Текст книги "Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2"

Автор книги: Евгений Петров

Соавторы: Илья Ильф
сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 59 страниц)

Долина

Автомобиль, усиленно чадя фиолетовым дымом, круто забрал в гору и стал подыматься по спиральной дороге все выше и выше.

Позади, насколько хватал глаз, как стадо слонов, нагнувших головы, стояли горы. Они покоились на фоне закатного неба с географической четкостью и неподвижностью.

Писатель Полуотбояринов протер запылившиеся очки и сказал:

– Сейчас кончится последний подъем, и мы увидим всю республику как на ладони. Мы увидим долину, но какую долину – полную винограда и горных ручьев. Дикая красота!.. Эх, Коля, Коля!..

Писатель пошевелил пальцами и чмокнул языком.

– Во-первых, вино! Но какое! Не то что у нас в Москве. Дивное, натуральное вино, чистое, как слеза, и прозрачное, как янтарь!.. А как его подают, Коля! Подача какая! Не то что у нас в Москве. Подают его с сыром и зеленью для возбуждения жажды. Понимаешь, Коля? Дикая красота! Местные обычаи! Нетронутая целина! Республика, братец, хоть и маленькая, но какая! Сидишь ты, Коля, попиваешь вино, а в кабачке – дым коромыслом! Играют на разных инструментах и танцуют!..

Тихий, кроткий Коля восторженно охнул.

– Да-с, милый ты мой Коля. Мы проведем в этой микроскопической стране три дня. Но какие!

Писатель Полуотбояринов приник к Колиному плечу и зашептал:

– Девочки, Коля. Но какие! Поэма! Тысяча и одна ночь! Узорные шальвары и все на свете! Коля издал сладострастный смешок.

– И возблагодаришь ты, Коля, старичка Полуотбояринова за его тонкое знание местных обычаев.

Автомобиль преодолел гору и покатил некоторое время по ровному шоссе. Потом медленно, с осторожностью лошади, начал спускаться. Глазам путников открылась долина. Сумерки покрывали ее. Под ними смутно угадывались густые сады. Из глубины долины заманчиво выглядывали первые городские огоньки.

– «Есть у нас легенды, сказыки!» – пропел Полуотбояринов противным голосом.

Подъезжали к городу уже в полной тьме. Городские огни сверкали все сильней и сильней. Тьма еще больше подчеркивала их яркость.

– Никак электричество, – задумчиво сказал Полуотбояринов, – с каких же это пор?

Автомобиль миновал большие дома с высокими трубами и вынесся на широкую, усаженную кипарисами, главную улицу. Вдоль тротуаров в аккуратных деревянных желобах хлюпали оросительные каналы.

– Позвольте, – прошептал Полуотбояринов, – не помню я что-то этой улицы. И каналов никаких не было. И труб никаких не было.

У нового единственного в городе здания гостиницы толпился народ. Над входом были протянуты плакаты:

«Добро пожаловать!» и «Привет тов. Полуотбояринову от местных литераторов».

От толпы отделился худенький человечек в сапогах и в огромной кепке. Он подошел к автомобилю и, волнуясь, сказал на ломаном русском языке приветственную речь.

После этого путников ввели в приготовленную для них комнату и пожелали спокойной ночи.

– Ну-с, Коля, – сказал Полуотбояринов, с наслаждением улыбаясь, – отдохнем с дороги, а завтра я покажу тебе город! Тысяча и одна ночь! Вино! Девочки! Дикая красота! Поживем три денька в собственное удовольствие!

Ранним утром путешественников разбудил вежливый стук в дверь. Вошел давешний человечек в кепке.

– Можно ехать, товарищ Полуотбояринов, – сказал он, ласково улыбаясь, – все утро бегал. Достал новую наркомпросовскую бричку.

– К-куда ехать? – пробормотал Полуотбояринов, жмурясь от бьющего в окна яркого тропического солнца.

– Как куда? – удивленно молвил человечек в кепке. – Строительство смотреть. А куда же еще? У меня и расписание есть.

Он вынул листок бумаги и прочел.

