Текст книги "Государство и народ. От Фронды до Великой французской революции"
Автор книги: Евгений Кожокин
Жанры:
Государство и право
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Annotation
Люди в их отношениях с государством – такова тема книги. Служение государству одних, бунт против него других прослеживаются автором от эпохи Мазарини и Людовика XIV до времени Дантона и Робеспьера. Что может совершить министр-реформатор и в чем он бессилен? Может ли народ подчинить своей воле государство? Свободен ли бюрократ в своих политических деяниях? Эти вопросы занимают автора.
Для широкого круга читателей.
Фронда:
Жизнь и государство Людовика XIV
Люди вне государства
Либерал в роли бюрократа
Опыт революционной демократии
Вместо заключения
Документы и сочинения XVII–XVIII вв.
INFO
notes
1
comments
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
101
102
103
104
105
106
107
108
109
110
111
112
113
114
115
116
117
118
119
120
121
122
123
124
125
126
127
128
129
130
131
132
133
134
135
136
137
138
139
140
141
142
143
144
145
146
147
148
149
150
151
152
153
154
155
156
157
158
159
160
161
162
163
164
165
166
167
168
169
170
171
172
173
174
175
176
177
178
179
180
181
182
183
184
185
186
187
188
189
190
191
192
193
194
195
196
197
198
199
200
201
202
203
204
205
206
207
208
209
210
211
212
213
214
215
216
217
218
219
Е. М. Кожокин
ГОСУДАРСТВО И НАРОД
От Фронды
до Великой французской революции
*
Ответственный редактор
доктор исторических паук
П. П. ЧЕРКАСОВ
Рецензент
кандидат исторических наук
H. Е. КОЛОСОВ
© Издательство «Наука», 1989
Фронда:
кризис французского государства
в середине XVII века
«Между Римской империей, туманной федерацией городов, и современным территориальным государством, в основании которого покоятся единство денежной системы и чиновничество, различие столь велико, что даже сравнивать их бессмысленно»{1}. Это обескураживающее своей категоричностью утверждение французского историка П. Шоню все же интересно тем, что в доведенной до крайности форме обращается внимание на изменчивость государства в европейской истории.
Институт отчужденной от общества власти существовал и в Древнем Риме, и во франкском королевстве Меровингов, и в более поздние времена – это не вызывает пи у кого сомнения, и соответственно не возникает вопроса о существовании государства как такового на протяжении по крайней мере двух с половиной тысячелетий в истории Западноевропейского региона. Но какие стадии прошло в своем развитии государство в различных странах Европы? Какие представления о государстве были у людей различных эпох? В какой степени история королевской власти совпадает с историей государства? На эти вопросы историк вновь и вновь должен давать ответы. В середине XVII в. территориальное становление французского государства было еще далеко не завершено. Существовал национальный центр, к которому в большей или меньшей степени тяготели различные провинции и исторические области, при этом часть из них находилась под суверенитетом германского императора или испанского короля. Понятие «государственная граница» еще не сложилось.
Франция сплачивалась воедино благодаря институту королевской власти, французскому языку и существовавшей на его основе национальной культуре. Не было такого человека во Франции, который яе зпал бы имени и не представлял бы облика короля. Его профиль был отчеканен на монетах, его имя произносили во время церковных месс. Люди, приобщенные к письменной культуре, видели во Франции духовное единство, главой которого выступал король.
Французский язык, сформировавшийся на базе франсийского диалекта исторической области Иль-де-Франс в XIII в., получил повсеместное распространение среди грамотных людей. Королевским ордонансом еще в 1539 г. он был объявлен обязательным для употребления во всех официальных актах. Повсеместно на нем велось судопроизводство, составлялись финансовые документы, гугеноты сделали его и языком религии, тем самым способствуя проникновению его в народную среду на юге Франции.
Король, страна, нация – в одно целое эти три реалии объединялись государством. Что же представляло собой французское государство середины XVII в.?
