Текст книги "Государство и народ. От Фронды до Великой французской революции"

Автор книги: Евгений Кожокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Армию лихорадило. Помимо того, что ее никак не укрепили реформы Сен-Жермена, военного министра в 1775–1777 гг., упразднившего привилегированные королевские войска – черных и серых мушкетеров, сократившего личную охрану короля и швейцарскую гвардию, отменившего смертную казнь за дезертирство, в армию проникли новейшие веяния. В некоторых полках образовались даже масонские ложи.

Недовольство в стране приобретало всеобщий характер. «Опасные» идеи расцветали в аристократических салонах, дружеских кружках, литературных академиях, их стали высказывать открыто в публичных местах.

Полицейские информаторы сбивались с ног. Крамола чудилась повсюду, соответственно шпионить надо было тоже повсюду. Остряки уверяли, что особый шпион приставлен даже к парижскому полицмейстеру, державшему в руках самую мощную в стране сеть осведомителей. Свои шпионы были у каждого министра. Их набирали без разбору из всех слоев общества: среди писателей, адвокатов, врачей, слуг, проституток…^{139} «Источники» сообщали, но большого смысла в сообщениях уже не было. Государство вступило в иную полосу развития. Кризис, длившийся десятилетия, приближался к своему исходу. Мощная бюрократическая машина французского королевства оказалась неспособной к самореформированию. Накопилось слишком много социальных, экономических, политических проблем; и глубоко заблуждался Жозеф Фуше, министр полиции при Наполеоне, самонадеянно уверяя: «В 1789 г. корона погибла вследствие ничтожества своей политической полиции, те, кто ее возглавлял в ту пору, не сумели раскрыть заговоры, которые угрожали королевскому дому»^{140}. «Заговор» общества против государства не могла ни раскрыть, пи подавить никакая полиция в мире…

Самонадеянному молодому адвокату старшие коллеги устроили импровизированный экзамен, предложив произнести на латыни речь о моральном и политическом состоянии страны… Новичок не растерялся. На хорошей латы-пи он поведал о том, что как гражданин своей страны и член корпорации, призванной защищать частные и общественные интересы, он желает, чтобы правительство почувствовало серьезность ситуации и изыскало бы простые и естественные средства для ее преодоления. Он говорил, что настала пора жертв: дворянство и духовенство, владеющие основными богатствами Франции, должны показать пример. Он обвинил парламент в том, что тот ничего не делает для народа, в то время как горизонт застилают зловещие тучи, и он чувствует, что надвигается гигантская революция… Прервать неожиданную импровизацию не удалось. Молодые адвокаты желали дослушать оратора до конца, у старых не хватило сил навести порядок^{141}. Но летом 1787 г., когда молодой Дантон держал речь перед своими коллегами-адвокатами, мощь государства казалась еще не поколебленной. Каждый человек, открыто проповедовавший крамольные мысли, понимал, чем и как он рискует. Еще сравнительно далеко было до той поры, когда отмалчивавшиеся и отсиживавшиеся рисковали в той же степени, что и люди на авансцене политических событий.