– В восемь утра – гидростанция, в десять – новая общественная столовая (там можно позавтракать), в двенадцать – тропический институт, в два – оросительные работы, потом обед, в четыре – новый университет, в шесть – музей, в восемь – товарищеская беседа в литературной группе «Под сенью кипариса», в десять – концерт организовавшейся позавчера филармонии в новом театре. Потом спать. Завтра бричку обещал дать наркомзем. С утра…

– Погодите, – крикнул Полуотбояринов, натягивая кальсоны. – А это самое, то есть я… хотел спросить… Ну да… а как же б-больница? Больница у вас есть?

– Есть новая больница, – жалобно сказал человечек в кепке, – но ее, товарищ Полуотбояринов, придется смотреть завтра. В расписании написано «завтра».

– Ну, что ж, – заметил Полуотбояринов со вздохом, – раз так, тогда, конечно. Едем, Коля!

Человечек в кепке оказался чудесным малым.

Он расширял и без того огромные восторженные глаза, которые бог знает как умещались на его маленьком коричневом лице, и болтал без умолку. Это был настоящий энтузиаст. Он любил свою маленькую страну какой-то страстной, трогательной любовью. Когда проезжали мимо шумного, кишащего людьми и пестрого, как туркестанский халат, базарчика, он сказал с отвращением:

– Этой грязи скоро не будет. Вся эта часть города будет срыта до основания. Здесь пройдет прямой, как стрела, проспект.

Потом он показал большую голую площадь, на середине которой торчал, окруженный деревянными перильцами, нелепый камень.

– А здесь будет памятник. Кому памятник – еще не решено. Но будет.

– Скажите, – спросил Полуотбояринов, рассеянно поглядывая по сторонам, – а… как у вас насчет кабачков?.. Знаете, таких, в местном стиле… С музыкой…

– О, их нам удалось изжить, – сказал человечек в кепке, – конечно, трудно было, но ничего, справились. Теперь открыта большая общественная столовая с отличными европейскими обедами.

– Что вы говорите! – с отчаянием воскликнул Полуотбояринов. Он даже приподнялся с места. – Не может быть.

– Честное комсомольское слово! – торжественно сказал человечек в кепке.

И в подтверждение ударил себя кулаком по узенькой груди.

Полуотбояринов опустился на пыльное сидение брички и вытер вспотевший лоб платком.

Осмотрели гидростанцию. Потом поехали в столовую. По дороге человечек в кепке еще раз продемонстрировал путникам будущий памятник.

За завтраком в глазах Полуотбояринова засветился огонек надежды.

– Отлично, отлично, – льстиво пробормотал он, с неприязнью тыкая вилкой в свиную отбивную, – очень интересно. Гм… так вы говорите, что овцеводство развивается?.. Так, так. А… виноделие процветает?

– Виноделие достигло довоенного уровня, – сказал человечек в кепке, – но это пустяки. Мы не собираемся строить будущее нашей страны на виноделии. Но вот недавно мы открыли минеральный источник. Это да! Почище нарзана будет! Разлив новой воды идет вперед гигантскими шагами!

– Ой-ой-ой! – прошептал Полуотбояринов, закрывая глаза. – Слышишь, Коля, гигантскими!

– Слышу, – сказал кроткий Коля, глотая слюну.

Путникам подали бутылку новой воды. Они грустно чокнулись.

– За процветание будущего памятника! – заметил Полуотбояринов.

– Спасибо! – растроганно ответил человечек в кепке. – Спасибо!

И неумело полез чокаться.

Осмотрели тропический институт и оросительные работы. В промежутке еще раз полюбовались на площадь с камнем. Потом побывали в университете и музее. Во время дружеской беседы в литературной группе «Под сенью кипариса» Полуотбояринов был молчалив и задумчив. Ехать в театр наотрез отказался.

– Что же это? – восклицал человечек в кепке. – Ведь новая филармония. Вчера только организована.

– Не люблю я, знаете ли, музыки, – сказал Полуотбояринов. – Меня, собственно говоря, больше всего интересует быт. Скажите… как у вас танцы? Сильно развиты?

– Что вы, что вы! – замахал руками человечек в кепке. – Давно изжили!

