Яблони в цвету

Текст добавлен: 10 октября 2016, 05:47

Текст книги "Яблони в цвету"

Автор книги: Евгений Мартынов

Жанр:

Биографии и мемуары

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Назад к карточке книги

21 глава

Были у брата какие-нибудь предчувствия или предвестники скорой смерти?.. Думаю, что были, даже если он их за таковые не принимал. Давид Усманов рассказал мне через несколько лет после Жениной кончины о тех странных переменах в поведении своего давнего коллеги-соавтора, которые бросились ему в глаза в июле 1990 года, во время их гастрольной поездки в Оренбург. Брат всегда перед выступлениями волновался, но тогда он был особенно беспокоен, потирал грудь и даже давал пощупать свой пульс, на удивление Давида очень частый. По возвращении в гостиницу Женя осторожно входил в пустой номер, где они жили вдвоем с Усмановым, с некоторой опаской (и, возможно, элементом игры) заглядывал во все комнатные закоулки и только после этого позволял себе раздеться и немного расслабиться, и то – периодически оглядываясь и высказывая при этом не очень веселые шутки. Однажды, совсем ранним утром, Дод (как называл брат Усманова) неожиданно проснулся и увидел своего соседа неспящим: тот сидел на кровати уже одетый и причесанный, хотя накануне они легли спать довольно поздно.

– Жень, ты чего не спишь? – удивленно спросил Давид, глянув на часы. – Куда ты в такую рань собрался?

– Знаешь, Дод, – задумчиво сказал Женя, – мне такой сон сейчас приснился... Будто я умер, лежу в гробу, а надо мной в Доме композиторов идет панихида. Родные плачут, артисты речи произносят, похоронный марш Шопена звучит, венки пахнут цветами и елкой, свечи горят, и мой портрет стоит в черной рамке...

– Женя, хватит! – прервал Дод пересказ траурного сна. – Ты себя так совсем доконаешь! Побереги свои нервы и сердце, в конце концов! Вот что значит без бабы спать! Это же надо – такая ерунда в голову лезет!..

– Нет, Дод, правда, – продолжал Женя, – у меня ночью так вдруг заболело сердце, что я не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть! Не знаю, сколько я так пролежал, но только потом очутился на своих похоронах. А когда проснулся, сразу встал и оделся, чтобы в этот сон снова не впасть...

Примерно тогда же (теперь не вспомню – до оренбургской Жениной поездки или после нее), придя вечером к брату в гости, я застал его в совершенно неприглядном состоянии. Он почти голый лежал на полу в прихожей и стонал, словно никому не нужный и всеми забытый, тело его было покрыто аллергическими красными пятнами. Положив брата на кровать и отогнав пытавшегося пошалить Сережку, я спросил Эллу, что произошло с мужем или между ними. Супруга ответила, что Женя приехал после какого-то выступления и последовавшего вслед за тем банкета выпившим и, чтобы он в таком состоянии не ходил «над душой» и не жаловался, что его от выпитого мутит, она убедила его принять димедрол и заснуть (как делала и раньше), а ему на этот раз, видно, димедрол «пошел не впрок»...

На мой недоуменный вопрос, зачем же алкоголь смешивать с транквилизаторами, ведь такое соединение может оказаться непредсказуемо опасным и токсичным, последовал ответ:

– А что? Он бы всю ночь бродил по квартире и стонал, что ему плохо!..

Я, не долго думая, позвонил своему верному врачу Тамаре Федоровне Вишневской, рассказал ситуацию. Она мне тут же объяснила, какие лекарства из имеющихся следует принять и какие процедуры проделать, добавив грустно:

– Ох, ребята, не бережете вы своего Евгения!.. Через полчаса, пришедший в себя после предпринятых

по совету доктора оперативных мер, Женя тихо сказал мне:

– Юра... Я после себя Элке ничего не оставлю, она меня не любит. Я умру – и все тебе завещаю...

– Довольно молоть чушь! – оборвал я брата. – Ишь, в покойники уже записался, завещания сочинять надумал! Давай, мол, валить все с больной головы на здоровую!.. Если перебрал немного, пойди в туалет вырви – и страданиям конец. А ты семье покоя не даешь, димедролы с седуксенами пить повадился. В наркоманы заделаться хочешь?

