Текст книги "Яблони в цвету"

Автор книги: Евгений Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Приблизительное содержание письма было таковым:

Как Вам не стыдно распространять свои песенки, минуя государственные органы распространения? Вы и так уже заполонили все! Скоро включить утюг будет страшно: оттуда зазвучит Ваш голос! Если бы Ваши песни были достойны, их бы нам прислали из Москвы по официальному каналу, как все другие, а если они пошлы или несовершенны, тут уж, извините, помочь никто не сможет. И вообще, наше радиовещание призвано пропагандироватъ творчество своих, республиканских, авторов, а не московских. Я сообщу куда следует о Вашей постыдной деятельности, будьте в том уверены!

Столь «доброжелательное» письмецо, мягко говоря, подпортило брату настроение. Впрочем, всего лишь на один день. На следующий же день пришло послание из другого радиокомитета – письмо совершенно противоположного тона, восторженное, благодарственное и приветственное. К нему были приложены стихи местных поэтов, которые предлагались Жене в качестве текстов для его будущих песен. Это, наверное, еще одна иллюстрация закона сохранения энергии в единой энергосистеме: если где-нибудь температура понизилась, значит, где-то она должна повыситься.

Брат не был (слава богам!) «задавленным», «невыездным» артистом, потому не знал многих трудностей и унижений, известных некоторым его коллегам. А в эту категорию можно было «вляпаться» совершенно случайно и без каких-либо поводов к тому. Удивляться тут нечему, если знать, что в списке попавших в немилость власти Жениных современников были, например, такие популярнейшие и в политическом смысле безобидные имена, как Валерий Ободзинский, Галина Ненашева, Юрий Антонов, Нина Бродская, Александр Градский... На рубеже 70-х – 80-х годов я учился в консерватории, живя в общежитии (хотя ночевал чаще всего у брата), и знаю, как бдительно сотрудники КГБ выслеживали среди студентов кандидатов в отщепенцы. Агенты внедрялись в консерваторскую среду в качестве совершенно официальных, правда, бездарных студентов, занимали должности председателей студсовета и профкома, секретарей комитета комсомола, жили среди нас, выпивали и танцевали вместе с нами, влезали в души и даже постели. А потом составляли списки: кто из наших дружит с иностранцами, у кого с иностранца-

ми любовные связи, кто собирается вступить с ними в брак и тем самым «предать Родину»... Все более-менее заметные студенты подвергались «оперативной разработке на предмет возможного предательства». Впоследствии я по своим, близким к КГБ, каналам узнал имена этих разведчиков-оперативников, обхаживавших и меня на всем протяжении моей учебы в Москве. Благодаря им, к удивлению своему и Жениному, я по результатам спецпроверки, длившейся 10 месяцев, оказался «неблагонадежной личностью, активно общающейся с иностранцами». Такого определения хватило, чтобы моя кандидатура стала по политическим соображениям не годной для работы в молодом Кремлевском оркестре, куда после консерватории и службы в армии меня рекомендовали авторитетные люди, в том числе и брат.

Приставали очень вежливые комитетчики и к Евгению Григорьевичу, несколько лет терпеливо доказывая ему, что если русский артист сотрудничает с органами, то в этом ничего постыдного и его порочащего нет. Они по-своему, конечно, были правы, но Женя ловко уходил от их домогательств, каждый раз переводя встречи и разговоры с ними в обычные застолья и выпивки, сопровождавшиеся песнями и веселыми анекдотами. Может быть, в результате совершенно очевидной Жениной простоты и открытости личные общения чекистов с братом перешли в обычные приятельские, а в паре случаев даже дружеские взаимоотношения, не касающиеся каких-либо дел, связанных с госбезопасностью.

18 глава

Проблемы «пробивания» песен в эфир я уже отчасти касался. Ей можно было бы посвятить отдельную книгу. Ведь битва за эфир, особенно за телеэкран, – характерная черта современной борьбы за жизнь на всех уровнях – от артистического до политического. Поход за эфирной победой – это сегодняшний путь сквозь огонь, воду и медные трубы. И как бы ни лукавили некоторые, заявляя, что им эфир не нужен, что они и без него известны, – они известны в любом случае благодаря все тому же ненавистному «ящику», в котором нет места всем, в котором даже избранным тесно, а порой просто невыносимо. Какие только силы не участвуют в борьбе, чтобы одному артисту помочь «влезть» в телепрограмму, а другому помочь «выпасть» оттуда! Все, до самого верхнего эшелона власти, порой оказываются задействованными, например, в битвах за «Песню года» или за праздничные концерты в Кремле. Как будто своих – политических, хозяйственных, военных – проблем у правительственных чиновников не хватает.