Полностью сохранялось политическое бесправие людей из народа. Ползучая либерализация режима в 1786–1787 гг. еще не зашла так далеко, чтоб стать ощутимой и для простонародья. Многие из облеченных властью могли в салонах рассуждать о народном суверенитете, а при случае добиваться расправы над непокорной чернью. Желали свободы для себя и для тех, кого считали себе равными, от обездоленных, бедных и необразованных требовали покорности и усердия. И в этом бюрократы, дворяне и предприниматели мало отличались друг от друга. Так орлеанские мануфактуристы с возмущением писали властям о своих работниках: «Подавляющее большинство этих рабочих не умеет ни читать, ни писать. Многие столь бедны, что муниципалитет не облагает их даже налогом. Живут за счет благотворительности и раздач хлеба в их приходе. И эти люди претендуют на участие в жизни общества!»^{142} Автор мемуара о лионских мануфактурах доказывал, что как только нужда перестанет заставлять рабочего брать работу по любой предлагаемой ему цене, как только его доходы превысят его потребности и он сумеет некоторое время существовать, не продавая свои руки, то рабочий употребит это время для организации заговора^{143}. Мемуар был составлен по свежим следам многодневных волнений в Лионе, которые закончились казнью троих рабочих, среди них вожака подмастерьев-шляпников Пьера Соважа. Не все выступления простого люда приводили к столь трагическому исходу, да и нельзя сказать, что репрессии надолго парализовали волю к дальнейшей борьбе. П. Соваж был повешен 12 августа 1786 г., а в сентябре полиция вновь арестовала двух лионских шляпников: одного за то, что являлся «секретарем своих товарищей», другого за то, что он распространял листовки с призывом добиваться повышения платы за труд^{144}. Но борьба с государственными институтами простым людом не осознавалась как политическая. Хотя в то же время идеи о народном суверенитете не оставались достоянием только аристократических салонов и библиотек состоятельных людей. Имена Руссо, Вольтера, Рейналя, Дидро были популярны среди городских бедняков, их бюсты выставлялись на ярмарках, их книги продавали лотошники. Священник прихода Святого Тимофея в Реймсе жаловался властям, что сотни рабочих взяли за обыкновение собираться в трапезной одного из монастырей, монахи ввиду мирного характера собраний не возражали, а работники, сетовал кюре, предаются обсуждению политических вопросов, самый грамотный из них ткач Жан-Батист Армонвиль зачитывал и комментировал сочинения Руссо, Мабли, других философов^{145}. Люди смелели и начинали говорить то, что они действительно думают. Самые решительные становились лидерами в среде своих коллег, соседей, знакомых. Не знатность, а смелость и внутренняя свобода способствовали теперь возвышению.

Все же вплоть до 1789 г. ход политических событий лишь в небольшой степени зависел от подспудных процессов, происходивших в толще народных масс. Многие из отчаянных оппозиционеров тех лет были так смелы именно вследствие того, что сохранялась иллюзия полной политической пассивности простонародья.

Необходимость глубокой реформы государственных институтов, кардинального изменения самого механизма управления осознавалась не только философами, экономистами, радикальными фразерами из аристократических салонов и публицистами, знакомыми с народной жизнью. Об этой необходимости говорили и писали высшие бюрократы, люди компетентные и осторожные. Генеральный контролер финансов Калонн в августовском мемуаре 1786 г. следующим образом излагал свое критическое суждение: «Я хочу показать, что несогласованность, разнородность, противоречивость различных частей государственного механизма исходят из единого принципа конституционной порочности, конституционные пороки изматывают силы государства, приводят в расстройство всю его организацию, и нельзя уничтожить ни один из этих пороков, не выступив против всего принципа в целом, – принципа, который их породил и который их увековечивает… Королевство, состоящее из провинций, подчиняющихся провинциальным штатам, из провинций, подчиняющихся центральному управлению, из провинций с особой провинциальной администрацией, из провинций со смешанной администрацией, королевство, в котором области чужды друг другу, в котором внутренние таможенные барьеры отделяют подданных друг от друга, королевство, в котором одни провинции почти полностью освобождены от налогов, в то время как другие несут всю их тяжесть, в котором наиболее богатый класс платит минимальные налоги, – в этом королевстве невозможно иметь стабильный порядок, невозможно иметь общую волю; неизбежно это королевство очень несовершенно, изобилует злоупотреблениями, им невозможно хорошо управлять»^{146}.

Проведение реформы, как и осуществление революции, требует изменения давно сложившегося баланса сил. Требуется особая концентрация власти.

На изменение структуры власти королевское правительство не могло отважиться. Реформаторская смелость бюрократов так далеко не простиралась, решили искать ресурсы в самой системе. Опыт прошлых неудач (Тюрго, Неккера) доказывал – реформировать общество силами исключительно государственного аппарата невозможно. Обращаться к самому обществу страшно. Ограничились паллиативом, созвали нотаблей. В феврале 1787 г. по личным приглашениям короля в Версале собрались принцы, герцоги, маршалы, высшие магистраты, епископы, мэры крупнейших городов, делегаты провинциальных штатов. Всего 144 человека.