– Как? Неужели так-таки совершенно изжили?

– Совершенно.

– Ах черт побери! Это… это прямо замечательно. Слышишь, Коля?

– Слышу, – ответил Коля и пребольно ущипнул Полуотбояринова за локоть.

– Ай-яй-яй! – пискнул Полуотбояринов. – Это большое достижение. А… скажите, может быть, среди студенческой молодежи, того… какие-нибудь неувязки? Есенинщина? А? Не наблюдается?

– Какие неувязки? – спросил человечек в кепке, широко раскрыв глаза.

– Ну, такие, понимаете, семейные… Так сказать, половые.

– А! Ну, этого у нас нет. Это московская проблема. Были единичные неувязки года два тому назад, это верно. Но мы их изжили в корне.

– В корне? – тупо переспросил Полуотбояринов.

– В корне! – звонко ответил человечек в кепке.

Несмотря на просьбы и даже мольбы остаться еще на денек и посмотреть хотя бы новую ткацкую фабрику, путники уехали в этот же вечер.

Шурша шинами по мелкому щебню шоссе, автомобиль вылетел из города. Миновав густые горные сады, по которым, плеща, лилась невидимая вода, машина пошла вверх.

Впереди, за трепещущими отблесками автомобильных прожекторов, таились горы.

Долина осталась позади.

1929

Нюренбергские мастера пения
(В Большом театре)

Остановив прямо на улице симпатичного юношу с открытым лицом, в кожаной куртке и с пачкой книг под мышкой, я спросил его:

– Ответьте мне, по возможности короче, на один актуальный вопросик: как поступить с Большим театром?

– Открыть в Большом театре кино! – быстро ответил юноша.

– А… оперу?

– Разогнать!

– И чтоб хорошие картины шли, – придирчиво добавил юноша. – Не какой-нибудь там «Стеклянный глаз» или «В город входить нельзя», а чтоб настоящее. Вроде «Чингиз-хана».

Следующий человек, которого я остановил, был человек солидный, с портфелем, в роговых очках.

– Как поступить с Большим театром? – спросил я.

– Отдать Мейерхольду, – сказал человек.

– А оперу?

– Перевести в мейерхольдовское помещение. А почему вы, собственно говоря, спрашиваете? Не Свидерский ли вы, часом?

– Что вы, что вы! – застенчиво хихикнул я. – Скажет же человек такое…

Весело напевая, я остановил третьего и последнего москвича и спросил его в упор:

– Как поступить с Большим театром?

– А что? – подозрительно спросил москвич. – Разве что-нибудь случилось?

– Да нет, ничего такого не случилось. Так, вообще, интересно знать ваше мнение по поводу Большого театра.

– А! Тогда другое дело, – сказал москвич, поправляя пенсне. – Я, видите ли, любитель оперы. Я обожаю музыку, преклоняюсь перед пением. Слушая оперный хор, я плачу слезами радости. Имена Верди, Чайковского, Вагнера, Глинки, Россини и Мусоргского для меня священны. Я два раза слышал Шаляпина, три раза Баттистини и один раз Карузо. Что же касается моего дяди Павла Федоровича, то он слышал даже Таманьо и Тетраццини. Но… не ходите в Большой театр! Если вам дорого оперное искусство, если хорошее пение очищает вашу душу, если вы не хотите, придя из театра, повеситься в уборной на собственных подтяжках, – не ходите в Большой театр. Не пойдете?

– Увы! – ответил я. – Сейчас я иду именно в Большой театр. На «Мейстерзингеров».

Москвич всплеснул руками и стал пйтиться от меня задом.

– Вагнера?! – простонал он. – Слушать Вагнера в Большом театре?! Но кто же его будет петь?!

– В афишке, – храбро сказал я, – фамилии певцов обозначены. Очевидно, они и будут петь.

– Боже, боже! – донеслось до меня. – Он с ума сошел.

Моего третьего собеседника поглотила метель…

Я вошел под своды Большого театра.

Дирижер Л. Штейнберг был на высоте. Кто скажет, что он не был на высоте, пусть первый бросит в меня камень. Он возвышался над оркестром и был виден всему зрительному залу.

