Текст книги "Яблони в цвету"

Автор книги: Евгений Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

20 глава

Все время со второй половины понедельника до пятницы погода была хмурой и дождливой. Мало-помалу, за три тяжелых и тягостных дня, прошедших, как я уже говорил, в сплошных для меня организационных хлопотах и разъездах по разным инстанциям на серовской машине (с Сашиным администратором, классным шофером Юрой Мухаметжановым), наконец утряслись все предпохоронные проблемы.

Гражданская панихида и похороны были назначены на 7 сентября. Московские газеты, радио и телевидение сообщили об этом, уточнив, что панихида пройдет в помещении Центра музыкальной информации и пропаганды советской музыки Союза композиторов СССР (начало в 11 час. 30 мин.), а похороны состоятся на Новокунцевском кладбище (в 14.00).

Центрмузинформ находился на улице Готвальда (нынешняя улица Чаянова), в доме № 10. Здесь в сталинские и хрущевские времена квартировались все секретариаты, правления и комиссии Союзов композиторов СССР, РСФСР и Москвы. Но с постройкой новых жилых композиторских объектов на улицах Неждановой и Огарева (теперь они снова стали переулками – Брюсовым и Газетным) все начальство вместе с упомянутыми секретариатами, правлениями и комиссиями переехало ближе к Кремлю, оставив на улице Готвальда Музфонд и Центрмузинформ. Гражданские панихиды по маститым и известным композиторам (и музыковедам) обычно проводились и проводятся в помещении Всесоюзного дома композиторов (на ул. Неждановой), но летом 1990 года там затеяли ремонт, и к сентябрю он только подошел к своему пику. Потому панихиду нам пришлось перенести в Центрмузинформ, хотя свои услуги предлагали и другие организации, в частности Московский театр эстрады, Дом радиовещания и звукозаписи, ДК издательства «Правда», Центральный Дом работников искусств, в ресторане которого, кстати, состоялись поминки.

Людей было много. И притом не только на Готвальда, 10, а потом на кладбище, но и на Колхозной (Сухаревской) площади, 3, – у морга № 1 при Институте скорой помощи. Те, кто не могли отпроситься с работы (дело касалось прежде всего наших и Жениных друзей и знакомых), пришли к 8 часам утра на Колхозную, вернее, на проспект Мира, 14—16, если определять по месту входа и въезда в морг. Сразу скажу, что в течение всего дня в моем распоряжении был дежурный наряд милиции, дорожная служба ГАИ, несколько милицейских машин и автобусов (помимо наших, музфондовских), а также при маме и отце постоянно находились два опытных врача Центральной поликлиники МВД – Т. Ф. Вишневская и А. П. Воронкова – с полным арсеналом медицинских средств «на всякий пожарный». В пятницу утром выглянуло долгожданное солнце: все в этом усмотрели некое божественное провидение и высокий, сокровенный смысл. На Колхозной первая часть траурного церемониала прошла без задержек, по-армейски четко: печально, но торжественно и, конечно же, со слезами, цветами, венками...

Отсюда, по намеченному в четверг плану, мы отправились в сопровождении милицейских машин к Жениному дому, на улицу Пилюгина. Нам предстояло забрать оставшихся там родителей, вдову и родственников из Артемовска, Камышина, Волгограда и Киева. Сережа с «бабой Верой и дедой Костей», как он их называл, приехал из Крыма днем раньше, но Элла решила не посвящать его в семейную трагедию, чтобы не травмировать детскую психику, и он всю пятницу провел в детсадике. Однако и в тот сентябрьский день, и после товарищи не раз задавали ему вопрос:

– Сережа, у тебя что, папа умер?

Но удивленный подобными вопросами мальчуган пересказывал им то, что слышал от мамы:

– Нет! Вы что?!. Папа уехал за границу. Он сейчас на гастролях в Америке и на всяких там далеких островах. На Канарских, кажется, Гавайских или еще каких-то...

Появление Сережки дома в эти гнетущие предпохоронные дни было первым и, пожалуй, единственным лучиком света во тьме горя, нежданно-негаданно обрушившегося на нас.

Когда Женин сынишка, улыбающийся, поразительно похожий на отца, вошел в дом, сразу попав в объятья своих старших родственников, я про себя почти радостно выдохнул:

– Ну наконец-то! Слава богу!.. Теперь будет чуть полегче.