22 февраля король открыл заседания. Речь его была короткой и невнятной, его почти не слышали. Затем выступил генеральный контролер финансов Калонн, он говорил час с четвертью. Нотаблям предлагалось утвердить широкую программу реформ: ввести налог на доходы, отменить поземельную двадцатину и вместо нее учредить налог под названием «территориальная субсидия», который планировалось распространить на всех землевладельцев, включая духовенство. Распределением налога должен был заняться новый выборный орган – провинциальные ассамблеи. Калонн предлагал также унифицировать внутреннюю таможенную службу, упростить систему косвенных налогов, сократить размеры самого непопулярного из них, налога на соль.

Нотабли не оспаривали необходимости реформ, по, вместо того чтобы утвердить программу Калонна, они потребовали от правительства отчета о его финансовой деятельности, раскритиковали систему пенсий, раздававшихся двором, наконец, выдвинули идею созыва Генеральных штатов. Прения продолжались, страсти кипели, пи к какому решению прийти не удавалось. Король отправил в отставку Калонна. Возглавивший финансовое ведомство, ранее яростно критиковавший Калонна Ломени де Бриенн также попытался осуществить фискальную реформу, распространив поземельный налог на все сословия.

6 августа 1787 г. предложенная Бриенном реформа была законодательно оформлена королевским указом. Личное участие короля в заседании Парижского парламента позволило преодолеть оппозицию магистратов, не желавших регистрировать закон, частично уничтожавший фискальные привилегии дворянства. Но на следующий день парламент объявил указ незаконным. «Бунтовщики» были наказаны ссылкой в Труа. Но парижских магистратов поддержала судебная аристократия провинций. Ломени де Бриенн капитулировал. Возвращение магистратов в Париж приветствовали толпы народа.

Невозможность разрешения кризиса между королевской властью и высшими слоями дворянства, представленными в парламентах, провинциальных штатах и в собрании нотаблей 1787 г., ни путем компромисса, ни путем возобладания одной из сторон привела к необходимости апелляции к голосу нации – к созыву Генеральных штатов. Затянувшийся институционный конфликт, в основе которого лежал вопрос о путях и средствах преобразования страны, создал ситуацию, контроль над которой с катастрофической быстротой ускользал из рук власть предержащих. Король, его администрация и традиционная, можно сказать, квазиконституционная оппозиция вступали в область непредсказуемого. Никто не мог предвидеть, чем явятся созываемые Генеральные штаты, но каждая из сторон надеялась приобрести в их лице союзника.

Министры, члены парламентов, знатные дворяне, епископы боролись с упорством, но соблюдая все правила хорошего тона. Когда мятежное бретонское дворянство направило ко двору двенадцать своих делегатов (они должны были представить королю рескрипт с гневным обвинением министров), глава Королевского совета финансов Ломени де Бриенн их арестовал и отправил в Бастилию, но при этом приказал наилучшим образом меблировать специально приготовленные для бретонцев помещения, разрешил им свидания с родными и свободную переписку^{147}. Масса состоятельных людей третьего сословия лишь со стороны наблюдала развертывавшиеся в 1787 – первой половине 1788 г. события. Для участия в политике того времени приглашали. Незваным гостям не было места ни в парламентах, пи на ассамблеях нотаблей. Положение па-чало меняться после событий в Дофине.

В борьбе с королевской администрацией аристократическая оппозиция пыталась адресоваться к низам, не останавливалась и перед прямым разжиганием народных волнений. В Бретани ей удалось вызвать бунты в городах. В Дофине и Беарне мятежные настроения охватили и крестьянство. 7 июня 1788 г. в Гренобле в защиту парламента, члены которого получили приказ о высылке, восстали городские ремесленники, носильщики, рыночные торговки; к ним присоединились крестьяне окрестных деревень. Хотя на улицы было выведено 2 пехотных полка, восстание победило. 14 июня в ратуше Гренобля состоялось собрание представителей всех трех сословий, которое потребовало созыва провинциальных штатов, в коих число представителей третьего сословия было бы равно числу представителей духовенства и дворянства, вместе взятых, и депутаты назначались бы путем свободных выборов. Вскоре новые по сути революционные штаты Дофине собрались на свои заседания.

Непосредственным стимулом для пробуждения активности широких буржуазных кругов третьего сословия послужил призыв Людовика XVI присылать правительству меморандумы, предложения, записки о принципах созыва и порядке проведения Генеральных штатов. 5 июля 1788 г., день обнародования постановления о созыве Генеральных штатов, – рубеж, с которого началась невиданная ранее пропагандистская кампания. Свобода печати знаменовала собой первый шаг на пути к получению гражданских прав образованными членами третьего сословия. Отныне любое политическое событие порождало самые разноречивые отклики в тысячах брошюр, листовок, памфлетов. Люди объединялись для того, чтобы сформулировать коллективное мнение по тому или иному вопросу. Гражданское общество быстро революционизировалось.

