Текст книги "Яблони в цвету"

Автор книги: Евгений Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

* Так в артистическом мире называется концерт, в котором участвуют несколько разных артистов, друг с другом никак не связанных – ни сценически, ни стилистически, ни репертуарно, ни дружески и даже ни «граждански».

15 глава

Немного о Союзе композиторов – членом которого я, кстати, являюсь – и о взаимоотношениях брата с этой организацией.

С конца 70-х годов Женя серьезно задумался о вступлении в союз и стал планомерно двигаться к цели, взяв курс на максимально возможное сближение с организацией, объединявшей почти все профессиональные композиторские силы страны. Я выразился: «максимально возможное сближение». Да, эта «возможность» определялась, как правило, формальным наличием диплома о композиторском образовании. Если такового у композитора не имелось, то его вступление в творческий союз рассматривалось как исключительное явление. Тем не менее в союзе подобных исключений было немало, особенно в стане песенников. К тому же инициатива на привлечение Мартынова к работе этой мощной и авторитетной организации исходила и из самого Союза композиторов: Женю стали все более активно приглашать в концерты, организуемые песенной комиссией и Бюро пропаганды советской музыки, от чего эти концерты, разумеется, хуже не становились, а интерес к ним у публики увеличивался. Заслуженная популярность песен Евгения Мартынова постепенно делала свое дело в композиторской среде: как профессионала Женю признали практически все песенные авторитеты, почтительно здоровавшиеся с братом за руку и при встрече осыпавшие его комплиментами. Но до подачи заявления о приеме в союз дело дошло только в 1981 году, а реальное движение этого дела началось лишь в 1983-м.

Рекомендации для принятия Евгения Мартынова в члены творческой композиторской организации написали Марк Григорьевич Фрадкин и Никита Владимирович Богословский, довольно тепло относившиеся к Жене и его творчеству. Помню, брат рассказывал, что пригласили его однажды поучаствовать в шефском концерте где-то в Подмосковье ( кажется, в Наро-Фоминске). Принимали участие все московские песенники-классики, и каждый должен был выступать лишь с одной песней. Дошло дело до Мартынова. Спел он «Аленушку»... И неужели когда-либо и где-либо брата могли отпустить с одной песней?! Публика неистовствует, Женя то уходит за кулисы, то вновь возвращается поклониться. Аплодисменты и выкрики из зала – «Яблони!.. Лебединую!.. Соловьи поют, заливаются!..» – не смолкают уже около пяти минут. Брат садится наконец за рояль и под свой аккомпанемент выдает «Лебединую верность». Восторг в зале пуще прежнего!

Тут к сцене из-за кулис решительно подходит Н. В. Богословский и тихо, но сурово молвит безуспешно пытающемуся откланяться маэстро:

– Прекращай немедленно! На тебя и так все обозлены, а ты их дразнишь еще больше! Я тебя всячески хочу приблизить к союзу, ты же, как мальчишка, сам себя от него отдаляешь!

– А я тут при чем, Никита Владимирович? – от волнения всегда заикаясь, пытается возразить брат. – Вон что в зале творится! Не отпускают ведь...

– Ты бы лучше поинтересовался, что за кулисами творится и что будет твориться на твоем приемном обсуждении! Там теперь тебя быстро «отпустят», еще пинка под зад дадут за такие концерты'

Да я-то уже давно ушел... Только, слышите, ведущая опять на сцену вызывает.

– Женя! Уходи, пока не поздно, от греха подальше!.. Вот так-то будет лучше... А в зале поорут-поорут да перестанут. И ведущую твою не задавят, не бойся. Не им вступать в Союз композиторов, а тебе...

«А зачем вообще нужно было вступать в союз? – зададутся вопросом некоторые читатели. – Ведь можно же творить и без него, и вне его».

Действительно, Бах, Моцарт, Рахманинов не были членами творческих союзов, а музыку сочиняли не в пример, а словно в назидание всем «членам» (не в укор кому-либо сказано). Но у каждой эпохи свои законы и правила. Творческие союзы – это не только продукт сталинской деятельности. В том или другом виде подобные организации сейчас действуют во всех странах, где существует профессиональное художественное творчество. Внешнее отличие таких организаций в одной стране от им подобных в других странах определяется двумя основными факторами: уровнем государственного идеологического давления на творческие союзы и степенью той же государственной материальной поддержки, оказываемой союзам в целом и их членам в отдельности. В СССР на протяжении всего времени существования единых творческих союзов, пришедших на смену многим «раскольническим» организациям 20-х —30-х годов, оба этих фактора, как и все в сверхдержаве, действовали в режиме «сверх»: почти абсолютная заидеологизированность и исключительно государственные источники материальных ресурсов. Быть вне союза практически обозначало: пока не в союзе, но имею высшую цель – стать его членом; или уже не в союзе, потому что изгнан из него коллегами как недостойный и развратившийся.