Постановщик, художник и хормейстер тоже были на высоте. Мы хотим подчеркнуть этим, что постановка была хорошая, декорации великолепные и хор отличный.

Постановщик, кроме свежих мизансцен, блеснул также совершенно исключительным техническим нововведением. В «Евгении Онегине» между вторым и третьим актом проходит несколько лет. В «Мейстерзингерах» этого утомительного промежутка удалось избежать. Между вторым и третьим актами проходит всего полтора часа. Это несомненное достижение принимается публикой почему-то безо всякого энтузиазма. Придирчивый народ, эта публика!

Теперь нужно сказать несколько теплых, дружеских слов о певцах.

Певцов было много, очень много. Они были одеты в различные костюмы. Одни были низенькие. Другие – наоборот, высокие. Иные были с бородами. Иные – так, бритые. Среди них были две женщины: одна – высокая, полная, другая – тоже полная, но пониже ростом.

Но все эти совершенно различные по своему внешнему виду люди сходились на одном немаловажном обстоятельстве: пели одинаково плохо. Приятным исключением был только баритон Минеев. Ему пришлось исполнять партию комика, который по ходу оперы должен плохо петь. Эту задачу певец выполнил блестяще.

Героя – безлошадного рыцаря Вальтера пел тенор Озеров. У некоторых зрителей сложилось такое впечатление, что Озеров перец выходом на сцену выпил стопку лимонаду, что лимонад этот застрял у певца в горле и в продолжение всего спектакля булькал там, заставляя зрителей помышлять о прохладном буфете.

Исполнителя партии Ганса Сакса Садомова вообще не было слышно. Если артист в частной беседе сошлется на то, что его якобы заглушил дирижер Л. Штейнберг, не верьте ему. Его может заглушить даже маленький тульский самоварчик, поющий за семейным столом.

Да! Совсем было забыл! Новый текст С. Городецкого!

Вы знаете, С. Городецкий написал к «Мейстерзингерам» новый текст! Ей-богу! Даже в программах написано: «Новый текст С. Городецкого».

Текста, правда, ни один человек в театре не расслышал, но все-таки льстило сознание, что ноют не плохой, старорежимный текст, а новый, вероятно, хороший и, вероятно, революционный.

Вспоминается старый, добрый театральный анекдот. Знаменитому певцу Икс сказали:

– Послушайте, Икс! Ведь вы же идиот!

– А голос? – возразил не растерявшийся певец.

И все склонились перед певцом Икс.

Ему все прощалось.

У него был голос.

У него было то, что отличает певца от не певца.

Хорошая вещь – голос!

1929

Пойдем, Артем Осипыч, чай пить!
(«Блокада» в Художественной театре)

Художественный театр не балует зрителя новыми постановками. Для зрителей введена жестокая санитарная норма – одна пьеса в год.

Серый занавес, украшенный белой чайкой, готов раздвинуться. Тщательно выбритый автор с перекошенным лицом сидит в шестом ряду партера. Он делает вид, что забрел в театр по чистой случайности. Со всех сторон несется конспиративный шопот:

– Как вы думаете, – шаг вперед или шаг назад?

– Керженцев же написал, что шаг вперед!

– Обождите, что еще Осинский напишет!

– Наверно, напишет, что шаг назад. Он всегда так. Подождет, пока напишет Керженцев, а потом

шаги наоборот и поставит.

– В «Унтиловске» было три шага

вперед и четыре – назад.

– Ничего подобного. То в «Квадратуре круга». А в «Унтиловске» – пять шагов вперед и семь с полови ной – назад!

Занавес с белой чайкой тихо раздвинулся, и зрители сразу же увидели петербургскую набережную, далекие портовые огоньки и вход в скоропечатню «Трех ветров». Впрочем, рассказывать читателю содержание пьесы мы не будем.

Мы хотим лишь отметить, что прямо к скоропечатне подъехал большой пароход. Подъехал и остановился. Публика зааплодировала. Все-таки за свои деньги получить большой (совсем как настоящий) пароход – не шуточка.

Со стороны театра это более чем добросовестно.