Королевская власть, эманацией которой, как и в средние века, во многом являлось государство, в сознании людей покоилась на трех основах: религиозной, феодальной и римско-правовой. Так как за редчайшим исключением все подданные французского короля были верующими, богоизбранность монарха, сакраментальный характер его личности обеспечивали ему огромный духовный авторитет. Феодальные по своему происхождению представления о личной верности сюзерену привязывали множество дворян к монарху. Хотя к XVII в. вассальные отношения в значительной степени трансформировались в отношения клиентельные, генетическую связь первых и вторых вряд ли кто будет отрицать. В повышении значимости королевской власти сыграло свою роль и римское право: еще в XIII в. королевские легисты ввели формулу: «Король является императором в своем королевстве». Тем самым подчеркивалась полная независимость французского короля от императора Священной Римской империи.
Королевская власть во Франции XVII в. не поддается социологическому исследованию, ибо в самой ее природе было много мистического, ускользающего от современного рационального осмысления. Мистика присутствовала в самом официальном титуле государя – «король Франции», под словом «Франция» подразумевалась не политическая или географическая реальность, а некая духовная сверхреальность. Мистика, политика, религия, экономика сливались в одно целое. Рациональное расчленение сфер общественной жизни еще только-только намечалось. Последовательно логическое осмысление политических отношений вызывало протест.
Обладая правом законотворчества, высшей судебной юрисдикции, являясь верховным главнокомандующим наемной королевской армии и дворянского ополчения, французский король, казалось бы, представлял собой ничем не ограниченного самодержца. Но именно самодержцем в российском значении этого слова король никогда не был. Его власть имела институциональные и правовые ограничения. Наряду с королевской публичной властью продолжала существовать частная власть массы сеньоров-землевладельцев. Поземельные, личные, имущественные отношения на севере Франции регулировались обычным правом, или кутюмами, на юге (за исключением Ангулема, Клермона и Ле-Пюи) действовало римское право. Отменять кутюмы и даже решительно их изменять король не мог. К тому же он должен был соблюдать естественные права подданных: лишить личность свободы или имущества он мог только в случае чрезвычайной государственной необходимости.
Хотя государство всегда находилось в центре общественного интереса, всегда думали о его судьбах, всегда пытались повлиять на ход и характер его развития, его восприятие современниками отнюдь не было тождественно его внутренней сути. Историки, живущие в конце XX в., могут понять в механизме государства XVII в. нечто такое, что людям XVII в. было недоступно. Последние историографические достижения в этой области мы принимаем за истину, за то, каким в действительности было французское государство середины XVII в.{2}
В самом общем виде его можно охарактеризовать как дворянское государство эпохи раннего развития капитализма. Подавляющее большинство чиновников центрального аппарата и значительная часть местного относились к числу «благородных», лишь среди самых низших служащих преобладали люди третьего сословия.
Вся полнота государственной власти принадлежала королю, все государственные институты действовали от имени короля, они как бы не являлись носителями власти сами по себе, а лишь исполнителями монаршей воли. Единство государства, согласованность и равновесие его органов достигались благодаря сосредоточению власти в руках монарха. Верховный законодатель, он в то же время, согласно неписаной конституции, должен был уважать основные законы королевства (прежде всего правила престолонаследия). Главное же, хотя король и считался абсолютно суверенным государем, он не мог без крайней необходимости нарушать веками складывавшуюся систему привилегий, обычаев и свобод. Именно это традиционное правовое ограничение власти служило важной предпосылкой для развития буржуазных общественных отношений. Не де-юре, но вполне де-факто королевская власть была абсолютна в пределах, предписанных ей правом. С этой точки зрения она уже несла в себе потенциал будущей буржуазной государственности.
Государственный аппарат французской монархии был чрезвычайно разнороден. Основную часть чиновников составляли владельцы должностей. Должность можно было купить и передать по наследству, с 1604 г. это право гарантировалось уплатой в казну небольшого ежегодного взноса (полетты). Правда, король мог выкупить любую должность и тем самым сместить любого чиновника, по хроническая нехватка денег в казне делала подобные операции чрезвычайно затруднительными. Происходило негласное отчуждение власти в пользу завоевывавшего все большую независимость аппарата. Неизменно политически лояльное чиновничество могло, исходя из своих личных и корпоративных интересов, саботировать государственную политику.