Почти как суровый приговор судьбы можно было в 70-е —80-е годы расценивать изречения, исходившие из уст «высшей» редактуры гостелерадио и касающиеся Евгения Мартынова. Например, такие: «Ждановой не нравится ямка на твоем подбородке»; или: «Черненко сказала, что ты слишком поправился»; или вот еще: «Лапин терпеть не может эту певицу, хоть она и поет твою хорошую песню»; а вот какая отповедь – «Народу нравится – это, извините, еще ничего не значит, мы должны наш народ воспитывать»; оригинален и следующий сказ: «Черкасов сказал, что, если ты, Женя, настаиваешь, он – по дружбе – готов отснять тебя с новой песней, только в эфир ты с ней все равно не попадешь»; и напоследок самое, наверное, глубокое изречение из слыханных мной: «Стелла Ивановна говорит, что у Мартынова лицо не артиста, а приказчика, и до революции ему бы в полосатых штанах в трактире служить». Как мы знаем, последнее высказывание глубоко запало в душу и самому Мартынову, если оно, произнесенное в 1976 году, вспомнилось брату в 1990-м, запечатлевшись, таким образом, в его публицистических записках.

Время бежит, многое в жизни меняется, да мало что в разгар перестройки поменялось в лучшую сторону. К 1990 году высшая власть словно махнула рукой на музыкальный эфир, культуру, эстраду... Наконец-то! Однако не тут-то было: власть в эфире перешла к людям попроще, но с обширными меркантильными интересами. Она незаметно рассосалась, утекла как вода между пальцев – от когда-то «высоких» главных редакторов куда-то вниз, к младшим, которые стали полными хозрасчетными хозяевами своих передач: к ним не подступиться, до них не дозвониться, им ничего не надо, у них уже давно (на год вперед) все сверстано. Советы не проводятся, письма телезрителей и радиослушателей из редакций мешками выносятся в пункты приема макулатуры – для получения талонов на дефицитные товары*. Я не случайно, уже в который раз, отклонился немного в сторону от конкретного биографического стержня, – я сделал это для того, чтобы было легче понять то положение, в котором когда-то находились и в 1990 году оказались артисты эстрады и авторы-песенники.

Женя настолько близко принимал к сердцу все, что происходило с песней в эфире, что порой не мог смотреть и слушать теле– и радиоконцерты, говоря по этому поводу:

– Или я уже ничего не понимаю, или они там все с ума посходили.

Да, в 1975 году авторам «Лебединой верности» удалось убедить главного музыкального редактора ЦТ, что фраза «Улететь в края далекие лебедь не мог» никак не соотносится с проблемой еврейской эмиграции из СССР. А в разгар перестройки буквально все в двух последних записанных Мартыновым песнях уже не выдерживало критики музыкального редактора и ассистента режиссера. Особенно «уязвимыми» были тексты (хотя в вопросах профессиональной оценки литературного материала и музыкальный редактор, и ассистент режиссера компетентны постольку-поскольку).

* В советский период, взрослые читатели помнят, за сданную макулатуру выдавали талоны на льготное приобретение дефицитных товаров.

– «Марьина роща – мой край хлебосольный», «жизнь вспоминаем, чаи попиваем», «я пирогов напекла», «сережки из злата-серебра», «наряды, шаль с кружевами»... Женя! Посмотри вокруг! О чем ты поешь? В магазинах нет ни муки, ни сахара, ни соли, ни дрожжей, ни чая – для пирогов и чаепитий. Нет ни злата-серебра, ни нарядов, тем более с кружевами! Кому сейчас нужны твои «васильковые глаза» и женские красоты, цветы и птицы, верная любовь, «синева» и «студеная вода»? В стране проституция и рэкет, инфляция и девальвация, отравленные реки и радиационные фоны, приближающийся голод и разруха!.. – отчитывали Евгения Мартынова Саша с Яшей.

Они же посоветовали брату взять в качестве примера для себя опусы Макаревича или Добрынина. То есть определиться: или уходить в политико-социальные мудрствования, или с размаху вляпаться в кабацкую «удаль молодецкую», но только не застревать где-то посередине.