Надо прямо сказать, что, вывозя на сцену пароход. Художественный театр почти что достиг вершин оперного искусства 1913 года.

Потом на сцену бодро выбежали интеллигенты из «Бронепоезда». Автор Всеволод Иванов рассудил правильно: зачем выдумывать новых интеллигентов, когда в «Бронепоезде» есть интеллигенты уже готовые и детально проверенные. И зрителю приятно увидеть старых знакомых, и театру работы меньше.

Однако, когда появление старых знакомых приняло угрожающие размеры, зритель зашевелился.

Под рев автомобильных гудков вышел железный комиссар Артем (В. И. Качалов) и жестом партизана Вершина потрогал рукою левый ус. Засим наступила сцена, которую мы склонны считать центральной сценой спектакля.

Заключается она в том, что железный комиссар норовит идти по льду на Кронштадт, а жена, Анна Матвеевна, в свою очередь, уговаривает его идти пить чай. Сцена, поставленная театром с предельной трагичностью, звучит приблизительно так:

Анна Матвеевна. Пойдем, Артем Осипыч, чай пить.

Артем. Гм, гм… (Трогает рукой левый ус.)

(Пятиминутная, леденящая душу пауза.)

Анна Матвеевна. Артем Осипыч, пойдем чай пить.

Артем молча дергает рукой левый ус.

Жуткая десятиминутная пауза.

Анна Матвеевна. Чай пить пойдем, Артем Осипыч.

Артем трогает ус.

Пятнадцатиминутная пауза, прерываемая истерическими рыданиями режиссера.

Анна Матвеевна. Пить, Артем Осипыч, пойдем чай.

(Стреляют пушки.)

Анна Матвеевна. Чай, Артем, пойдем, Осипыч, пить.

В дальнейшем железный комиссар вынимает шашку и открыто заявляет, что она затуманилась. Тут даже самый отсталый зритель понимает, что дальше третьего акта комиссару не протянуть.

Когда же старик-отец замечает, что у Артема глаза какие-то странные, все становится ясным – комиссар обязательно погибнет. Руководствуясь обыкновенной логикой, можно вывести такое умозаключение: если бы шашка не затуманилась и старик не накаркал беды, комиссар остался бы жив и Качалову не пришлось бы воскресать, чтобы, прождав целый акт в уборной выходить после спектакля раскланиваться.

А в общем, если считать на шаги спектакль хороший. Для точности приводим сравнительную таблицу шагов применительно к «Блокаде»:

Название Шаги вперед

Сюжет 1

Пушечная стрельба 1

Типографская машина 1

Артисты:

Еланская 1

Грибунин 1

Кудрявцев 1

Ливанов 1

Баталов 1

__________

Итого +8

Название Шаги назад

Разговор о чае 2

Затуманившаяся шашка 2

Странные глаза 2

__________

Итого -6

В общем – чистых два шага вперед.

1929

К родным пенатам

Мой сосед по купе свесил с верхней полки длинные ноги в полосатых носках и, корчась, натянул на них лакированные штиблеты. Потом спрыгнул вниз, раскрыл изящный чемодан, медленно надел крахмальную рубашку, привязал к воротничку белый бантик и, стуча манжетами, просунул туловище в щеголеватый смокинг.

Поезд полным ходом приближался к Москве.

– В Москву едете? – добродушно спросил я.

Вопрос мой был глуп, так как до Москвы остановок больше не предвиделось, и задан он был с чисто «поездной» целью – познакомиться и поболтать. Однако сосед отнесся к вопросу с чрезвычайной чуткостью. Он повернул ко мне невыразительное бритое лицо и, оставаясь совершенно серьезным, соорудил на нем гримасу улыбающегося человека.

– Я счастлив, – медленно сказал он. – засвидетельствовать вам, что, если позволит здоровье, я буду иметь честь поехать в Москву.

– А если здоровье не позволит? – спросил я шутливо.

Но тут же почувствовал, что сказал какую-то глупость. Сосед, не изменяя выражения лица (холодная вежливость), промолвил:

– Я счастлив сообщить вам, что в случае дальнейшего вмешательства в дела моего здоровья, кои подлежа! исключительно моему личному ведению, я буду принужден не ответить на ваш любезный запрос, о чем имею честь довести до вашего сведения.