Только год спустя семилетнему мальчишке рассказали, что папа не на островах, не болен и не в далекой больнице, а... умер в прошлом году, когда все во дворе и в садике об этом знали и Сережке о том говорили, а сам Сережка всех их «отсылал на Канары»...

Въехали во двор дома № 26 (корпус 1) на Пилюгина и остановились у отделения милиции. После короткого совещания вынесли закрытый гроб с телом брата из автобуса на улицу. Мы сделали это отчасти наперекор Эллиному наказу не вносить гроб с телом в квартиру: вдова заверяла нас, что такого зрелища просто не вынесет. Гроб поставили на две табуретки и открыли... Четыре дня назад брат почти впопыхах выскочил из дому – и теперь вот так, никуда не торопясь, вернулся обратно. Как маме не хватало его все эти дни! Ей нестерпимо хотелось полететь туда, в чужое, холодное, страшное подземелье, где он так долго и одиноко лежал, лишенный заботы и любви. И вот наконец Женя «предстал» перед родительскими, супружескими и прочими заплаканными очами...

Прощание с домом, двором, соседями и вышедшими из своего отделения на улицу милиционерами продлилось минут шесть. Мы снова погрузились в автотранспорт и пополнившимся составом тронулись в центр – на улицу Готвальда. Может быть – тоже божественный промысел, но за поворотом на Ленинский проспект наш автобус забарахлил, из мотора пошел дым, и мы вынуждены были остановиться и даже выйти наружу. Пока мужчины, покуривая и посматривая на часы, размышляли, как поступить, если автобус еще через 5 минут «не станет на колеса», шофер что-то подвинтил, заменил – и мы снова поехали. Однако наш путь прерывался еще дважды – по той же причине неисправности мотора, – потому нам пришлось на всякий случай отправить милицейскую машину, одну, в Центрмузинформ. Она должна была предупредить о том, что мы можем задержаться, а затем, захватив с собой другой автобус – с Готвальда, – ехать нам навстречу строго по условленному маршруту (чтобы не разминуться в пути). Но – с горем пополам, а вернее, с горем вдвойне – наш траурный эскорт прибыл на улицу Готвальда вовремя, где уже бурлил народ и милиция руководила порядком. С этого момента знакомые и незнакомые лица отложились в моей памяти беспорядочной чередой и сплошной стеной одновременно: композиторы, поэты, артисты, редакторы, друзья, родственники, люди, люди, люди... А помимо них – цветы, венки, соболезнования, слезы, объятия, рукопожатия, музыка...

Накануне, при обсуждении технических деталей, связанных с проведением панихиды, похорон и поминок, я сказал Валерию Ивановичу Петрову:

– Женя любил пошутить, вы знаете... Были у него и мрачные шутки, в свой адрес чаще всего. Так вот, однажды он, с упоением слушая Вторую симфонию Рахманинова, поделился со мной: «Такая музыка, что жить и умереть хочется – все сразу! Не знаю, как кому, но мне бы умереть хотелось под музыку Рахманинова».

Мы решили составить музыкальный фон этого самого грустного мероприятия «с участием Евгения Мартынова» из музыки Рахманинова и иной классики, уже собранной на бобинах и проверенной на подобных панихидах. Звучала красивая, печальная и строгая музыка, со сцены выступали друзья, деятели искусства, ответственные лица Союза композиторов...

Помню, композитор Евгений Николаевич Птичкин сказал тогда:

– Если вправду существует переселение душ и наша душа является на этот свет в человеческом облике не единожды, то в Евгении Мартынове, я думаю, воплотилась душа Сергея Есенина. И это значит, что когда-нибудь она вновь воплотится на Земле в какой-то возвышенной творческой натуре. Ибо наш мир держится на божественной гармонии, людской доброте и высокой красоте, творимой такими личностями, как Есенин и Мартынов...