Именно на такого рода оппозицию и натолкнулось королевское правительство в период участия Франции в Тридцатилетней войне. Финансовые чиновники, отвечавшие за сбор и раскладку налогов, – казначеи Франции и элю – в большей степени зависели от местного окружения, чем от центральной власти. Слишком укоренившиеся в «своих» провинциях, они не подходили для проведения новых жестких налоговых мер.
Если казначеи Франции и элю втихую противодействовали налоговой политике, то судебно-административные органы, прежде всего парламенты, а также сохранившиеся в ряде провинций сословно-представительные ассамблеи, провинциальные штаты, противились усилению налогового гнета гласно, опираясь на букву закона. Этот внутригосударственный кризис начался еще при Ришелье и Людовике ХШ, в период регентства он усилился, в 1648 г. принял форму открытой политической конфронтации.
Вызванная войной экстраординарная финансовая политика проводилась монархом при прямом содействии центрального органа государственного управления – королевского совета (с 1643 г. этот орган стал называться Верховным советом). В него входили канцлер, первый министр, сюринтендант финансов, статс-секретари войны и иностранных дел; при Анне Австрийской его членами являлись также генеральный наместник королевства, дядя короля герцог Гастон Орлеанский и первый принц крови де Конде. Хотя формально совет имел лишь консультативные функции, подготовка всех важнейших общеполитических решений осуществлялась именно в совете, совет следил и за их претворением в жизнь. Наиболее последовательными проводниками государственного интереса, помимо самого короля, а во время его малолетства регента, являлись члены Верховного совета из числа чиновников: канцлер, первый министр, сюринтендант финансов, статс-секретари. Верховный совет, в первую очередь в лице первого министра и сюринтенданта финансов, боролся против оппозиционной деятельности и бездеятельности традиционного чиновничества. Сложились два связанных друг с другом метода борьбы. Во-первых, с середины 30-х годов расширилась практика посылки в провинции чрезвычайных комиссаров, подчинявшихся непосредственно королевскому совету. Эти комиссары, «интенданты юстиции, полиции и финансов», как их стали называть с конца 30-х годов, хотя и являлись чаще всего владельцами должностей докладчиков королевского совета, в провинциях выступали в качестве чиновников, имевших очень широкие, по временные полномочия{3}. В любой момент интендант мог быть отозван. Подобное сочетание временности и большой личной ответственности способствовало повышению административного рвения интендантов.
Они контролировали деятельность местного чиновничества, на правах королевских делегатов участвовали в заседаниях провинциальных штатов, а с августа 1642 г. вместо казначеев стали исполнять важнейшую финансовую функцию – облагая «неблагородных» подданных короля прямым налогом – тальей{4}. Интенданты обеспечивали регулярное поступление налогов в казну. Второй способ борьбы заключался в финансировании государства путем постоянных крупномасштабных займов у частных финансистов. Займы заключались сюринтендантом финансов в обход традиционных форм утверждения правительственных актов: они не регистрировались ни одним из высших судов. Благодаря займам правительство получало двойной выигрыш: в его распоряжении оказывались столь необходимые в период войны крупные суммы денег, которые поступали к тому же в предельно сжатые сроки, и оно освобождалось от слишком настойчивой опеки традиционного чиновничества.
Проблема свободы государства конституировалась одновременно с проблемой свободы личности, по, как это часто бывает, проблемы уже существовали, понимание же их запаздывало. Современное представление о государстве как о бюрократической машине, отчужденной от общества и во многих отношениях противостоящей обществу, в XVII в. было еще неизвестно. Вообразить себе конфликт с государством еще никто не мог. И дело не в отсутствии смелости, а в том, что политическая структура общества одновременно являлась политической структурой государства.
По своим лозунгам, программам, осознанным целям во Франции середины XVII в. ни одно социальное движение не имело антимонархического, антигосударственного характера. И в то же время в стране очень часто происходили выступления, объективно наносившие ущерб власти короля и объективно направленные на изменение самой системы государства и механизма его функционирования. Бунт в рамках закона или, во всяком случае, бунт, стремившийся остаться в этих рамках, – такова была Фронда.
