Текст книги "Назовите меня Христофором"

Автор книги: Евгений Касимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

ДОМ

В доме было тепло. Голландка и плита на кухне с вечеру были натоплены и до сих пор сохраняли красный угольный жар в своих оплавленных недрах. За двойными голубыми рамами лежала студеная ночь, тяжелая и мглистая, как террикон. Хозяева домов давно выключили свет во дворах и висячие лампы над воротами, машины и днем здесь были редкостью, а что до местных мотоциклистов, то разве только сумасшедший рискнет выехать в такой мороз. Впрочем, таковые иногда находились: ревя мотоциклами, они мчались по кованым дорогам, как ангелы ада, разбивая узким светом кромешную тьму поселка.

В парке сквозь замерзшие купы тополей слабо синел один фонарь, остальные же были мертвы.

За парком был город. Над ним всегда по ночам стоял купол света, хотя улицы пустели рано.

А в поселке было темно. И ледяная эта тьма не давала спать Георгию, он лежал тихо, прислушиваясь то к этой тьме, то к своему сердцу.

В доме было тепло, в печах багрово светились подернутые патиной угли, в духовке стоял не остывший еще после ужина казан с пловом, и можно было хоть сейчас встать, поесть жирного рыжего плова, насытить чрево и успокоить душу. Или налить крепкого чаю с лимоном – чайник на плите горячий, – или просто принять снотворное и забыться в легком сне, пусть пропадут, рассеются заботы, пусть отдохнет больное сердце. Нет, вставать не хотелось, не надо думать о ледяной тьме, в доме тепло и уютно, в соседней комнате спит Серафима, совсем неслышно спит, но Георгий знал, что чутко, и если сейчас встать, заскрипеть сеткой кровати, то она обязательно проснется и уж до утра точно не уснет. А утром будет ходить с больной головой и охать. Тоже стареет. А когда он привез ее в этот дом, сколько ей было? Так, Костя родился в пятьдесят третьем… А сюда въехали, было ему… было ему шесть. Нет. Семь ему весной исполнилось. Осенью в школу пошел. Он увидел Костика, одетого в новенькую серую форменку, подпоясанного лаковым ремнем с латунной пряжкой, фуражку с кокардой на стриженой голове, ранец, длинный букет красных и белых гладиолусов. Это уже были свои цветы. Фима весной посадила в палисаднике гладиолусы и сиреневые петушки (тогда огорода еще не было, на его месте стояло большое болото, подернутое ряской, в которое сыпали, как в прорву, самосвалами землю). Потом в палисаднике посадили сирень. Она быстро разрослась и закрыла окна от нескромных глаз, и летом уже можно было не закрывать на ночь ставни. Березки, стоявшие в дальнем углу огорода, пришлось срубить, а когда совсем ушла вода, они с Костиком посадили яблони, вишню, смородину, а вдоль валкого дощатого забора – крыжовник, рожавший крупные мохнатые ягоды. А березу возле крыльца оставили. Сейчас она выше дома, и когда поднимается ветер – скребет и стучит в шиферную крышу, выбеленную дождями и солнцем.

Дом. Его дом. У его отца тоже был дом, который должен был перейти ему, Георгию. Но от дома сейчас только камни остались. Несколько лет назад Костя ездил туда, искал. Все, рассказывал, быльем поросло. Полынь и лебеда. Эх!