Глядя на сидевших у гроба, сгорбившихся под тяжестью безмерного горя родителей, я вдруг вспомнил давний мамин сон, когда-то разбудивший ночью и ее, и нас с отцом, услыхавших плач мамы. Мне было лет десять... Да... А Женя в это время сдавал вступительные экзамены в Киевскую консерваторию... Мама тогда волновалась за Женю, наверно, больше всех нас. И вот однажды ей приснился жуткий сон: будто вносят в наш дом гроб, а в нем – тело Жени!.. С трудом в ту ночь успокоил плачущую маму отец. Еще несколько дней она была не в себе от страшного

видения, но близкие мамины знакомые убедили ее, что сон – это всего лишь сон. И она сама, вскоре после Жениного возвращения из Киева победителем, отстранила это ночное наваждение от своего сердца, объяснив его, как и все вокруг, просто материнскими переживаниями.

В моих же снах (как детских, так и нынешних) брат постоянно куда-то исчезает или удаляется и я никак не могу его найти или догнать. После встреч с братом во сне я почему-то всегда просыпаюсь... Ну это так, к слову...

Монотонно-тягостное течение панихиды для меня внезапно прервалось. Остававшиеся в Жениной квартире родственники, исполнив свой христианский обряд мытья полов по выносу покойника из дому, дозвонились в Центрмузинформ и сообщили Вере Даниловне (матери Эллы), что никак не могут закрыть за собой входную дверь и потому не знают, что им делать, чтобы успеть на похороны. Эта проблема, разумеется, тут же была повешена на меня: квартирной охранной сигнализацией родственники пользоваться не умели, замок за собой закрыть не смогли, в милиции, находящейся «под боком», тоже никого не знали, чтобы просить покараулить квартиру на несколько часов (да и их никто ведь там не знал). Спустя годы с того «сумасшедшего» дня я понимаю, что решил ехать на Пилюгина сам потому, что в движении, гонке и преодолении моей душе тогда было легче и естественнее; физическое напряжение мне помогало сохранять психическое равновесие. Еще вчера, сидя в кабинете директора Музфонда А. П. Красюка (тоже, кстати, донбассовца) и невольно поднимая трубку несмолкавшего телефона, чтобы ответить очередному Жениному поклоннику на вопросы о времени и месте панихиды и похорон (а также о причинах смерти артиста), я ощутил невыносимую тяжесть от пребывания в бездейственном, замкнутом состоянии даже в течение получаса.

И вот мы с капитаном милиции Виктором Бобаневым мчимся по улице Горького (Тверской) на большой скорости, почти что летим над центральной – правительственной – полосой дороги, не обращая внимания на сигналы светофоров и регулировщиков: спешим на улицу Пилюгина, чтобы через 40 минут возвратиться обратно на Готвальда! Издали показались черные «Волги» с включенными фарами, двигающиеся навстречу нам по той же центральной полосе. Справа дорога плотно забита ждущими зеленого света машинами, слева встречный поток посвободнее. Сворачиваем на крайнюю встречную полосу – надо ведь как-то пропустить правительственные машины! Наш шофер, сжав зубы, буквально сросся с дорогой, ловко маневрируя между автомобилями, мигая фарами и изредка сигналя. Витя Бобанев высунул левую руку с милицейским удостоверением йз окна оперативного «жигуленка» и несколько раз выкрикнул на перекрестках шокированным регулировщикам: «Уголовный розыск!..» Ох и отчаянные ребята есть в милиции (помимо всяких прочих)! Возможно, оттого и были близки брату люди этой профессии. Да и в милиции Мартынова всегда считали своим парнем: простым, обязательным и безотказным в отношении шефских (то есть неоплачиваемых) выступлений для милиционеров любых рангов и служб...

Тем не менее при повороте с улицы Горького на проспект Маркса (ул. Моховую) наш путь перегородили-таки аж три машины ГАИ с категоричным требованием, громко прозвучавшим из мегафона:

– Машина 43-18, немедленно остановитесь!., (данный номер «авто» приведен мной просто для иллюстрации, а настоящего я, естественно, не помню).

Все трое, мы быстро выскакиваем из машины. Витя с поднятыми вверх руками и удостоверением, не дожидаясь вопросов, начинает:

– Ребята, мы свои! Знаем, что виновны по всем статьям, потому можете нас расстрелять тут же. Да только вот в чем дело...

После трех минут объяснений нас отпускают по-хорошему с напутственными словами:

– Похороны Мартынова – дело, конечно, святое... Но смотрите, на свои-то похороны раньше срока не попадите. Давайте, с богом!..