Пристальное внимание в Париже и провинции вызвало королевское решение о проведении в декабре 1788 г. второй ассамблеи нотаблей, на которой они должны были высказать свои соображения о механизме выборов в Генеральные штаты. Озабоченные тем, что их интересы некому будет отстаивать в Генеральных штатах, деловые люди в прошениях на высочайшее имя в верноподданической форме, по настойчиво просили о включении представителей торговых палат и консульских присутствий (выборных арбитражных судов по торговым и промышленным вопросам) в число депутатов. Торговцы и промышленники Монтобана выражали беспокойство, что на ассамблеях нотаблей третье сословие представляли только мэры крупных городов: мэры, чаще всего бывшие магистраты или военные, «вряд ли смогут удовлетворительно судить о проблемах торговли и политической экономии своих провинций», – писали они^{148}.

В конце февраля 1789 г. начались собрания по выборам депутатов в Генеральные штаты и по составлению наказов. Согласно королевскому регламенту, правом голоса обладал всякий француз, достигший 25 лет и внесенный в податные списки, так что подавляющее большинство мужского населения страны имело возможность принять участие в выборах.

Весть о созыве Генеральных штатов дошла до самых глухих деревушек Франции. Во всех селениях были расклеены афиши с указом Людовика, объявлявшего, что он нуждается в содействии своих подданных для выяснения истинного положения вещей в королевстве, для устранения злоупотреблений и финансовых трудностей. Воззвание короля к народу читалось священниками во всех церквах.

За исключением бездомных и бесхозных бедняков, все крестьяне допускались на первичные собрания по выборам делегатов и составлению наказов. Правда, для третьего сословия были установлены многоступенчатые выборы со сложной системой отбора делегатов в Генеральные штаты. У дворян выборы были прямыми, у духовенства – для одной части прямыми, для другой двухступенчатыми. Администрация на местах, не имея прямых указаний сверху, руководила выборами на свой страх и риск. Более или менее единодушно отсекали городских бедняков: рабочих, подмастерьев, поденщиков. Особенно жестко эта политика проводилась в Париже. Регламент, устанавливавший порядок выборов в столице, гласил, что из членов третьего сословия к участию в первичных собраниях допускались полноправные члены ремесленных цехов и торговых гильдий, лица, занимавшие государственную должность либо имевшие университетскую степень, а также все уплачивавшие подушную подать в размере не менее 6 ливров в год. Лишь в Марселе, Труа, Реймсе подмастерья нескольких профессий провели собрания, составили наказы и избрали делегатов на ассамблеи второй ступени.

Не обошлось и без эксцессов. В Реймсе получили право собраться лишь плотники и кровельщики; ткачи, рабочие самой массовой в городе профессии, были лишены такой возможности. 11 и 12 марта в Реймсе произошел бунт. Толпа рабочих разгромила хлебный склад, несколько пивоварен, бакалейных лавок и харчевен, затем ворвалась в зал, где заседали выборщики. Бунтовщики возмущались, что рабочие не будут представлены в Генеральных штатах^{149}. В Руане, как сообщала анонимная брошюра, в дни заседаний выборщиков у городских ворот собралась толпа, которая одобрила список требований и пожеланий, выброшенных из официального сводного наказа третьего сословия Руана и округи^{150}.

В Париже устранение наемных работников из политической жизни страны породило лишь скромный отклик в нескольких брошюрах. Автор одной из них шевалье де Море считал недопустимым тот факт, что самый многочисленный, самый полезный и самый драгоценный для государства класс столичного населения лишен представительства в Генеральных штатах; авторы остальных брошюр ограничивались тем, что указывали на лишения рабочего люда и призывали короля, Неккера и Генеральные штаты их облегчить. Сказывалось то, что подавляющее большинство людей из народа и не помышляло о каких-либо политических средствах воздействия на государство. Как отмечал знаток народного быта, писатель Луи-Себастьян Мерсье, простой народ производил впечатление обособленной единицы, отдаленной от остальных сословий^{151}.