А ведь была надежда, что Костя останется здесь. Стал бы инженером. Ведь были же способности. Оболтус! – внезапно озлобился Георгий. Только пьянствовать! Да языком ля-ля-ля! Я на одном месте тридцать пять лет проработал. И ни одного выговора. А этот? Работает лишь бы где. Скоро вторая трудовая книжка кончится. А кто не хочет гордиться сыном? Раз уж так случилось, что сын не может или не хочет дело отца продолжить, пусть хоть достойную профессию изберет. А то… щелкопер! Характера у него моего нет. Голова моя, а характер не мой. Мать его испортила! Да что там… Вот дом. Кому достанется? Кто в нем жить будет? Какие люди? И от мысли, что придут в опустевший дом чужие люди, привезут свою мебель, переставят все, перекроят по-своему, наладят свой быт и станет дом совсем чужим, останется только собственно дом, вот эти стены, что век простоят, стало ему горько и трудно. И летним светом залило грустную его думу, и руки вспомнили тяжесть топора. Эх! Топор сочно вонзался в бок бревна, оголяя почти непристойную белизну его тела. Мелкие щепки брызгали в стороны, из-под топора ползла длинная ломкая щепа, и первобытный запах дерева делал сердце радостным и легким.

Вот они с Костиком лежат вповалку на только что настланном полу и слушают, как неторопливый сквозняк с легким шелестом гоняет по дому влажную стружку. И в четыре окна в комнату льется небо. Дунул, свистнул ветер, и снова в душу свалилась темная холодная ночь. Ветер дергал ставни, напирал в окна, то вдруг замирал, то с удвоенной силой бросался на дом, на этот остров тепла в расходившемся студеном море мглы.

Георгий не подводил итоги, жизнь его была открыта, как зауральская степь. Где-то за горизонтом была другая жизнь или начало этой, и все чаще он пытался проникнуть туда умом, накупил книг по истории, не пропускал ни одной публикации в журналах и газетах о проклятом прошлом, но с ужасом убеждался, что чем дальше он продвигается по этой степи, по целине, тем дальше и дальше отодвигается горизонт; пусть открываются дали, но за ними предполагались такие просторы, что дух захватывало от одной только мысли, что это и твоя жизнь встает из-за горизонта. Сейчас он стоял одиноко в этой пустыне и старался понять, почему его простая и ясная жизнь не дает ему полного удовлетворения. Мысль его ходила кругами: у его отца был дом, и он, Георгий, родился в этом доме. Но дом построил не сам отец, его построил еще его прадед. Или прапрадед? Сейчас у Георгия свой дом, но дом ли это его сына? И не приезжает совсем. Чужой для него дом. Продадут дом, войдут в него чужие люди… Георгий чувствовал, что исчезает какая-то основательность его жизни, что нельзя, чтобы каждое поколение строило себе свой дом. Дом должен быть один, вдруг понял он. Лишенный с детства дома, своими трудами его воздвигший, живя сейчас в опустевшем доме, он с горечью подумал, что и для внуков его это уже не дом, а дача. Приезжают на каникулы, пасутся в огороде, разбирают хлам в стайке и чувствуют себя открывателями новой земли, нового света, а он, как старый индеец, смотрит на них с тоской и понимает, что пришли и уйдут, уедут, чужие они здесь, чужие, а так-то ведь свои, родные… От счастья, радости и от смутной тоски перехватывало сердце. Хотелось продолжения своей жизни, но не где-то там, вдалеке, – пусть успешной, даже победительной! – а вот здесь, на виду, простой, понятной, ясной, чтобы умирать было не страшно, чтобы отвоеванная у болота земля, чтобы дом, маленький дворик, скамейка, береза во дворе, качели на березе – все это деревянное царство-государство осталось таким, какое оно есть. И чтобы оно продолжалось без него, как продолжается время в часах, которые не нужно заводить каждый день. Такие непривычные часы висели над большим зеркалом в гостиной. Георгий недавно купил их в уцененном магазине. Идут. Бесшумно и точно. В доме были и другие часы: будильник с никелированным куполом, ходики с гирьками на кухне, каминные часы, стоящие на книжном шкафу. И все они тикали вразнобой, хотя время показывали одно.

ШЛЯПА

Костик нашел ее в шкафу среди пропахших нафталином вещей. Из темно-синего – почти фиолетового – фетра, с высокой тульей, с широкими вислыми полями, – что это была за шляпа! Костик понюхал ее и чихнул.