* * *
«…Хотя болезнь, овладевшая нами и продолжающаяся по сей день, не дает повода отчаиваться в выздоровлении, всякое может случиться… поэтому мы посчитали себя обязанными привести в надлежащий порядок все то, что необходимо для сохранения мира и покоя в нашем королевстве на тот случай, если Бог призовет нас… У нас есть все основания верить в добродетель, благочестие и мудрое поведение нашей дорогой и горячо любимой супруги, мы можем ожидать, что ее управление будет счастливым и прибыльным для государства. Но груз регентства очень тяжел: судьба государства, его спасение и сохранение зависят целиком от того, на кого возложен этот груз, и, так как невероятно, чтобы королева-мать обладала всеми необходимыми познаниями для выполнения столь сложной миссии, невозможно, чтобы у нее имелось все то совершеннейшее понимание государственных дел, которое приобретается в результате долгой практики, то мы рассудили необходимым создать при ней регентский совет. Во власти и компетенции этого совета – изучать важнейшие государственные дела и большинством голосов принимать по ним решения. Чтобы этот совет состоял из лиц, достойных столь высокого предназначения, мы решили, что не можем сделать лучшего выбора, чем назначить в него наших дорогих и горячо любимых кузенов принца де Конде и кардинала Мазарини, нашего дорогого и горячо любимого господина Сегье, канцлера Франции и хранителя печати, наших дорогих и горячо любимых господ Бутийе, сюринтенданта наших финансов и великого казначея, и Шавиньи, государственного секретаря. Мы желаем и приказываем, чтобы наш дорогой и горячо любимый брат герцог Орлеанский, а в его отсутствие паши дорогие и горячо любимые кузены де Конде и кардинал Мазарини возглавляли этот совет…»{5} Так писал в завещании король Людовик XIII. Не доверяя своей жене Anne Австрийской, он хотел ограничить ее власть регентским советом…
14 мая 1643 г. король скончался. Его предсмертная воля недолго сохраняла свою силу. 18 мая Парижский парламент, созванный Анной Австрийской, кассировал королевское завещание. Во время заседания выступили генеральный адвокат Омер Талон и президент одной из палат парламента Барийон. Речь Талона встретила всеобщее одобрение, речь Барийона – замешательство и негодование. Генеральный адвокат говорил о неделимости монархии и монаршей власти, о том, что и в период регентства высшая власть не может быть доверена совету{6}.
Полная независимость суверена являлась для магистратов священным кредо{7}. Но они же считали, что парламент вправе корректировать принятые королем решения. Ущемления королевской воли они в этом не видели. Вот это общепринятое положение Барийон логически развил применительно к конкретному случаю. Он предложил удалить из регистров парламента «неконституционное» завещание Людовика XIII, а только что принятый вердикт о передаче полноты власти королеве объявить «соответствующим воле почившего короля». Барийон предложил также на специальном заседании парламента обсудить вопрос о делах прошлого и средствах помощи государству в настоящем{8}. Столь энергично выраженные тайные помыслы магистратов шокировали их самих. Предложения Барийона были отклонены. Любые политические помыслы должны подчиняться букве закона – таков был один из основополагающих принципов деятельности парламента.
Парижский парламент представлял собой специфический судебно-административный орган, в его юрисдикции находилась почти треть территории страны, важнейшие судебные дела рассматривались в его степах. Магистраты осуществляли контроль над издательской деятельностью, отправляли функции полиции нравов, наблюдали за театральными представлениями, имели право вмешиваться в дела Парижского университета, а в некоторых случаях даже в дела церкви. Совместно с другими суверенными судами и муниципалитетом парламент нес ответственность за поддержание порядка в городе, а также за регулярность выплаты так называемой муниципальной ренты{9}. Но главное, парламент регистрировал и тем самым как бы объявлял законными королевские эдикты и ордонансы.
Предварительно они обсуждались, и нередко парламент выступал с ремонстрациями, т. е. требовал в письменной и устной форме, чтобы в предлагаемые законы были внесены изменения в соответствии с духом и буквой прежних законов королевства.