Для многих и из числа допущенных к выборам – Генеральные штаты, депутаты – сами выборы являлись тайной за семью печатями. Видимо, учитывая этот факт, составители королевских рескриптов не приглашали, а обязывали людей третьего сословия принимать участие в редактировании наказов и назначении депутатов. Тем не менее столь новое и неожиданное дело далеко не у всех вызывало энтузиазм: случалось, что на собрание деревни в 230 дворов приходили 8 человек, деревни в 260 дворов – 16 человек^{152}.

Происходило трудное усвоение новых реалий общественного, т. е. собственного бытия. Весной 1789 г. многие французы как бы заново открывали свою страну, обретали новых духовных вождей. С каждым днем усиливалось противостояние государства и гражданского общества. 5 мая это всеобщее и уже поэтому абстрактное противостояние обрело политическую плоть – на первое заседание собрались Генеральные штаты. 17 июня собрание представителей третьего сословия объявило себя Национальным собранием. Развитие гражданского общества достигло своего пика – родилась новая государственная форма. Двойственность государственной власти грозила взрывом. И он последовал…

* * *

Нервное возбуждение жителей столицы летом 1789 г. непрерывно возрастало. Город казался наэлектризованным. Неимущим и особенно женщинам из простонародья каждый день приходилось часами простаивать в очередях за хлебом. Можно сказать, что революционная толпа, которая на протяжении всей революции будет наводить страх на богачей и правительство, формировалась в 1789 г. У дверей булочных. Там же, в очередях, не только накапливалась ненависть к виновникам голода – к скупщикам, мироедам, как говорили тогда, но и осуществлялось первичное политическое образование многих людей, первый раз в жизни обратившихся к «большим вопросам». У народа не было ни клубов, ни салонов, политические новости узнавали в очередях, на работе, нередко у хозяина или в дешевых кабачках и тавернах.

Работников и их семьи не менее, чем угроза голода, волновали слухи о сосредоточивающихся вокруг Парижа войсках. Наемные полки немцев и швейцарцев расположились в Сен-Дени, Сен-Клу, Севре и даже на Марсовом поле. Цель концентрации войск мало у кого вызывала сомнения. О настроениях в Париже в начале июля бедный февдист и будущий руководитель «заговора равных» Гракх Бабеф писал жене: «Когда я сюда прибыл, только и было разговоров, что о заговоре, возглавленном г-пом графом д’Артуа и другими принцами. Они собирались ни более ни менее как уничтожить большую часть парижского населения, а затем обратить в рабство всех, кто во всей Франции избежит истребления, отдав себя покорно в распоряжение дворян и безропотно протянув руки к уже приготовленным тиранами оковам»^{153}.

11 июля Неккер получил отставку. В Париже об этом узнали только на следующий день – в воскресенье 12 июля.

Множество парижан собралось у Пале-Руаяля, чтобы погулять, насладиться хорошей погодой, послушать, что говорят люди. В ту пору сад Пале-Руаяля, дворца герцога Орлеанского, служил политическим центром Парижа. Туда быстрее всего приходили новости из Версаля, там выступали наиболее популярные среди парижан ораторы, там открыто обсуждали планы противодействия аристократам. Как только пришла весть об отставке Неккера, настроение людей в миг переменилось. Группы благодушно прогуливавшихся исчезли, на их месте шумела грозная толпа^{154}. Отчаянный журналист Камилл Демулен поднялся на неизвестно откуда взявшийся стул и с этой импровизированной трибуны произнес речь, точно выразившую мысли большинства людей, сгрудившихся у решетки Пале-Руаяля: «Граждане, нация требовала, чтобы Неккер оставался у нее на службе. Его прогнали! Можно ли оскорбить вас более наглым образом? После этого шага они могут решиться на все… и сегодня ночью, возможно, уже обдумывалась, уже подготавливалась варфоломеевская резня патриотов!.. Так к оружию же, граждане! К оружию!»^{155}

Мирные манифестации быстро перерастали в столкновения с войсками. Совместно с парижанами против наемников-немцев и швейцарцев выступили французские гвардейцы. В ночь с 12-го на 13-е народный гнев обрушился на давно ненавидимые таможенные заставы, 40 из 54 были сожжены и разрушены: контроль над въездом в Париж был ликвидирован. Люди и оружие могли поступать в столицу свободно. Продовольствие и вино не облагались более высокими ввозными пошлинами.