Я хотел было обидеться, но, вспомнив, в какой обезоруживающе-корректной форме разговаривал со мною сосед в смокинге, жалобно улыбнулся и заметил:

– Простите, если я… так сказать… действительно, вмешался… Прошу прощения…

– Я счастлив, – сказал сосед, – констатировать, что мои дружеские чувства к вам нашли благодарную почву для дальнейшего сближения и укрепления уже существующих добрососедских отношений.

– Премного благодарен, – пробормотал я. – Разрешите для дальнейшего сближения и… укрепления попросить у вас вот эту, очевидно, заграничную сигаретку, а я предложу вам нашу советскую папироску.

Сосед произнес длиннейшую фразу, из которой я с трудом понял, что сигаретку он даст при условии отторжения у меня, кроме папиросы, также и спички, и в заключение выразил удовлетворение, что нам удалось так быстро перейти к соглашению.

– Ну и прекрасно! – воскликнул я. – Курите, пожалуйста!

И потянулся к коробочке сигарет. Но он остановил меня спокойным, полным благородной вежливости жестом.

– Нельзя так быстро! – просто сказал он. – Впрочем, могу вас заверить, что наше соглашение, заключенное к обоюдной выгоде, не замедлит принести прекрасные плоды.

– А что? – грубовато спросил я. – Небось еще и ратифицировать придется соглашение-то?

– И парафировать! – добавил сосед коротко.

Я закурил и вышел в коридор.

– Ну, как? – спросил меня симпатичный мужчина в сером костюме. – Как ваш сосед по купе?

– Да ничего. Сидит себе в смокинге.

– Вы, товарищ, не обращайте на него внимания. Это третий секретарь какого-то нашего вице-консула – Падчерицын. Его сняли с работы. Оброс, сукин сын. Бросают теперь на другую работу.

– Хорош же он будет на «другой» работе! – сказал я.

– Да уж, наверное, и оттуда прогонят! – со вздохом заметил мой собеседник. – На мой взгляд, он уже неисправим. Я его давно знаю. Прекрасный был человек. Энергичный. Преданный. В деревне работал во время разверстки. Сражался на фронтах гражданской войны. Не расставался с маузером. Да что там!..

И он с безнадежностью махнул рукой.

Я вошел в купе.

Поезд, подрагивая на стрелках, подходил к вокзалу. Окна темнели и светлели, как быстро тасуемая колода карт.

Падчерицын был уже в цилиндре. Через левую руку он небрежно перекинул легкое пальто. В правой руке он держал чемодан.

– Я счастлив, – сказал он, – покидая это чрезвычайно гостеприимное купе, засвидетельствовать вам свое совершенное почтение и уважение, а также позволю выразить вам свои искренние чувства, основанные на взаимном понимании и уважении, за те приятнейшие в моей жизни часы, кои проведены…

Но тут поезд остановился, и я, не дослушав прощальной речи Падчерицына, ринулся на перрон.

Вскоре на перроне, длинный и прямой, как термометр, показался Падчерицын. Ему навстречу бросились молодая женщина, дети и старушка в черном.

Падчерицын отстранил их рукой, приподнял цилиндр и, вежливо улыбнувшись, произнес:

– Я счастлив приветствовать в вашем лице жену мою, Катерину Сергеевну, детей Константина Ивановича, Федора Ивановича и отсутствующего в настоящий момент, к моему глубокому сожалению, грудного младенца Трифона Ивановича: а также матушку мою, Акелину Ромуальдовну, присутствие которой лишний раз подчеркивает, что те узы дружбы, кои неизменно нас соединяют, значительно упрочились и подготовили достаточно благодарную почву для дальнейшего сближения и укрепления уже существующих добрососедских отношений.

Родственники сбились в жалкую кучку и тревожно шептались. Когда Падчерицын кончил, к нему подослали маленького мальчика.

– Здравствуй, папа! – сказал он, давясь слезами.

Падчерицын легко приподнял цилиндр и проследовал к извозчику.

1929