Парижский парламент нередко препятствовал проведению централизаторской политики Людовика XIII и его первого министра кардинала Ришелье. Стремясь сломить оппозицию магистратов, Людовик XIII запретил ремонстрации и предварительное обсуждение в парламенте королевских указов без специального на то разрешения{10}. Теперь, обратившись к парламенту по столь важному вопросу, как кассация королевского завещания, Анна вернула магистратам политический вес и значение.
Прошло лишь четыре дня после смерти Людовика XIII, а страна уже будто вступила в новые времена. Следом за парижскими воспрянули магистраты провинциальных парламентов, члены высших суверенных судов – Счетной палаты, Палаты косвенных сборов и Большого совета. Все изгнанники получили разрешение вернуться, вельмож – участников антиправительственных заговоров, освобождали из тюрем, всем потерявшим должности при Ришелье эти должности возвращали{11}. Все рассчитывали на благожелательность и понимание королевы, ведь она сама конспирировала против кардинала Ришелье и сама от него много страдала, да и с почившим королем у нее были сложные отношения.
Просьбы о пожалованиях, дарениях, пенсиях так и посыпались на регентшу. Она старалась не отказывать. Первое время при дворе только и слышались восхваления в ее адрес. Впрочем, на ухо рассказывались анекдоты о ее полной некомпетентности. Но финансовое положение королевства было критическим. Про щедрость следовало забыть.
Продолжалась многолетняя изнурительная война. 8 лет Франция вела борьбу против испанских и австрийских Габсбургов. В союзе с протестантами Германии и Швеции ей удалось сдержать экспансию наднациональной католической державы. Были одержаны важные победы, но торжество оружия мало способствовало преодолению финансового кризиса. Казне хронически не хватало средств. Военные расходы достигали 41 млн ливров в год{12}. Многократно увеличенные за время войны налоги привели к обнищанию крестьянства. Военные действия, постои войск, грабежи опустошили целые местности в приграничных провинциях. Даже из Лионнэ, одной из самых богатых провинций, в Париж поступали неутешительные сведения. Весной 1643 г. местные финансовые чиновники писали канцлеру Сегье: «…B течение нескольких лет провинцию опустошает чума, царящая еще и сейчас; пребывание и прохождение солдат, идущих в Италию и Каталонию и возвращающихся оттуда; этапная повинность;…пропитание более года испанских пленных, взятых в битве при Рокруа; недостаток хлеба, который велик и, как всем известно, был таковым на протяжении всего года, – все это, монсеньер, вместо с большими суммами платежей, наложенных для тальи, тальона, надбавок, сюбзистанса… вполне способно, как легко судить, заставить это генеральство пасть под тяжестью своего бремени, если не будет разгрузки…»{13}
В Нижней Нормандии в элоксьонах Кош, Домфрон, Фалэз крестьяне оказывали сопротивление сборщикам налогов, во многих приходах талью не платили уже два года, в районе Сосе крестьяне разоружили посланных против них солдат. В элексьоне Монтивилье между Гавром и Феканом действовали крестьянские отряды, и агенты фиска наведывались на этот участок побережья с большим риском для жизни{14}.
От налогового гнета страдали не только крестьяне. Дворяне роптали из-за эдиктов 1634 и 1640 гг., косвенно ущемлявших их интересы. Еще в 1600 г. был издан эдикт, согласно которому в налоговые списки полагалось включать всех фермеров независимо от сословного положения землевладельца, у которого фермер арендовал землю. Соответственно сумма ренты, причитавшаяся землевладельцу, неизбежно сокращалась. Правда, эдикт 1600 г. удавалось саботировать. Но война заставила о нем вспомнить. Регламенты 1634 и 1640 гг. развили и уточнили положения эдикта 1600 г., и за их исполнением следили жестче, чем когда бы то ни было{15}.