– Да, все ты правильно говоришь, – зевнув, выдохнул Женя. – Ну ладно. Буду спать. Завтра созвонимся...

Мотивы трагического предчувствия слышны и в творчестве брата. Взять, к примеру, одну из его последних песен – «Сочиненье на тему», так и не исполненную им публично. Когда Женя впервые показал мне эту песню, я особенно удивился ее фортепианному вступлению, проигрышу и заключению: настолько они были мрачными и тяжелыми. Драматизм и трагизм имел место в Женином творчестве всегда, но никогда не был безнадежно-обреченным и беспросветным. Вспомнить хотя бы «Балладу о матери», «Колыбельную пеплу», «Лебединую верность», «Письмо отца», даже «Заклятье». Во всех этих песнях жизнь все-таки побеждала несмотря ни на что, и это слышалось прежде всего в музыке – ее мелодике, ритмике, гармонической основе. Во вступлении «Сочиненья на тему» я сразу услышал «похоронный марш» и не замедлил высказать это брату. Он, улыбнувшись, согласился с моим замечанием и попросил совета, как бы уйти от ненужной аналогии. Быстро, по существу ничего не трогая в материале, я изменил регистр и фактуру всех инструментальных отыгрышей в песне, придав им более светлое и облегченное звучание, – слушать стало не так тяжко. Но, хоть Женя принял все мои замечания и исправления, песня как таковая была явно не мартыновского – солнечного – духа, и сам автор это понимал, не зная, что с ней дальше делать. Одна только литературная основа песни уже говорит сама за себя: тот факт, что стихи Николая Доризо столь взволновали брата и заставили положить их на музыку, свидетельствует о многом в душевном состоянии композитора.

Приведу эти стихи, ставшие литературной основой неисполненной Жениной песни, полностью.

Дождь за окнами школьными капал,

Умолкая в осенней листве.

Сочиненье на тему «Мой папа»

Было задано третьему «В».

Тема близкая всем и простая,

А в тетрадках – пустые листки.

И молчат, отрешенно вздыхая,

Даже первые ученики.

Хоть бы слово одно или фраза!

Почему же их нет, этих слов?

Оказалось, почти что полкласса

На отшибе растет, без отцов.

Не погост, что солдатами вырыт,

Не война, что в смертельной крови...

Сколько их в наши дни, этих сирот,

Этих маленьких сирот любви!

Самолюбий, характеров схватки.

Да, любовь – это бой, не парад.

И с пустыми листками тетрадки

Сиротливо на партах лежат.

Дождь за окнами школьными капал,

Гнулись ветви осенних рябин...

Сочиненье па тему «Мой папа»

Ты пиши, чтоб там ни было, сын!

Тут, как говорится, комментарии излишни. Да и обращение к общеизвестным стихам Сергея Есенина «Сыпь, тальянка, звонко!..» тоже невольно свидетельствует о кризисном душевном состоянии брата, – едва ознакомишься с его музыкальным прочтением этой поэтической темы. Мне приходилось слышать немало песен, романсов, хоровых сочинений на эти стихи, но Женина композиторская трактовка самая грустная (оговорюсь на всякий случай: из слышанных мной). Я готовил аранжировку этой песни, переписал по-своему Женин клавир (и автору он понравился больше собственного), уже были готовы наряд-заказ и паспорт на запись песни в ГДРЗ (Государственном доме радиовещания и звукозаписи), заказаны смены в 3-й студии... Жене очень хотелось записать эту песню, ведь он ее понимал и чувствовал в прямом – по отношению к себе – смысле...

Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело!

Вспомнить, что ли, юность, ту, что пролетела?

Не шуми, осина, не пыли, дорога.

Пусть несется песня к милой до порога.

Пусть она услышит, пусть она поплачет.

Ей чужая юность ничего не значит.

Ну, а если значит – проживет, не мучась.

Где ты, моя радость? Где ты, моя участь?

Лейся, песня, пуще, лейся, песня, звяньше.

Все равно не будет то, что было раньше.

За былую силу, гордость и осанку

Только и осталась песня под тальянку.