Уладив все проблемы на Пилюгина, мы молча сели в наш «стреляный и проверенный» «жигуль» и, поглядывая на часы, помчались обратно. Несколько измененная водителем обратная траектория пути никак не отразилась на дефиците времени. Приехали где-то без двадцати два. Ясное дело, опоздали: минут семь назад траурная автоколонна отправилась на Новокунцевское кладбище, то есть на Рябиновую улицу. Взвыв при развороте почти конским ржанием, наш автомобиль снова помчался наперегонки со временем.

В чистом, синем небе, впереди нас показалась черная тучка, тяжело и неопределенно зависшая над горизонтом, словно обдумывающая свой дальнейший маршрут.

– Только бы дождя не было, – вслух подумал я, с опаской вглядываясь в чуть потемневший горизонт и от напряжения прикусывая губу.

– Нет. Не будет. Я деревенский парень и признаки дождя чую сразу, – ответил капитан.

– Не должно быть, – поддержал «ас шоферского искусства» Иван Абрамов, – дожди уже прошли. Бабье лето.

В самом начале Можайского шоссе мы догнали нашу тяжелую автоколонну, ведомую машиной ГАИ и подпираемую сзади оперативным милицейским «бобиком». Абрамов приветственно помигал своему коллеге фарами, и «бобик» ответил ему примерно тем же. А еще минут через пять траурная процессия достигла распахнутых кладбищенских ворот.

Два дня назад мы приезжали сюда, чтобы осмотреть предложенное Моссоветом место для могилы Евгения Мартынова и оговорить с кладбищенскими работниками все детали, связанные с церемонией погребения. И я тогда сразу обратил внимание на то, что в здешний ландшафт неожиданно удачно вписались яблони: их спелые плоды не по-кладбищенски радушно красовались на ветвях – словно искушали всех своей нетронутостью. Сей факт был воспринят мной как некая закодированная информация свыше, лишь мне одному предназначенная. Когда же замдиректора кладбища, удивившись, что для захоронения Мартынова предложили не очень хороший, дальний участок, привел нас к месту, где, по его мнению, следует похоронить «поистине народного певца России», я укрепился в своем внутреннем чувстве, что брат должен быть похоронен – здесь. Это в десяти метрах от входа, с правой стороны от главной аллеи. А как раз напротив, слева от аллеи, свисали те самые яблоки, которые позже у всех вызывали ассоциации со знаменитой Жениной песней «Яблони в цвету». Такие ассоциации еще сильнее в конце весны, когда цветущие яблони (а также сирень у самой могилы) встречают Жениных друзей и поклонников в день его рождения, 22 мая. Предложенное нам место понравилось (если этот глагол здесь уместен) всем, кто был со мной тогда на Новокунцевском.

Имелась еще одна причина, по которой я решил не возобновлять борьбу за место на Ваганьковском кладбище (тогда временно закрытом): Новокунцевское, официально, филиал кладбища Новодевичьего, а с последним было связано одно событие, невольно оставшееся в моей памяти. Суть его в том, что в апреле 1990 года умер очень известный советский композитор-песенник М. Г. Фрадкин, в свое время, как я говорил, рекомендовавший Евгения Мартынова в члены Союза композиторов. Женя за день до похорон Марка Григорьевича попросил меня уточнить время панихиды по народному артисту СССР, узнав о моих намерениях зайти в союз. Я действительно был в союзе и бегло прочел некролог, висевший на стенде объявлений и афиш Дома композиторов. Однако нужное время каким-то непонятным образом проглядел, запомнив крупно написанное «15.00» и не заметив, что это время относилось не к началу панихиды, а к похоронам на Новодевичьем. Приехав на следующий день в Дом композиторов к 15 часам, мы по моей вине и невнимательности оказались в довольно неловкой ситуации, а для брата вообще огорчительной. В неопределенности, однако, пребывали недолго и быстро поехали на кладбище. Но, подъезжая к входу, издали мы увидели, что оттуда уже выходят все наши песенные классики... Женя был очень раздосадован и не знал, как поступить. Я предложил ему подождать в машине, пока все выйдут, а потом спокойно пойти и возложить цветы на могилу самим. Мы так и сделали. Сторож, собиравшийся в 16 часов закрывать ворота, любезно впустил нас, узнав знакомое лицо артиста. Он же указал, как пройти к участку, «где хоронят всех народных артистов», как он сам выразился.

– А не народные здесь есть? – спросил я.