Королевская администрация, отвечавшая за обложение налогами и их сбор, вызывала нескрываемую ненависть у населения. Особенно ненавидели интендантов, самых усердных исполнителей воли Парижа. Нередко канцлер Сегье и другие члены Государственного совета получали письма, в которых сообщалось о жестокостях интендантов, их угрозах и насилии{16}. Они выбивали налоги из населения с невиданным доселе упорством. Отзыва интендантов из провинций упорно добивался Парижский парламент.
Крестьянские восстания, глухое недовольство дворян, не забывшая искусство плетения заговоров высшая знать, противоборство внутри самого государственного аппарата… Лишь единая воля, облеченная абсолютной властью, могла обеспечить стране стабильность, проведение последовательной внешней и внутренней политики, преодоление кризисных ситуаций. Отстранив регентский совет, Anna Австрийская приняла на себя всю ответственность за судьбу французского королевства, за сохранение его в целостности до совершеннолетия сына. Но ее почивший муж был прав: она действительно не могла одна справиться с тяжелейшей миссией главы государства. Трудно сказать, понимала ли это сама королева. Она не была человеком холодного разума, политических калькуляций и продуманных решений. Страсти всегда брали в ней верх над разумом. Но теперь ее главная, всеподчиняющая страсть – страсть материнского чувства – совпала с государственным интересом. Но одной – одной вырастить сына и сохранить королевство! Советчиков вокруг много, но кому можно довериться? Инстинкт матери и женщины помог ей сделать выбор. Первым министром, другом и… кто знает, кем еще… стал Джулио Мазарини. Этот бывший папский легат был привлечен на французскую службу Ришелье; благодаря Ришелье, не будучи священником, он получил шапку кардинала, в декабре 1642 г. Людовик XIII ввел его в королевский совет{17}. Но умер Ришелье, умер Людовик XIII. Теперь, думали при дворе, королева избавится от этого итальянского выскочки… положение Мазарини было очень сложным. Он вынужден был лавировать, давать обещания, которые не мог выполнить, афишировать дружеские чувства к тем, кого ненавидел. Уходить от открытого противоборства не всегда удавалось. В борьбе за влияние на королеву Мазарини столкнулся с группировкой вельмож, участвовавших совместно с Анной Австрийской в заговорах против кардинала Ришелье. Теперь эти люди надеялись на полную поддержку королевой любых их требований.
Герцоги Вандомского дома Бофор и Меркер, принц де Марсийак (будущий автор знаменитых «Максимов» и будущий герцог Ларошфуко), бывший хранитель печати Шатонеф, герцогиня де Шеврез – все они считали, что пришел их час. Королева была очень милостива к своим старым друзьям, но их влияние на решение важных государственных вопросов очень скоро стало минимальным. Смелости герцогу де Бофору или герцогине де Шеврез было не занимать…
Королеве была подброшена записка: «Мадам, если Вы не избавитесь от нового кардинала, Вас от него избавят»{18}. В Париже заговорили о готовящемся заговоре. Только Мазарини не стал дожидаться его развязки. Знаменитый фат, кумир рыночных торговок герцог де Бофор был арестован и заключен в Венсеннский замок. То была несерьезная история, но решительность действий Мазарини многих насторожила. К тому же Бофор был как-никак внуком короля Генриха IV, пусть и незаконным.
Мазарини умел устранять конкурентов. С «подачи» кардинала в 1644 г. королева приказала государственному секретарю по иностранным делам г-ну Шавиньи продать его должность некомпетентному, по зато послушному указаниям Мазарини графу де Бриенну. Правда, некоторое время спустя Шавиньи пришлось вернуть. Сюринтендантом финансов стал президент де Байель, а генеральным контролером при нем – человек кардинала М. Партиселли д’Эмери. Три года спустя в 1647 г. д’Эмери стал сюринтендантом финансов, должность статс-секретаря по военным делам получил другой верный человек Мазарини – М. Ле Телье.
Но, чем больше королева проникалась доверием к Мазарини, чем больше возрастало его влияние в государстве, тем более в публике – в среде высшей аристократии, в суверенных судах – росла к нему неприязнь. На первого министра стали переносить негодование за новые административные методы управления, за богатство и злоупотребления финансистов и откупщиков. Те, кто желал прекращения войны, стали поговаривать о том, что Мазарини ее специально затягивает. Успехи французского оружия приписывались исключительно доблести генералов, поражения объясняли бездарным общим руководством{19}.
