек и отвесил сахар.

– Получите-с… Значит, Молот, хе-хе-хе… Ну, ничего, ничего… Люблю, знаете ли, детишек… Кланяйтесь жене… Да смотрите, позовите доктора… Все-таки оно спокойнее… До свидания!.. Заходите почаще…

Рубакин, поддерживаемый под руку приказчиком, добрался до двери и как пуля вылетел из магазина.

– Уф! – сказал приказчик, вытирая со лба пот. – Ну, и намаялся же я!.. Пока эту самую премию за вежливость отработаешь – седьмой пот спустишь!.. Каторжная служба…

1925