Когда мы в 70-х —80-х годах приходили, полные надежд, со своими сочинениями в редакции и на худсоветы, первое, о чем нас спрашивали, было:

– Вы член Союза композиторов?

Хотя по нашему возрасту и так было понятно, что «нет», этот вопрос неизменно задавался с надлежащей строгостью, чтобы сразу поставить молодежь на свое место. И далее следовало почти соболезнование:

– Плохо. А песни ваши – на стихи членов Союза писателей?.. Не знаете?.. Так не знаете или не членов?..

Часто после такого предисловия музыку даже не слушали, а лишь пренебрежительно просматривали стихи и клавиры и многозначительно, не глядя в глаза, выдыхали:

– Работайте... У вас, юноша, еще все впереди.

Иногда, правда, «коса находила на камень» и подобные критиканы могли в свой адрес получить куда более резкий реверанс, чем их собственное хамство. Особенно когда творческий авторитет «затюканного юноши» был уже объективно признан. Так, например, не давали себя в обиду Юрий Антонов, Александр Градский, Георгий Мовсесян, многие авторы-исполнители и руководители популярных вокально-инструментальных ансамблей.

Я назвал Юрия Антонова – и вспомнил годовщину памяти брата, 3 сентября 1991 года. На новокунцевское кладбище тогда пришли многие Женины соратники: Андрей Дементьев, Роберт Рождественский, Иосиф Кобзон, Андрей Вознесенский, Георгий Мовсесян, Олег Иванов, Ксения Георгиади, Юрий Антонов... Может быть, оттого что я всегда любил песни Антонова, может быть, оттого что они нравились Жене и он их, случалось, наигрывал и напевал, может, от осознания факта скоротечности жизни и оттого, что не все в ней справедливо и так, как хотелось бы (подчеркну, дело было на кладбище), но что-то в моей груди всколыхнулось, подступило к горлу, и я подошел к Валерию Ивановичу Петрову – другу Жени в его последние годы жизни, заместителю председателя песенной комиссии Союза композиторов Москвы (а вскорости и ее председателю), стоявшему рядом с Антоновым и Ивановым.

– Валерий Иванович, можно Антонова, наконец, принять в Союз композиторов? – сразу, без вступления, заговорил я. – Если его песни не достойны союза, то что говорить обо всех остальных, и наших в том числе? Если он не профессионал – чьи песни двадцать лет уже на слуху у всех, – то кого тогда считать профессионалом-песенником?

– Да я никогда не рвался и не рвусь в ваш союз, – улыбаясь, перебил меня Юрий Михайлович. – Я ему не нужен – и он мне. Я без него счастлив – и он без меня!..

– А почему в Союз композиторов нужно «рваться» и «прорываться»? Хоть одного русского композитора можно принять по-человечески? Валерий Иванович, вы же теперь почти самый главный в песенной комиссии! Согласитесь, пребывание Антонова в нашем лагере – это честь не ему,– а нам! – продолжал я.

– Антонова мы просто обязаны взять, – вступил в разговор Олег Иванов. – И как бы сам Юра ни ухмылялся и ни уходил от разговора, этот вопрос сейчас можно и нужно решить, Валерий Иванович. Юра Антонов должен быть в союзе!..

Несколько растерянный, Валерий Иванович, прижав руки к груди, в сердцах произнес:

– А я что, против?.. Давай прямо завтра созвонимся... Юрий Михалыч, ты понял? И займемся этим вопросом. Только ты, пожалуйста, сам в сторону-то не уходи!..