Утром 14 июля с часу на час, с минуты на минуту парижане ожидали движения королевских войск на город. Предваряя действительно вскоре начавшиеся планомерные, как на войне, перемещения войск, простолюдины бросились к Дому инвалидов… В его подвалах хранились большие запасы оружия. Охрана не сопротивлялась, и народ захватил около 30 тыс. мушкетов, 5 пушек и множество сабель, пик, палашей. Но порох и пули были обнаружены в очень незначительном количестве. Боеприпасы следовало искать в Арсенале и Бастилии.

Находившиеся вблизи Дома инвалидов войска не выступили против революционной толпы: офицеры не были уверены в своих подчиненных. Город переходил в руки восставших.

Толпы народа устремились к Арсеналу и Бастилии, куда, как вскоре стало известно, из Арсенала были перевезены пушки и большой запас пороха. Впрочем, у Бастилии еще с утра было многолюдно, а накануне с ее охраной даже завязалась небольшая перестрелка. К Бастилии стягивались люди не только в поисках оружия. Парижане инстинктивно ненавидели тюрьмы – Бисерт, Венсеннский замок, Бастилию. И дело было не в числе заключенных… Мрачный серый массив крепости, вздымавшийся посреди города, постоянно служил напоминанием о бесправии и бессилии личности перед огромной мощью государства. Порыв к свободе, что охватил французов, невозможно было совместить с каждодневным созерцанием этого символа деспотизма. Бастилия была взята штурмом, и этот акт сразу же обрел величайшее политическое значение. Разрушение символов подчас стоит уничтожения вражеской армии.

Всю ночь 14 июля в Париже раздавался звук набата. Вооруженные патрули обходили город. Раздавались залпы артиллерии, славившие победу парижан и возвещавшие их готовность к дальнейшей борьбе.

Борьбы не последовало. По всей стране прокатилась победоносная «муниципальная революция». 17 июля в Париж прибыл король, утвердивший новые городские власти. Мэром Парижа стал член Учредительного собрания Байи, командующим только что созданной Национальной гвардии – маркиз Лафайет. Огромная толпа встречала Людовика XVI. Во время церемонии вручения королю ключей от города раздавались крики: «Да здравствует нация! Да здравствует король! Да здравствуют господа Байи, Лафайет, депутаты, выборщики!»^{156} Крики ликования сливались со звуками музыки и праздничного салюта.

Психологическое состояние парижского люда в ближайшие дни после взятия Бастилии очень точно охарактеризовал П. Л. Кропоткин: «Мы видим народ с его пылким энтузиазмом, с его великодушием, с его готовностью погибнуть за торжество свободы, но вместе с тем – народ, ищущий руководителей, готовый подчиниться новым господам, водворяющимся в городской ратуше»^{157}.

Впрочем, ликование длилось недолго. Уже 21 июля на улицах и площадях Парижа вновь стали появляться скопления негодующего народа. Раздавались требования уменьшить цены на предметы первой необходимости. Перед членами недавно конституировавшегося муниципалитета предстала многолюдная делегация от Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместий. В наиболее бедственном положении находились безработные. Часть из них была занята в благотворительных мастерских, сосредоточенных в основном в районе Монмартра. Там их насчитывалось порядка 16 тыс. человек. Платили им 20 су в день, с семьей на эти деньги прожить было невозможно. Рабочие разбредались по окрестностям Парижа и воровали плоды и овощи в ближайших огородах и садах. 15–16 августа на Монмартре начались беспорядки в связи с тем, что в субботу и воскресенье работы были прекращены и рабочие соответственно не получили оплаты. Раздавались угрозы поджечь ратушу. Но когда к месту волнений с небольшим отрядом прибыл Лафайет, «бунтовщики» вышли с цветами приветствовать генерала.

Начавшаяся эмиграция аристократов привела к сокращению производства предметов роскоши, дорогих туалетов, париков. Рабочие ранее процветавших отраслей стали страдать от недостатка заказов и безработицы. 18 августа на Елисейских полях собрались подмастерья тупейных мастеров (так в XVIII в. называли ремесленников, изготавливавших парики). Они требовали, чтобы должностные лица цеха прекратили обременять их различными поборами.