Крутя баранку автомобиля по дороге на концерт, Женя, помню, рассказал все это и добавил задумчиво:

– Может быть, действительно написать для них что-нибудь такое, о чем они просят?.. Они ведь меня этим Ма-каревичем достали уже!

– А чего?.. – подхватил «хорошую» идею ехавший с нами попутчик-конферансье. – Разве может Мартынов что-либо путное сочинить? Вот Макаревич или Шантрапович – это совсем другое дело! Сотвори чего-нибудь в их высоком стиле, и желательно на стихи некоего там Блохмана, Штейнвшица или Шикльклопера. Это будет класс! Им точно понравится.

Древнегреческая поэтесса Сапфо на упреки, подобные вышеприведенным, – упреки в несозвучности ее творчества современной ей «эпической» эпохе – ответила стихами: «Жребий мой – быть в солнечный свет и красоту влюбленной!»

Теперь очевидно – таков был и жребий Евгения Мартынова, композитора и певца, до последнего дыхания верившего, что на красоте, гармонии и вдохновении держится мир...

Но исторические циклы не подвластны человеческой воле: реальность ломала, и брат все более озадаченно делился со мной по телефону раздумьями:

– Как будем дальше жить? Надо что-то делать... Я сегодня опять был в Останкино – все «облажали». Может быть, мы с тобой вправду чего-то не понимаем? Беляев из КГБ убежден, что они от меня взяток ждут. Говорит, что компьютер, который они поставили якобы для подсчета писем, на самом деле считает только деньги. Не знаю, как там другие, но я до сих пор никому ничего за эфир не платил, и у меня открыто – вроде – никто ничего не просил... Во всяком случае, дальше так унижаться невозможно: позавчера показал песни режиссеру, он послал меня к главному редактору, тот – к музыкальному редактору, а у последней не нашлось времени послушать две песни. Вчера целый день сидел в редакции, у всех на виду ждал ее, она же вообще не появилась. Сегодня договорились встретиться в 12 часов – она пришла после трех... Стыдно, я – музыкант с высшим образованием, лауреат стольких конкурсов, премий и «Песен года», член Союза композиторов, в конце концов, и не могу представить людям песню в таком виде, в котором ее сочинил, пою и чувствую!.. Я уже устал от всего этого. Мои нервы не выдерживают... Не пойму только, каким образом наша новомодная, хрипящая, оборванная и безграмотная братия влезает в экран, совсем не имея музыкального образования, обходя конкурсы и худсоветы? Ведь большинство из нынешних «рок-бардов» и «шоуменов» элементарно профнепригодны! Или там действительно уже все продано и раскуплено?.. Да, странно все, что вокруг происходит... А самое главное – стыдно. Стыдно среди этого бурлящего дерьма толкаться, почти что кулаками отстаивая право своему... творчеству – хотел найти слово поскромнее – на место в эфире. Стыдно мне в 42 года думать, как удружить двадцатилетней девочке-редактору к Восьмому марта, не есть ни мяса ни хлеба, чтобы режиссеру не показалось мое лицо полным, до бесконечности править с редактором тексты и по пять раз перенакладывать с новыми словами голос, выпрашивать у мальчиков для записей на «Мелодии» синтезаторы и ритм-боксы, которыми и так должны быть оснащены все профессиональные студии!.. Стыдно мне, Юра, вместо музыки, в 42 года заниматься всей этой хренотенью. Я уже устал, так больше жить нельзя...

Женя признавался, что раньше был убежден: имей он столичное композиторское образование, все его дела двигались бы легче и быстрее. Потому и заботился он когда-то о моем наисовершеннейшем профессиональном обучении. Но, убедившись на моем же примере, что ни самая высшая школа, ни раннее членство в Союзе композиторов не избавляют композитора от общей для всех рутины унижений и далекой от творчества толкотни по редакциям, брат засомневался, стоит ли ему учить музыке сына.

Вначале в шутку, а затем уже и всерьез, он все чаще говаривал:

– Я с музыкой, наверно, буду скоро завязывать. И Сережку ни за что в это болото не отдам. Пусть будет кем угодно, только не музыкантом!..