Не знаю, как там было «завтра» или послезавтра и имел ли наш разговор какое-то практическое значение (помимо моего эмоционального выплеска), да только вскоре Юрий стал членом Союза композиторов. Вряд ли этот факт что-то прибавил ему в жизни, но в прежние, доперестроечные годы любой композитор сразу замечал потепление климата вокруг себя после получения красной «союзовской корочки». Эта корочка символизировала собой две стороны одной медали: первая – факт профессионального признания тебя композиторской элитой как своего коллеги, вторая – выход на определенные материальные блага (большей частью, однако, декларированные, чем гарантированные). Для кого какая из двух названных сторон была милее и важней – дело личностное и конкретное, но в советское время эта «медаль» имела объективно двустороннюю ценность. Хотя опять-таки следует оговориться: доступ к «пирогу» имели не многие, в основном придворная свита со своими семейными кланами. Все дележи и раздачи жилья, дачных участков, автомобилей и талонов на распродажу дефицита, распределение загранкомандировок и прочих благ происходили за закрытыми дверьми и без лишней огласки. Лично для нас, Мартыновых, эти двери так и не раскрылись, и нам выпало только со стороны наблюдать за вечной «тайно-шепотной» суетой придворных слуг, вносивших кого-то в какие-то списки или вычеркивавших снова же «кого-то» из тех списков.

Мы с Женей пару раз пытались, в шутку хотя бы, выяснить: что там они все время делят с таким озабоченным видом? Но ответы на наши почти «неуместные» вопросы были примерно следующими:

– А?.. Да это мы тут... так просто...

– Ну ясно, что просто, – понимающе разводили руками мы. – А нас-то можно куда-нибудь вписать, в очередь какую-нибудь? В самый конец хотя бы...

– Ой... Да тут, понимаете... было-то всего... Кончилось уже... Надо бы вам пораньше... чуть-чуть...

– Ну так впишите нас на «раньше», будем первыми, придет время.

– Да-а... гм... Мы ведь и сами не знаем... когда теперь, что и как... сколько... А вообще-то очередь у нас большая... Но очередности, правда, как таковой, нет... Заглядывайте... Позванивайте...

Технология вступления в творческую композиторскую организацию в «наше время», то есть в 70-е —80-е годы, была примерно следующей. Два члена Союза композиторов (желательно наиболее авторитетные) давали свои рекомендации при принятии в союз молодого композитора, подавшего личное заявление с просьбой о приеме его в члены Московской (или любой другой – по месту прописки) композиторской организации. Рекомендаторы, кроме того, писали рецензии на сочинения кандидата, предложенные им к прослушиванию. Жанровая комиссия (песенная, камерно-симфоническая, хоровая, джазовая и пр.) прослушивала и рассматривала приемное дело первой. Если результат обсуждения и голосования оказывался положительным, приемно-вступительные документы поступали в правление Московской (или другой, как я говорил – по месту прописки) организации Союза композиторов. В случае успешного прохождения дела здесь, оно вместе с протоколами предыдущих слушаний и обсуждений поднималось на республиканский уровень (для москвичей – в приемную комиссию СК России). Если голосование после прослушивания сочинений не выявляло негативной реакции комиссии, дело должно было попасть на утверждение в секретариат СК республики (для нас – РСФСР). И наконец, когда все эти барьеры оказывались пройденными, ожидало последнее утверждение – на секретариате Союза композиторов СССР.

На каждом из перечисленных этапов дело могло быть «завернуто» или (при менее трагичном повороте событий) направлено не в сторону вступления в СК, а в сторону временного членства в Музфонде – то есть условного, кандидатского членства в Союзе композиторов в течение двух лет с пересмотром вопроса о дальнейшем статусе по истечении кандидатского срока. Кроме того, на каждом этапе могло быть рекомендовано «переслушание», когда вступающего просили показать другие сочинения – более яркие или не консерваторские. Для поборников демократических идеалов интересно будет знать, что в приемных делах широко практиковалась апелляция. Композиторы, уверенные в своих творческих силах, нередко, в случае отказа в приеме какой-нибудь инстанцией, подавали апелляцию на пересмотр и повторное слушание своего дела в более высокую инстанцию и добивались успеха. При благоприятном стечении обстоятельств приемное дело могло «проскочить» через все комиссии и секретариаты за год и даже полгода, а при возникновении сложностей могло «застрять» на несколько лет, нуждаясь в «подталкивании» сверху ходатайствами и звонками (если вступающий мог таковые организовать) либо снизу собственными усилиями того же вступающего.

Женя первый этап прошел совсем гладко: песенная комиссия проголосовала единогласно «за». Далее дело обстояло посерьезнее: московское правление было всегда самой труднопроходимой «зоной». Композиторы, представляемые песенной комиссией на предмет вступления в союз, как правило, «рубились» именно московским правлением. До Мартынова из всех песенников, вступивших в союз через песенную комиссию, последним был Давид Тухманов, но и у него на московской стадии не обошлось без «шероховатостей». Перед решающим заседанием правления, в 1983 году, брат встретил в Доме композиторов группу беседовавших друг с другом старших коллег по перу.