Время регентства во Франции всегда период смут и дестабилизации политических порядков. Хотя в стране не происходило принципиального идеологического размежевания (во всяком случае, концепция абсолютной власти короля не оспаривалась никем), важнейшие вопросы о формах управления страной решались отнюдь не однозначно. Образовались два лагеря. Первый возглавил Парижский парламент, к которому в большей или меньшей степени тяготели столь разнородные силы, как буржуа и мелкий люд (ремесленники, подмастерья, разнорабочие, прочая беднота) Парижа, другие высшие суверенные суды столицы – Большой совет, Счетная палата, Палата косвенных сборов; провинциальное чиновничество финансового ведомства – элю, казначеи. Второй лагерь составляли Верховный совет, интенданты и финансисты (лица, бравшие на откуп государственные налоги и обеспечивавшие казне срочные займы под высокие, незаконные с точки зрения финансового права того времени проценты). Интенданты, финансисты, сам Верховный совет были проводниками и приверженцами политики чрезвычайных мер. Олицетворением этого лагеря все в большей степени становился первый министр.
Мазарини исходил из того, что идет война, победа в которой зависит не в меньшей степени от финансовых усилий, чем от военных. Он отстаивал полномочия интендантов, понимая, что только они могут обеспечить регулярное поступление налогов. Поддерживал он и д’Эмери, покровителя финансистов и соучастника их махинаций. Казна в ту пору не располагала солидным запасом ликвидных средств, любые непредвиденные расходы грозили катастрофой, поэтому предотвратить финансовое банкротство государства могли лишь займы у частных лиц.
Парламент исходил совсем из иных посылок. Барийон, уже в мае 1643 г. призывавший обсудить меры по спасению государства, намекал на то, что финансовое положение можно улучшить, заставив раскошелиться финансистов, по его мнению незаконно наживших огромные состояния. И Барийон лишь немного забежал вперед…
Вопрос о том, кто будет платить за войну, год от года приобретал все большую остроту.
Королевская администрация традиционно старалась не обременять налогами население Парижа. Соображения собственной безопасности вынуждали ее неукоснительно соблюдать все свободы и привилегии столицы. Летом 1644 г. тяжелейший финансовый кризис вынудил Верховный совет нарушить благоразумный обычай. По предложению генерального контролера финансов д’Эмери был извлечен на свет давно забытый ордонанс XVI в., который предписывал обложение налогом всех владельцев домов в пригородах Парижа. Эта мера мгновенно нанесла бы удар не только по домовладельцам, по и по всем, кто снимал у них жилье. Когда по приказу генерального контролера в предместьях начался обмер домов, жители воспротивились. Полицейские чиновники Шатле (так назывался замок в Париже, где заседал суд по уголовным делам), особо не церемонясь с беднотой, принялись наводить порядок. В парламент посыпались жалобы. 4 июля на улицах Парижа стали собираться возмущенные толпы народа. Д’Эмери отказался от своей затеи{20}.
В августе 1644 г. генеральный контролер финансов выдвинул новое предложение – обложить налогом наиболее богатых и уважаемых горожан. Так как речь шла о нововведении, требовалась санкция парламента. В ходе обсуждения магистраты внесли в текст закона целый ряд изменений. Согласно их редакции, дополнительному обложению подвергались лишь финансисты.
В ответ наиболее могущественные денежные воротилы Парижа собрались на следующий день в королевском дворце. Во время полученной ими аудиенции у Анны Австрийской один из финансистов, Ля Ральер, заявил, что, если правительство отступится от них, они, в свою очередь, остановят выплату ренты и прекратят финансовые операции; далее Ля Ральер дошел в своей смелости до того, что призвал задуматься о примере Англии…{21}
Столь решительный демарш, казалось бы, возымел действие: под нажимом Верховного совета парламент стал пересматривать закон… но магистраты не намерены были признавать свое поражение, к тому же на них оказывали давление парижские торговцы. В конце концов закон удалось утопить в юридической казуистике.