Как я уже говорил, брат часто бывал за границей. Но испытывал ли он желание эмигрировать? До 1988 года однозначно – нет, хотя при встречах с Женей его бывшие соотечественники, преуспевшие за рубежом, всегда убеждали брата порвать с «совком» как можно скорее, пока еще молод. Женя, однако, предпочитал трезво смотреть в глаза правде и понимал, что успех его выступлений в цивилизованных капиталистических странах – это успех у нашей же, эмигрантской, ностальгирующей публики. И все выступления советских эстрадных авторитетов «там» фактически не поднимаются на уровень сколько-нибудь заметных культурных событий для западных стран. Потому, в отличие от других отечественных звезд, восторженно рассказывавших по приезде «оттуда» о своих триумфальных концертах, Мартынов, участвовавший в тех же или подобных концертах и имевший успех не меньший, чем другие наши «асы», предпочитал «не гнать понтяру», как он сам выражался.

С 1988 года брату стали предлагать длительные контракты (на несколько месяцев, полгода, год), и на очень заманчивых условиях. Эти условия были привлекательны, правда, лишь в материальном отношении, а в духовном (если это понятие сейчас уместно в контексте рыночных реформ) все предложения в основном сводились к гастрольным шоу-программам типа «Новая русская поп-культура» – по ресторанам, клубам, зонам отдыха, для тех же бывших соотечественников. Женя – поначалу с улыбкой относившийся к подобным перспективам, – глядя на все то, что происходит на родине, постепенно стал серьезно задумываться над зарубежными проектами. В частности, интересны были итальянские и испанские предложения, и в последний год жизни брат часто поговаривал о возможности их реализации. Одной из основных причин нерешительности, сдерживавшей его пыл в отношении западных перспектив, была неопределенность положения инвалидов-родителей, одиноко старевших в неблизком городе Артемовске. Родительская проблема переплеталась и с неопределенностью моего состояния: я никак не мог выйти на материально-обеспеченный уровень жизни в столице и потому не был твердой опорой отцу и матери во все более ухудшавшихся условиях «перестроечной» жизни.

На мои провокационно-демагогичные заявления, что нужно отсюда «рвать к своим», в германские, белые страны, где еще живы понятия «раса», «народ» и исходящие из них «государство» и «порядок», Женя почти всегда отвечал так:

– А ты о родителях подумал? Как они здесь сами останутся?.. Да и нас там никто не ждет: я в «европах» бывал, и знаю, уж поверь мне. А белых там, кстати, не больше чем здесь, а то и поменьше.

Однако в конце жизни, будучи в издерганном, озадаченном состоянии, брат и сам нередко поговаривал, вполголоса, словно себе же:

– Да, нужно что-то делать. Здесь оставаться больше нельзя.

Но я-то хорошо знал брата: на длительное концертное турне он еще мог «расколоться», а на эмиграцию – никогда! Не «эмигрировал» он и из партии, когда оттуда побежали все идеологи коммунизма: не по душе и не к лицу была брату меркантильная суета бывших ленинцев. Да и такие понятия, как «верность» и «предательство», для брата не были пустыми словами – они были его сутью и его болью.

Кто не знает, что такое жизнь артиста, тому, вероятно, покажется неожиданной смерть в 42 года, тот не сможет даже отдаленно представить себе ту усталость, которую порой испытывает живущий творчеством человек, – усталость от, казалось бы, легко преодолеваемых препятствий. Сколько духовной и физической энергии нужно истратить, чтобы свою тоску материализовать в мелодию, мелодию – в песню, песню очертить на нотной бумаге и – наконец воплотить в фонограммном звучании и телевизионном видении! А помимо того – доносить эту песню с концертной эстрады: каждый раз заново и каждый раз, независимо от количества слушателей в зале, технически совершенно, выворачивая душу наизнанку, не разделяя публику на столичную и провинциальную!

И, видать, не случаен тот факт, что примерно в одном возрасте покинули наш мир такие непохожие друг на друга артисты, как Элвис Пресли, Джо Дассен, Клод Франсуа, Джон Леннон, Владимир Высоцкий, Андрей Миронов, Олег Даль, Юрий Богатырев... Евгений Мартынов... Ведь при всей своей непохожести и даже противоположности друг другу, перечисленные мной артисты (а их список можно продолжать и продолжать), словно заговоренные, не смогли пересечь рубеж «41 – 44»... Нет, не случайно умирают талантливые люди в молодом возрасте, в расцвете сил, имея, на первый взгляд, все необходимое для долгой и счастливой жизни. Ведь все-таки любая случайность, ставшая причиной смерти, по-своему закономерна.