– Ну, Женя, послезавтра решающая пятница, – участливо произнес М. Г. Фрадкин.

– Кровавая пятница, – уточнил В. И. Петров.

– Чья-то голова может и полететь, – добавил некто серьезный, затягиваясь сигаретным дымом.

– Ну что ж? Будем биться за своих до конца, – поддержал с улыбкой Ю. С. Саульский.

– Я думаю, Женя, все будет нормально, не волнуйся, – похлопал Мартынова по плечу Е. Н. Птичкин.

– С твоими-то песнями!..

– И все-таки пятница будет кровавой, – по-солдатски подвел итог В. И. Петров, бывший военный дирижер, сын генерала.

Но пятница, несмотря на некоторые «вражьи происки», оказалась счастливой для брата. И все последующие этапы, подобно московскому правлению, были пройдены гладко, хоть и потребовали некоей предварительной «проработки» (вроде артподготовки перед наступлением). 22 октября 1984 года Евгений Мартынов стал членом Союза Евгения Мартынова, выпущенному в свет издательством «Музыка» в 1986 году.

Вот эта небольшая аннотация, написанная Серафимом Сергеевичем по просьбе Жени.

Среди молодых композиторов мне наиболее близок по моим позициям в песне Евгений Мартынов. Е. Мартынов – не только композитор, он певец, артист, счастливо наделенный природным обаянием. Это все, конечно, помогает ему с успехом исполнять свои произведения. Я бы сказал, что наиболее значительные его песни – песни гражданского содержания, такие, как «Баллада о матери», «Отчий дом», «Встреча друзей», «Марш-воспоминание», «Земля цветов». Известны и многие лирические песни композитора: «Яблони в цвету», «Чудо любви», «Аленушка», «Эхо первой любви», «Заклятье»... Все они отмечены широтой лирического звучания – мелодия в них раскованна, красива.

Что можно пожелать Е. Мартынову? Вот сейчас стоит задача не только перед Мартыновым, но и перед всеми композиторами написать действительно массовую песню. Я бы очень хотел, чтобы такую песню создал и Евгений Мартынов. В этом я вижу перспективу его дальнейшего роста и желаю ему больших настоящих творческих успехов.

С. Туликов

Если быть объективным, то нужно заметить, что эта корректировка творчества в сторону гражданского звучания оказывала на композиторов чаще всего деструктивное воздействие, нежели вдохновляющее и творчески мобилизующее. Это не секрет и должно быть понятно всем. Ведь композиторов СССР, получив членский билет под номером 3430, подписанный, как и полагалось, Т. Н. Хренниковым.

Союзная баталия не была формальной, оторванной от творческого процесса кампанией. От кандидата на членство в творческом союзе требовалась четкая гражданская позиция, ясно прочитывающаяся в его сочинениях. Особенно откровенно требование гражданского звучания предъявлялось песенникам. Мало того, вступающему в союз ставилось в укор наличие в его творческом багаже шлягеров, песен шуточных, танцевально-молодежных, интимно-лирических. Проходящий вступительные инстанции песенник вынужден был временно воздерживаться от песен вышеуказанной тематики и популярной стилистики и демонстрировать свою творческую «зрелость», работая в патриотически-маршевом, лирико-гражданском и молодежно-воспитательном направлениях. Официальная идеологическая установка сверху была направлена на создание массовых песен высокого гражданского содержания, объединяющих все поколения и сословия советского общества. В пример, как эталон для подражания, приводились песни братьев Покрасс, М. Блантера, И. Дунаевского, Т. Хренникова, В. Мурадели, А. Долуханяна, С. Туликова, А. Пахмутовой. Установка, возможно, была хороша, но время таких песен, увы, заканчивалось – вместе с социалистическим энтузиазмом советского народа и его руководителей. Так или иначе, этот установочный жест по отношению к молодым композиторам, интересный в контексте мартыновской темы, открыто запечатлен и в предисловии-аннотации С. С. Туликова к сборнику песен

никакие установки и директивы не способны заставить лирика мастерски писать батально-эпические увертюры, как и, наоборот, баталиста сочинять утонченные ноктюрны. Художник может кардинально поменять свои философские, гражданские и эстетические взгляды, и это естественно вызовет смену стилистических и жанровых черт его творчества. Но без духовного импульса, без внутреннего переворота нельзя творческому человеку из пессимиста превратиться в оптимиста, из поэта-меланхолика – в оратора-трибуна.