Отец носил какие-то дурацкие тирольские шляпы, от которых несло кислым потом и крепким одеколоном. А эта шляпа была мягкой, легкой. И глубокой, как море. К этой шляпе как раз сапоги-ботфорты и широкая толедская шпага.

Великолепная была шляпа. Р-романтическая!

Костик надел ее и подошел к зеркалу. Под смятым синим колоколом шляпы лицо приобрело синеватый оттенок.

– Еще бы! – сипло сказал Костик. – После дюжины джина еще не так, небось, посинеете.

Он небрежно прошелся по комнате. Покрутил ус.

– Свистать всех наверх! – сказал Костик и оскалился.

На чердаке было душно и сумрачно. В глубине сияло круглое чердачное окно. Между печных труб были напутаны бельевые веревки. Костик, похрустывая по слежавшемуся шлаку, пробрался к окну, где стояли рябой письменный стол и кривой стул. На столе под толстым стеклом лежала карта Карибского моря, вычерченная цветными карандашами. По острым волнам бежали испанские каравеллы, за ними по пятам – хищные британские фрегаты, окутанные клубами пушечного дыма.

Костик достал из ящика стола общую тетрадь в желтом ледериновом переплете, чернильницу-непроливайку и ученическую ручку. Постучал пальцем по барометру, висевшему на столбе. Черная стрелка сместилась чуть ближе к «ясно». Костик зафиксировал ее положение латунной стрелкой и оглядел чердак.

Солнце пробивалось сквозь щели и дыры крыши. Плотные желтые лучи стояли в темном пространстве чердака, образуя вместе с бельевыми веревками сложный его такелаж.

Костик макнул перо в чернильницу. Напрягся белый парус шифера, скрипнул рангоут чердака, дом качнулся. Перо заскользило по линованной голубоватой бумаге. И дом медленно и тяжело повлекло под напором ровного светлого ветра, и объяли его синие волны строк.

«Бригантина „Анабель“ закончила кренгование на одном из безымянных островков Архипелага и снова вышла в открытое море. Джек Саймон пребывал в меланхолии. Мысли его блуждали. „Анабель! – шептал Джек бледными губами. – О, моя Анабель! Тысячи миль разделяют нас, и разлука грызет мое сердце. И путь мой к тебе во мраке“. Джек нашел на груди медальон, открыл его и с нежностью, неожиданной для свирепого человека, посмотрел на личико, обрамленное золотистыми локонами.

– Справа по борту испанец! – раздался крик сверху. Джек тяжело вздохнул и спрятал медальон. В глазах его сверкнули маленькие молнии. Он сунул за пояс пару пистолетов и вышел на палубу. В пяти кабельтовых грузно осевший галион лихорадочно ставил паруса. „Курс зюйд-зюйд-вест“, – скомандовал Джек. „Анабель“ выбросила Веселый Роджер и, сменив галс, стремительно пошла наперерез испанцу. „Команда – к бою! Левов носовое – огонь!“ Ядро взрыло воду под самым бушпритом галиона. На испанце открывали порты. Бригантина, сделав маневр, дала бортовой залп, последствия которого были ужасающи. У галиона в щепы разбило грот-мачту, оснастка перепуталась. Второй залп смел с палубы галиона солдат в кожаных колетах и блестящих высоких шлемах. Джек…»

– Костя! Ко-остя!

Погас призрачный чердачный такелаж. Костик с досадой бросил ручку и выглянул в окно. Внизу стоял Вовка Голощекин, и в его рыжих волосах дыбом торчали перья.

Костик слетел с чердака, важно надвинул шляпу и вышел за ворота.

– Привет, Боб! – крикнул он и надменно поднял руку. Но тут из подворотни вылетел, утробно рыча, соседский кобель Мишка, и Костику пришлось срочно спасаться на заборе. Проклятье! Шляпа свалилась с головы и была немедленно подхвачена и растерзана Мишкой.