Подоспевший отряд Национальной гвардии после небольшой стычки разогнал толпу возмущенных подмастерьев, но их делегация все же прорвалась в ратушу. Вскоре затем состоялось совместное собрание мастеров и подмастерьев, и между ними было достигнуто соглашение о прекращении незаконных и чрезмерных платежей. Конфликт в цехе изготовителей париков был улажен, но воспоминание о потасовке с национальными гвардейцами вряд ли быстро изгладилось из памяти работников.

Помимо безработных и тупейных подмастерьев, в августе волновались парижские портные, башмачники, слуги. Они требовали повышения заработной платы, улучшения снабжения столицы хлебом. Хотя цена на хлеб несколько понизилась, у булочных по-прежнему стояли огромные очереди.

2 августа разъяренной толпой был убит помощник мэра маленького городка Сен-Дени близ Парижа. Он имел неосторожность сказать при людях: «Этим канальям не следовало бы продавать хлеб по два соля за ливр». Его загнали на колокольню приходской церкви, там закололи и у мертвого отрубили голову. В парижских очередях стали поругивать новые городские власти, иногда доставалось и «герою двух полушарий» маркизу Лафайету. На улице Ферронри арестовали кровельщика, который громогласно обвинял его в подготовке заговора с целью повышения цен на хлеб: «Это предатель, он готовит себе виселицу, и он ее получит»^{158}. Стояние в очередях выводило людей из себя. И все же в ту пору гнев рабочих, розничных торговцев, ремесленников, мелких служащих был в большей степени обращен не против новых властей, а против дворянства, духовенства, придворной партии. Характерную в этом отношении петицию направили Учредительному собранию (которое они по старинке называли Генеральными штатами) рыночные торговки Парижа. Под их диктовку писарь Жосс писал: «Книготорговцы Пале-Руаяля и прочие люди, торгующие мыслями, что поставляют нам бумагу для упаковки масла, прислали нам… телегу книг, писаных по белому или вроде того… Везде говорится о Генеральных штатах и всяких других подобных же штуках. Нам хотелось было разобраться во всем, что поют эти тарабарские писания, и тем самым быть в курсе сноса. Но у нас пет времени, чтобы копаться во всех этих бумаженциях… и мы послали за г-ном Жоссом… Это умный парень: читает, как букварь, а счета наши ведет – сам король лучше бы не смог… В общем этот достойный человек, разобравшись во всем бумажном муравейнике, нам объяснил, что судейские крючкотворы, финансисты, попы и краспопятые аристократы упорно хотят вывести из себя бедняков, которых они в насмешку зовут третьим сословием, и поставить их, как бывало, пинком под зад на место, они хотят обойти и обмануть тех, кто их кормит и одевает с головы до ног. Мы узнали также, что они дошли до того, что тысячами дьявольских уловок принудили короля сделать ложный шаг, и в том черном деле были поддержаны придворной блудницей, бонной детей королевы… Кто эта львица растрат, худшая во всем королевстве? Конечно же, мадам Полиньяк…»^{159}

Чтобы спасти короля от зловредного влияния «австрийской партии» и всей придворной клики и одновременно заявить протест против хронической нехватки хлеба, 5 октября колонны парижан отправились в Версаль.

Измученные голодом, трудом, нищенским бытом, страхом перед местью аристократов в случае их победы, рабочие, ремесленники, мелкие торговцы и, пожалуй, в еще большей степени их жены не могли больше терпеть. Восстание 14 июля в их повседневной жизни ничего не переменило.

Изменение политической ситуации не повлияло и не могло повлиять в столь короткий срок на экономическую жизнь страны. Но были заложены важные предпосылки для продолжения борьбы, отстаивания экономических интересов в рамках нового буржуазного порядка, для которого свободное противоборство различных экономических и политических сил является одним из основополагающих принципов. К дальнейшей борьбе звали и новые вожди из патриотов. Марат, Демулен, Дантон, редактор популярной газеты «Парижские революции» Лустало пропагандировали идею похода на Версаль. Король должен быть в Париже – на разные лады повторяла демократическая пресса в начале осени 1789 г.