По этому поводу мне вспомнился случай из личной композиторской практики. Показывал я в 1987 году на репертуарно-редакционной коллегии управления музыкальных учреждений Министерства культуры СССР пьесу для симфонического оркестра «Рассвет». И вот после прослушивания моего сочинения, а вернее, когда уже все разошлись, заместитель главного редактора коллегии говорит мне, улыбаясь:

– Что-то нынешние композиторы стали сочинять «Рассветы» да «Закаты»?.. А недавно нам вообще предлагали «Последний день Помпеи» и «Записки сумасшедшего»... Написали бы лучше какую-нибудь праздничную увертюру! Торжественную, радостную! И мы с удовольствием купили бы ее и рекомендовали к исполнению.

– Да-а, – озадаченно протянул я. – Где этот праздник? И где такое веселое торжество, которому можно с радостью посвятить соответствующую увертюру?

– И то верно. Да только у нас директива сверху: приобретать оптимистические произведения – в тон происходящей перестройке.

– Тогда вам нужен именно мой «Рассвет». Как сочинить сейчас что-то более оптимистичное? – попробовал я перевести разговор в шуточный тон.

– Рассвет – он везде рассвет. Понимаете? – в противовес мне вдруг слишком серьезно заговорила редакторша. – А нам нужно, чтобы была полная ассоциация с нашей перестройкой. С современной эпохой преобразований.

– Так это, извините, вам уже показывали – «Записки сумасшедшего» и «Последний день Помпеи». Вы сами только что говорили. Куда еще больше ассоциаций с современной эпохой? Все в точку, – уже почти смеясь, парировал я.

– Эх, молодежь-молодежь!.. Что с вами делать? – тоже засмеялась не хуже меня все понимающая замглавного. – Несерьезные вы люди, хоть и талантливые...

Да, установки тогда (как, между прочим, и сейчас) пронизывали все: творческие союзы, министерства, редакции радио и телевидения, печать... Если кто-то помнит, в середине 80-х было множество песен и телепередач с тематикой и названиями типа: «Фестиваль», «Карнавал», «Вернисаж», «Маскарад», «Ярмарка», «Бал», «Карусель»... Это была «высокая» установка заморочить людям головы внешней круговертью, отвлечь их мысли от актуальных, глубоких проблем, обступавших наше общество все более плотным кольцом. От артистов требовали «бодрячка», так же как в 1993 – 1996 годах требовали во что бы то ни стало «поддержать всенародно любимого президента». Если посмотреть на жизнь и творчество артиста с ракурсов ниспускаемых генеральных директив, то можно вообще сказать, что творческий путь деятеля культуры – это постоянное балансирование между старыми и новыми установками с целью «не вляпаться», но и «не упустить свой шанс».

Взятый братом курс на вступление в Союз композиторов заставил его с 1981 года творить в некоторой степени осторожно, дабы случайно не сотворить что-либо не вписывавшееся в «гражданскую установку». Пришлось даже написать несколько песен «ситуационных» (выражение Д. Д. Шостаковича), посвященных комсомолу, Фестивалю молодежи и студентов, 60-летию образования СССР. Женя эти опусы рассматривал как экспериментальные, совершенно трезво их оценивая и определяя им соответствующее место в ряду других своих песен.

Так или иначе, в октябре 1984 года он вздохнул немного облегченнее, взяв очередной форпост. Его стали теперь приглашать на творческие совещания и даже на редакционные художественные советы – в качестве «профессионального эксперта». Однако эта, по сути, околотворческая деятельность была брату не очень мила, и он всегда искал причины увильнуть от навязываемой ему роли судьи чьих-то сочинений, нося в груди тяжелые и противоречивые воспоминания о своих юношеских взаимоотношениях с подобными неформальными органами. Еще через 3 года Женю выбрали в члены бюро песенной комиссии Союза композиторов Москвы, что, впрочем, никак не отразилось на его постоянно молчаливом и скромном поведении во время заседаний и слушаний этой комиссии (порой очень бурных и многолюдных в прежние, советские времена). Если он что-то на заседаниях произносил, то лишь в тех случаях, когда именно его о чем-либо спрашивали, и чаще всего он норовил ответить шуткой, всегда подхватываемой дружным смехом братьев по перу. Отныне Женя стал неизменным и желанным участником всех мероприятий, проводимых песенной комиссией, – касалось ли это ответственных концертов, посвященных съездам и пленумам Союза композиторов, престижных творческих встреч с зарубежными коллегами или простых шефских выступлений перед тружениками заводов и фабрик, колхозов и совхозов, воинами, учащимися, ветеранами.