Мне не забыть ту «потерянность», «загнанность» душевного состояния брата в 89-м —90-м годах, словно специально подогреваемую со всех сторон участливыми воздыханиями: «не то сейчас надо писать», «не этого ждут люди», «совок канул в Лету, назад дороги нет»... Помню, работает на кухне Женин трехпрограммник, как всегда включен «Маяк», брат задумчиво пьет свой крепкий чай с медом. В эфире запел какой-то явно пьяный (на трезвое ухо) голос, хриплый и грубый.

Женя задумчиво, словно через силу, набирает телефон Валерия Ивановича Петрова (зам. главного музыкального редактора на радио – я о нем уже не раз упоминал) и после короткого приветствия, смеясь и чуть заикаясь, молвит:

– Валерий Иванович, вот вы сетовали на то, что я в «Белой сирени» пошлость сочинил, просили, чтобы подобную безвкусицу я больше не приносил на радио. А вы включите «Маяк», послушайте, там у вас вообще пьяный какой-то горланит.

Валерий Иванович включает «Маяк»: точно, судя по голосу – пьяный или бандит. Он тут же заходит в соседний кабинет – к главному музыкальному редактору «Маяка» Нэлли Юсуфовне Алекперовой: включите, мол, послушайте. Та включает, слушает, вызывает младшего редактора, ответственного за музыкальный эфир в тот день, – Ольгу Г. (не хочу называть ее фамилию по причине того, что пребываю не в дружеских с ней отношениях):

– Оля, как это понимать? Что это за пьянь поет в эфире?

– Это не пьянь, – отвечает Оля. – Это Александр Кальянов, звукорежиссер Аллы Пугачевой.

– Ну так пусть себе звукорежиссирует на здоровье! А к пению-то он какое отношение имеет?

– Он?.. Никакого. Понимаете, он инвалид, у него нога не сгибается... А голос – вот такой вот... хриплый...

– Ты на совете это показывала?

– Нет... Я думала, песня хорошая, по телевизору уже звучала... Инвалид все-таки... У Пугачевой... Нога...

Через 5 минут несколько озадаченный Петров звонит Жене:

– Женя, успокойся: это был не пьяный. Это инвалид, звукорежиссер Аллы Пугачевой. У него голос такой хриплый, нога не сгибается. Тут ничего не поделаешь. Редактор говорит, что очень талантливый человек. Совсем не бандит и не алкоголик, как мы думали поначалу, и даже не выпивший.

– Ну раз не выпивший, значит, точно – талантливый! – смеясь, отвечает брат. – Тут среднего быть не может: или талантливый, или пьяный.

Да простит меня А. Кальянов, если что не так сказал. Никаких претензий к нему я не имею, ничего плохого мне или брату он не сделал, а рассказал я все это просто как быль, связанную с темой настоящего повествования.

Правда, смехом дело не всегда заканчивалось. Так, в 1989 году снялся Женя в концертной телепрограмме у режиссера В. С. Черкасова (не помню названия той программы). Перед эфиром выяснилось: Женин номер в общую канву «не вписался» по причине того, что брат поправился и не очень хорошо якобы выглядел на экране – режиссер это «обнаружил» при монтаже программы. Смотрит, значит, Женя по телевизору программу, в которую не вписался и, соответственно, не попал. В разгар действа на сцене вдруг появилось «нечто толстое» и стало, припевая и пританцовывая, с себя снимать штаны, мучая при этом микрофонную стойку: то размахивая ею над головой, то бросая ее на пол, то наступая на нее ногами, то буцая ее, словно футбольный мяч. Дело, кстати, происходило в воскресенье, днем, а в субботу вечером Женя был оповещен об «отбое».

– Виктор Сергеевич, – устало звонит брат режиссеру, – вы говорите, что я поправился, для экрана уже не гожусь. А это что за боров сейчас без штанов по сцене бегает?

– Женя, это не боров, – добродушно отвечает режиссер, – это Крылов. Он такой толстый и есть. Что с него взять? В этом его прелесть. И незачем тебе сравнивать себя с ним. Ты же Мартынов! С тебя совершенно другой спрос!..

(Да извинит меня и С. Крылов за упоминание о нем всуе!)

Продолжения разговора не последовало. Брат швырнул телефонный аппарат в телевизор, чудом не разбив при этом экран, удалился в другую комнату и через несколько минут набрал мой номер телефона:

– Приветик. Чем занимаешься?.. Слушай, у тебя коньяк есть? Я давно уже дома ничего не держу, а тут последнее время что-то сердце ломить стало...