Случайно или нет, но уже песня «Марьина роща» – последняя из записанных Женей – писалась почти что «с кровью». Студийная работа растянулась на 6 смен. То выходил из строя звукорежиссерский пульт, то никак не подключался к магнитофону ритм-бокс, то не «читался» пилот-сигнал, потом вдруг «сгорел» синтезатор, стала «фонить» электрогитара, при сведении фонограммы обнаружилось, что информация, записанная на одних дорожках, каким-то образом «просочилась» и на другие... Словно какие-то силы сверху (или еще откуда-то) препятствовали брату. И после: на телевидении «зарубили» текст, Женя переписал несколько мест с измененными словами, склеили новые (переписанные) куски со старыми, стали слышны склейки, корректировали склеенный вариант на компьютере, решили все переписать заново. Да только где это сделать? Ведь смены уже чужие, студии на неделю вперед расписаны, а телевизионная съемка должна быть завтра!..

Результатом этой работы было 9 магнитофонных бобин с надписями на них:

«Оригинал, самое первое сведение, старый текст»;

«Оригинал, второе сведение, старый текст, голос поярче»;

«Оригинал, монтированный, со склейками, новый текст»;

«Оригинал, с корректированными склейками, новый текст»;

«Оригинал, последний вариант, первое сведение»; «Оригинал, последний вариант, второе сведение, голоса больше»;

«Дубль второго сведения, с новым текстом»...

У авторов есть еще один признак приближения к какому-то рубежу: обострение интереса к своему архивному, неиспользованному или неудачно в прошлом воплощенному материалу, попытки его «реанимировать», не оставить брошенным. Иными словами, закончилось время разбрасывания камней, пришло время собирать камни. Так, еще в 1983 году брат снова попытался «поднять» «Колыбельную пеплу» (на мой взгляд и слух, одну из лучших своих баллад) и «Этот май»; затем, в 1985 году, – «Чудо любви»; а в 1989-м – «Ласточки домой вернулись». Приноравливался он и к «Царевне с нашего двора», и к юношеской «Песне о Родине», но каждый раз неудовлетворенно отодвигал клавиры в сторону. В 1988 году Женя решил (по моему совету) подтекстовать мелодию, сочиненную еще в 1976-м. Мне она очень нравилась, и я предложил брату свой образ песни и первую строку припева: «Давай зажжем на счастье свечи!». Так родилась песня на стихи А. Поперечного «Свиданье при свечах». Но судьба ее была при жизни брата несчастливой: «Свечи» тут же раскритиковали и «зарубили» в музыкальной редакции Центрального телевидения, и Женя больше к ним не возвращался. После смерти брата его друг и соратник по эстраде Александр Серов записал эту песню, многое изменив в ее материале, особенно в тексте. Песня пришлась по душе слушателям и стала популярной, но я к ее новой версии-трактовке отношусь несколько сдержанно и отстраненно, хоть и участвовал в записи инструментальной фонограммы. Да, это музыка – как материя – еще мартыновская, но дух в ней уже серовский. Хорошо это или плохо – не берусь судить. Но тот факт, что в Жениной мелодии с 1976 года была скрыта жизненная энергия, раскрывшаяся только в 1995-м, интересен и по-своему замечателен.

Самые ранние сочинения (донецкие и даже артемовские) со времени вступления брата в Союз композиторов все чаще стояли на пюпитре его несмолкавшего рояля. Однажды, в 1981 году, издательство «Музыка» впервые обратило внимание не только на песни, но и на камерно-инструментальную музыку Евгения Мартынова, издав его Скерцо для кларнета и духового оркестра (то есть аранжированный вариант Скерцо для кларнета и фортепиано). Теперь же, в конце 80-х, Женя пытался найти применение и другим своим инструментальным сочинениям: выгрывался в них, делал исправления в клавирах, собирался оркестровать, советовался со мной, предлагал издательствам. Также и на старых, почти пожелтевших песенных клавирах пятнадцати-двадцатилетней давности появились новые карандашные пометки и дописки с вариантами иного – музыкального или литературного – развития. Впоследствии мне пришлось этими дописками воспользоваться в процессе подготовки к изданию полного (или почти полного) собрания песен брата и во время работы над симфоническими инструментовками его фортепианной Прелюдии и кларнетного Романса.