Но Вовка не дрогнул, увидев ужасную эту расправу. Он гордо стоял, скрестив на груди руки.

– Гадский пес! – заорал Костик, сидя на заборе. – Моя шляпа! Пошел! Пошел вон!

Мишка бросил шляпу и, забегая задними ногами за передние, погнался за кошкой. Костик, не теряя собственного достоинства, спустился вниз и, отряхнув останки шляпы, воздел их на голову.

– У-y! Кабысдох!

Он подошел к Вовке.

– Ты что, Боб? Получил пробоину?

Вовка молча достал из-за пазухи пакет, запечатанный зеленой пластилиновой блямбой. На пакете было написано: «Джельтмену удачи Джеку Саймону, эсквайру». Костик соскреб ногтями блямбу и развернул бумагу.

«Бледнолицый брат наш! Совет Старейшин приглашает вас выкурить трубку мира и вступить в наше племя. Иначе погибнешь у столба пыток. Кто не с нами – тот против нас! Хау.

Сыновья Большой Медведицы».

Внизу были нарисованы скрещенные стрела и томагавк.

– Так, – сказал Костик, выкусывая занозу из ладони. – Бунт на корабле. Так-так.

– Что передать? – Голос у Вовки был скрипучий и противный.

– А кем я буду у вас в племени? – вкрадчиво спросил Костик.

– Охотником.

– Да-а?! – возмутился Костик. – Простым охотником? А сам-то ты кто?

– Я вождь, – скромно сказал Вовка. – Меня выбрали.

– Ага. А меня, значит, выбрали охотником?

– Ну, – смутился Вовка, – если ты совершишь какой-нибудь подвиг, то будешь… Великим Охотником!

– Шиш вам с маком! – гордо сказал Костик. – Без меня все придумали, без меня и играйте! Охотники… до чужих кур.

Вовка повернулся на каблуках.

– Боб! У тебя глаза голубые. Какой ты индеец!

– А ты – шляпа! – презрительно сказал Вовка через плечо и двинулся деревянной походкой, какой, по его мнению, ходили исполненные невозмутимости вожди, но тут за ним погнался Мишка, и Вовка, роняя с головы перья, позорно бежал.

– Ату! Ату его! – заорал Костик, приплясывая.

Из кустов жимолости вылетела легкая белая стрела и ударилась в забор.

– Шиш вам с маком! – закричал Костик и для убедительности свернул фигу. Потом сплюнул, величественно поправил шляпу и пошел на чердак.

Предатель, думал он, сидя в пыльном полумраке. Все предатели. Барометр показывал «ясно», а на душе было пасмурно. Костик с досадой захлопнул тетрадь. A-а! Тоже мне – береговое братство! Клиппер и кливер путают! Пирата от капера отличить не могут! А Боб так до сих пор уверен, что шпигат – это парус такой! «Джельтмены»! Костик ядовито усмехнулся. Но как бы там ни было, а капитан без команды – уже не капитан, а одинокий морской волк, доживающий свой век в сырой и грязной таверне. И низвержение с капитанского мостика сулило Костику жалкую, убогую старость.

 
В кейптаунском порту —
с какао на борту —
«Жанетта» поправляла такелаж! —
 

запел Костик бодрым голосом, но так фальшиво, что сам услышал это и умолк.

Тоже мне – Сыновья Большой Медведицы! Да что они знают?! Купера не читали. Сетона-Томпсона… И луки, конечно, из сырого тальника делают. А уж стрелу оперить… Да-а.

Костик натянул шляпу по самые уши. Чердак был постылым и неуютным.

Пойти посмотреть, что ли, лениво подумал Костик. А ноги уже сами несли его к люку.

Городской сад стоял замороченный полдневной жарой. Иногда раздавался железный скрип карусели или велосипедный звонок, но и эти редкие звуки вязли в зеленом мареве сада, пронизанном сухим ярким светом бледного неба. Солнце сильно нагрело траву и кусты, и от вялых листьев несло теплую пыльную волну запахов.