– Нет, – серьезно ответил сторож. – В советское время здесь хоронят исключительно артистов народных, героев Советского Союза и Социалистического Труда, членов правительства... Ну и врагов народа иногда.

Последняя фраза была произнесена так же серьезно и веско, как все остальное. Потому, шутка это была с его стороны или что-то другое, мы не совсем поняли, быстро удаляясь в том направлении, которое указал нам кладбищенский страж. Придя к свежей могиле композитора, мы положили свои цветы и молча постояли минуты три, а затем стали разглядывать окружающие памятники и вчитываться в надписи на них. Наверно, минут пятнадцать мы ходили между могилами известнейших в прошлом деятелей.

Женя с интересом смотрел на гранитные и мраморные монументы, на деревья вокруг (еще не зазеленевшие), на гордо возвышавшиеся монастырские купола, на вековые кирпичные заборы и стены кладбищенских строений... А потом вдруг улыбнулся и негромко сказал:

– Знаешь, мне здесь нравится... А что?.. Спокойно, тихо, хорошо. Никаких тебе проблем... Надо тут местечко для себя присмотреть.

– Не светит, – холодно ответил я. – Ты ведь артист не только не народный, но даже не заслуженный.

– Да... Срочно нужно будет заняться званием народного, – продолжал мрачно шутить брат, – пока здесь еще место есть.

– Твоя национальность в наше время позволяет тебе только врагом народа стать, но никак не народным артистом, – заключил я, незамедлительно поддержанный улыбкой брата и его согласными кивками головой.

– Это точно, – уже серьезно выдохнул Женя через несколько секунд. Но потом опять лукаво улыбнулся и, словно подводя итог нашей короткой экскурсии по «новодевичьему усыпалищу», произнес:

– И все-таки здесь неплохо. Мне понравилось...

Около ворот Новокунцевского кладбища машины и автобусы разгрузились. И перед моими глазами снова засуетилось множество лиц и фигур, сквозь которые я постоянно высматривал маму и отца, периодически напоминая врачам, чтобы не отходили от родителей ни на шаг. Объявили последнее прощание с телом. Толпа заволновалась и закружилась вокруг гроба, плотным кольцом перекрыв все доступы к нему.

Раздался чей-то голос:

– Пропустите, пропустите родителей! Позвольте отцу и матери проститься с сыном!.. Дайте же дорогу родственникам!.. Расступитесь!..

Последовали ритуальные христианские пеленания (Женя был крещеным, хоть христианином себя никогда не признавал), крестики, молитвеннички, иконки и прочие обрядовые формальности, исходившие от знавших толк в подобных церемониалах и ревностно соблюдающих обычаи украинских родичей. К моменту опускания гроба в могилу напряжение и ажиотаж людской толпы возросли до предела. Затем все в каком-то экстазе стали бросать пригоршнями в могилу землю, словно боясь, что земли на их долю не хватит. Как-то неожиданно и психологически кстати грянул духовой военный оркестр. Землекопы быстро, мне показалось, даже азартно – во время звучания гимна Советского Союза – забросали землей могилу... И вдруг, когда музыка уже стихла и все венки были собраны в огромный цветочный холм, над землей прокатились вялые раскаты грома. Небо было прозрачно-синим, и только та самая, тяжелая туча, видневшаяся над горизонтом полчаса назад, грустно проплывая над кладбищем, издала два одиноких громовых стона и обронила на землю несколько крупных дождевых капель-слез...

Так закончилась земная биография русского музыканта, популярного артиста, самобытного композитора... Для любителей материальной статистики и собирателей физиологической информации об известных людях (и, возможно, для потомков) сообщу еще некоторые – «сухие» – цифры и данные.

К моменту смерти тело Евгения Мартынова обладало следующими параметрами и характеристиками:

а) рост – 1 м 77 см;

б) вес – 72 кг;

в) размер окружности головы – 58 см;

г) размер воротника – 41 см;

д) размер одежды – № 48/3;

е) размер обуви – № 41;

ж) размер перчаток – № 9;

з) зрение – 100%;

4) глаза – светло-серые (иногда с желтоватым оттенком);

к) волосы – русые, слегка курчавые; л) характерная особенность лица – глубокая ямка на подбородке;

м) крупных родимых или пигментных пятен (а также бородавок) на теле не было.