У Жени остались неиспользованными многие грустные, но очень красивые мелодии. В последний год жизни он их часто наигрывал и напевал, что-то помечал в нотах, исправлял, менял гармонию, варьировал размер и темп, пытаясь «поймать» нужную стилистику. Правда, все это Женя делал как-то между прочим, для души, без нажима и насилия над своими, пришедшимися не ко двору печальными мелодиями. Словно ласкал и тешил своих незаконнорожденных детей, которых никак не решался вывести на люди. В результате подтекстовки одной из таких мелодий, осуществленной Робертом Рождественским после Жениной смерти специально для концерта его памяти, родилась песня «Я еще вернусь!». На сцене театра эстрады в мае 1992 года эту песню исполнил – неожиданно для многих – популярный артист разговорного жанра Михаил Евдокимов. Успешный певческий дебют очень вдохновил артиста, и вскоре он записал еще две песни Евгения Мартынова, стал петь в концертах песни других композиторов и так вошел в голос, что практически ни один свой концерт не мыслит теперь без песен.

Не могу не обратить внимания и на появление такой перемены в творческих принципах брата, которая в 1989 году позволила ему записать мою песню «Тройка счастья» (на стихи Е. Супонева). Так как Женя значительно доработал «под себя» мелодию и немного текст, я настоял тогда на констатации следующей формальности: раз музыка в песне уже на 50% не моя, значит, ее авторами должны считаться оба Мартыновых, а не я один. В начале 1990 года Женя записал мою песню «Васильковые глаза» (на стихи Ю. Гарина), причем сделал это настолько охотно и удачно, что выразил желание исполнить любые мои опусы. Почти годом раньше он записал на радио мужскую партию песни-дуэта на стихи А. Боброва «Свет воспоминанья» . Но (как о том уже говорилось в главе XVI) попытки записать женскую партию художественного успеха не имели, и я решил отказаться от затеи найти брату партнершу, соответствующую его манере, эстетике и уровню вокальной техники. «Многострадальный» дуэт мне пришлось записать самому в паре с Аурикой Ротару, когда я собирал материал для своей большой пластинки, вышедшей осенью 1990-го. К слову, именно для этой пластинки Женя сфотографировался последний раз в жизни в профессиональной фотостудии: его лик я поместил на тыльной стороне конверта в ряду с восемью другими исполнителями, чьи записи вошли в программу диска. А вспомнил я о собственных песнях потому, что брат со времени всесоюзного конкурса в Минске – с 1973 года – практически не исполнял публично «чужих» песен (разве только мог подпеть в общей массовке на сцене или изобразить что-нибудь из русско-советской песенной классики на каких-то общественно-культурных мероприятиях, аккомпанируя сам себе на фортепиано). И вдруг в конце жизни Женина принципиальная позиция по отношению к своему репертуару изменилась. На сей факт обратили внимание и друзья и недруги, не преминув каждый по-своему на него отреагировать.

Брат же говорил мне спокойно и искренне: – У тебя столько хорошего материала, что мне просто жаль и его, и тебя! Давай, если хочешь, я буду петь твои песни, раз другие не делают этого или ты им сам не доверяешь... Смотри, если тебе нужно, я с удовольствием исполню и запишу все, что у тебя пропадает зря...

К великому сожалению, после «Васильковых глаз» Женя успел записать одну лишь «Марьину рощу». Все другие проекты остались только в планах и в моей памяти. Увы, но и записанная братом мужская партия вышеупомянутого дуэта не сохранилась, стертая звукорежиссером Тамарой Бриль по причине тогдашнего дефицита широкой магнитной пленки для многоканального магнитофона.

Упомянув о своей пластинке, я вспомнил и о миньоне «А любовь права», выпущенном «Мелодией» в 1989 году. На этой пластиночке было по две наших с братом песни, а с ее конверта глядели два улыбающихся мартыновских лица. Как-то так вышло, что ни я, ни Женя не отсмотрели фотослайды нашей съемки перед отправкой материалов на завод, доверившись вкусу редакции. Увидав же себя на конверте готовой пластинки, Женя был очень недоволен своим лицом, показавшимся ему слишком полным.