Костик перелез через кованую ограду, продрался сквозь колючую акацию и нырнул в заросли дикой вишни. Он бесшумно крался по только ему ведомым тропкам и видел себя в полной боевой раскраске и с томагавком в руке.

«Ястребиное Перо углубился в чащу леса. Шаг его был легким, а тело сильным и гибким. Ни одна ветка не дрогнула, ни один лист не шелохнулся на его пути. Мрачные глаза его сверкали. Проклятые гуроны! Они ответят за измену! Ноздри его уловили запах дыма…»

Костик осторожно отогнул ветви и затаился. На поляне горел костерок. Вокруг огня сидели на корточках пацаны. Вовка Голощекин пытался раскурить длинную трубку, ему помогали советами, и так это хорошо они сидели возле прозрачного костерка – кто мастерил лук и стрелы, кто поджаривал на длинных вицах кусочки хлеба, – что Костику страстно захотелось туда, в круг своих друзей, пусть простым охотником, он согласен, согласен! Костик сдвинул на затылок шляпу и вышел на поляну.

– A-а! Кинстинтин! – заорал Вовка. – Ур-ра!

Пацаны загомонили, замахали ему руками, и Костик облегченно вздохнул. И он уже шагнул к ним в круг, как вдруг заметил, что все они как один напряженно замерли и смотрят куда-то мимо него. Костик оглянулся.

Он их сразу узнал. Руза и Сват держали шишку на улице Гоголя, а на гоголевских даже шанхайские шишкари не прыгали. Руза и Сват шли к индейскому табору и улыбались, и Костику стало не по себе от этих улыбок. Сейчас трясти будут, подумал он, и все обмерло у него внутри – в кармане рубашки лежал рубль. Утром мама дала на молоко.

Они подошли к костерку, все расступились.

– О! Ништяк! – сказал Сват и, осторожно ухватившись за кусочек хлеба, потащил его с вицы, которую держал маленький Акуня.

Все молчали.

– Тебя как зовут? – спросил Руза Вовку Голощекина.

– Володя, – еле слышно ответил Вовка.

– Володя, – повторил Руза. – Вовик. Куришь, что ли?

Вовка потупился.

– Да нет… Это я так…

И стал ковыряться в трубке.

Руза достал грязную пачку «Севера», выскреб папироску, дунул в нее.

– А перья зачем? Клоун, что ли?

Вовка смутился, торопливо стал выдирать перья из башки.

– А что это вы костер палите? – спросил вдруг Руза строго.

– Да мы так… – совсем оробел Вовка.

Руза нагнулся, выбрал тлеющий сучок, прикурил.

– Филки есть? – равнодушно спросил он.

Сват, давясь сухим хлебом, подхватил с земли велосипед Акуни. Акуня жалобно смотрел на Свата.

Руза махнул Костику.

– Ты! Шляпа! Иди сюда!

Костик подошел, чувствуя под ложечкой острый холодок.

– Филки есть?

– Нету, – сказал Костик. И вдруг увидел, как Руза медленно, как бы с ленцой, запускает в его нагрудный карман рубашки два пальца, медленно достает оттуда желтую бумажку и так же медленно расправляет ее.

– Рваный! – удивился Руза. – А говоришь – нету. Нехорошо! И как-то сморщился. И как-то горько повторил: – Нехорошо!

– Отдай, – жалобно протянул Костик. – Это не мои.

– Не понял. – Руза снял с Костика шляпу и, загнув поля, примерил ее.

– Сват! Ну как? Идет? – крикнул он дружку.

– Ништяк! – заржал тот, выписывая кренделя на маленьком Акунином велосипеде, пытаясь поднять его на дыбы.

– Кончай! – робко просит Акуня. – Сломаешь.

– Не сцы! – кричит Сват.

– Отдай, Руза! Слышь, отдай, не мои… – чуть не плачет Костик.

– Что? – Руза прищурился, отвесил губу. – Не понял.

Костик замолчал.

– Недоволен? А? Сват! Не, ты понял, он недоволен!

– Че? Кто недоволен? – Сват бросил велосипед, Акуня тут же подхватил его и стал осматривать. – Этот, что ли, недоволен?

В руке его появился нож-лиса. Костик завороженно смотрел, как Сват ловко открывает его.

– Ты че, в натуре? Недоволен?

– Да нет, доволен, – ответил Костик, и все в нем замерло от сладкого ужаса.

Руза помрачнел и вдруг быстро и без размаха ударил Костика в лицо. Тут же разлетелись, как воробьи, пацаны, брызнул никелем велосипед, сверкнул, прошумел в кустах. Губы у Костика вспухли. Всмятку! – ошеломленно подумал он. Руза зло смотрел на него, не обращая внимания на упавшую шляпу. Потом подошел вплотную – руки на груди, – пыхнул папироской и, резко крутнувшись, саданул снизу наискосок локтем, так что челюсть хрустнула. Костик кубарем покатился по траве.

– Запорю! – крикнул Сват.

Костик тупо смотрел на темное короткое лезвие. Он попытался встать, но неожиданно понял: как только встанет – убьют.

– Ладно, Сват, пошли, – сказал Руза, и они, оглядываясь, пошли прочь.

Костик лихорадочно крошил спичечные головки. Зажав самопал между колен, он всыпал в ствол серные крошки, забил бумажный пыж, потом спустил туда обрубок гвоздя и сверху плотно загнал маленькую кожанку. Сердце его ходило ходуном. Пристроив к запальному отверстию спичку, он примерился коробком.

– Костя! – послышалось с улицы. Костик глянул в окно. Внизу стояли Вовка, Серега, Валька, Акуня со своим велосипедом.

– Пришли! – криво усмехнулся Костик.

– Костя! – жалобно позвал Акуня.

– А пошли вы!.. – Костик сплюнул тягучей красной слюной. Он сел за стол, потрогал кончиком языка изуродованные губы и застыл в каком-то странном сонном оцепенении.

Сумрак сгущался вокруг него, и тускнело голубое стекло на столе. Как в неясной поцарапанной кинохронике, шевелились перед ним черно-белые кусты… Открылась поляна, встали смутные фигурки пацанов, крупным планом наехало широкое серое лицо, отвислая губа, злой прищур… Жесткий кулак разом оборвал эту мутную целлулоидную ленту. И все началось сначала. Но зыбкое мглистое изображение сделалось четче, и стремительно раскручивался сюжет.

«И вот он стоит, широко расставив ноги, лихо заломив шляпу, и насмешливо наблюдает, как раскладывается красная ручка „лисы“, как из чрева ее появляется тусклый клинок… Он спокойно достает из-под мышки пистолет. Стоять! Стоять, я сказал! И наглые лица скукоживаются под сильным длинным взглядом. Молитесь, гады! И холодно глядя в испуганные глаза – вот так: глаза в глаза! – он поднимает ствол и стреляет в широкий лоб – как гвоздь вгоняют с маху в сухую доску».

Треснул выстрел. Костик вздрогнул: он стоял, в руках его дымился самопал. Обрубок гвоздя, пробив стекло и карту, глубоко вонзился в столешницу. Костик бросил пистолет, сорвал с головы шляпу, упал в нее лицом и горько заплакал над своей разбитой, как голубое стекло, жизнью.

Вагонное окно с закругленными краями вспыхивает белым светом. Замелькали сверху вниз черные царапины, стремительно втягиваясь в угольную темноту, запрыгал на экране прозрачный и быстрый чертеж, на белом фоне, испещренном мелким летящим мусором, появился, подергиваясь, жирный титр —