Когда я вскользь в разговоре с редактором «Мелодии» упомянул о Жениной реакции на наш миньон, то, помню, эта серьезная и уже немолодая женщина удивленно сказала:

– Ну и зря!.. Поверьте мне, такой совместной пластинки и такого милого слайда у вас с Женей больше не будет. Вот увидите, я почти никогда не ошибаюсь. Это очень хорошо, что мы выпустили ваш миньон!..

Не знаю, какой точный смысл редактор вкладывала в свои слова, но они мне запали в душу. К моему горькому удивлению, она оказалась права.

Права оказалась и продавщица из отдела часов ГУМа, когда я принес ей обратно недавно купленные настенные часы, не желавшие идти. Эти часы я подарил брату в день его 40-летия, и они вроде бы оказались кстати в новой четырехкомнатной квартире. Да только, будучи повешены над роялем, часы вскоре остановились, и пришлось их принести в магазин.

– Это не к добру, если дарили в день рождения или на новоселье, – между прочим, без особых эмоций, заметила продавщица, выписывая мне квиток-направление в гарантийную мастерскую. Дважды или трижды эти часы побывали в гарантийном ремонте, но по возвращении домой неизменно останавливались, превратившись в результате просто в бутафорию.

Да, это было не к добру...

* * *

Однако, как ни больно думать о преждевременной смерти талантливых и близких людей, удивительно светлым и веселым (порой до несерьезности) человеком был Евгений Мартынов!

За день до своей кончины он шутил в гостях во время дружеского застолья:

– Жизнь – это затяжной прыжок из... живота – в могилу...

Ох уж эти Женины шутки, афоризмы и анекдоты, изливавшиеся из него, подобно песням, сами собой! Мы с друзьями и приятелями брата часто их вспоминаем, хоть и встречаемся нынче все реже: порой лишь дважды в году, и то у Жениной могилы. Для кого-то кажется странным, что, собираясь в дни рожденья и памяти Евгения Мартынова на кладбище, его коллеги, друзья и родственники улыбаются, шутят, поют, провозглашают тосты и с удовольствием вспоминают о жизнерадостном человеке и вдохновенном артисте, прах которого покоится совсем рядом – под светло-серым гранитным монументом. В 1990—1991 годах почитатели Жениного творчества со всего Советского Союза присылали мне денежные переводы с пометкой: «На памятник Евгению Мартынову». И хоть разорительная инфляция перечеркивала почти все планы и финансовые накопления в течение нескольких лет, я с гордостью думаю о брате и людской памяти о нем: его многочисленные поклонники остались верны своему кумиру даже в такое тяжелейшее время развала и беспредела, каким оказалось начало девяностых!

Мартынова искренне любили слушатели. И, судя по их письмам, адресованным матери композитора, мне, редакциям телевидения, радио, газет и журналов, его сейчас очень не хватает на нашей эстраде. Наверное, такие артисты, как Евгений Мартынов, приходят в эту жизнь, чтобы открыть людям глаза на чистоту цветущих яблонь и гроздьев белой сирени, чтобы подарить нам весь мир, неописуемой красоты которого мы вокруг себя не замечаем, чтобы наполнить добротой наши черствеющие в пустой суете души и обратить наши усталые, равнодушные взоры к отчему дому и маминым глазам, чтобы укрепить верностью ранимые сердца влюбленных, дабы были они во всем и до конца верны своей любви, – ибо нет в этом жестоком, но прекрасном мире ничего дороже и возвышеннее верности...

Передо мной письмо Жениной поклонницы, одно из многих, не требующих ответа. Пишет незнакомая мне учительница из далекой Сибири, пишет о своем и о нашем, об общем и о конкретном. Пишет об искусстве, о музыке, о Жене.

...Нет, не умирают души, подобные душе Евгения! Он остался с нами и будет жить в нас, пока мы поем его добрые песни, слушаем в записях его чистый голос, видим на телеэкранах его светлый лик, пока горит в наших сердцах огонь любви к замечательному артисту и его незабвенному творчеству, – ведь именно в этом нетленном пламени нашей любви отныне пребывает душа Евгения Мартынова. И покуда вместе с весенними цветами будут расцветать людские надежды, я верю, душа его пребудет с нами!