Текст книги "В стране долгой весны"
Автор книги: Евгений Рожков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Когда приходит солнце
Жесткие потоки воздуха слизывают со льда залива выпавший накануне снег, который еще не успел слежаться и затвердеть, и гонят его к настывшим берегам Ветер натыкается на прибрежную гряду, полирует оголенные вершины сопок, а потом ввинчивается в распадок, обрушивая свою мощь на поселок, прижатый к склону.
Длинный, похожий на школьный пенал деревянный балок, поставленный на окраине поселка, от сильного ветра вздрагивает. Окно, залепленное снеговой кашей, еле выдерживает тупой напор пурги.
В балке накурено, пахнет соляркой, которой растапливают по утрам железную печь – большую металлическую бочку на трех изогнутых ножках; тугой дух пота исходит от ватников и портянок, что развешены над печкой.
За небольшим, грубо сколоченным столом возле окна, между двухъярусными армейскими кроватями сидят четверо и играют в карты, запальчиво и шумно спорят, громко смеются, много курят. Пятый обитатель балка, бригадир Семен Жарков лежит на кровати, подложив под тяжелую голову мускулистые волосатые руки.
Месяц назад бригада приехала в подшефный колхоз строить ледник. Из-за частых поломок поселковой электростанции работа не клеилась. На прошлой неделе полетел компрессор, а в довершение ко всему на поселок навалился циклон.
– Просифонили мы месяц, просифоним еще два, а дальше?.. – вдруг истерично вскрикивает бурильщик Иван Петрович Сапов. Ему пятьдесят два, и ребята прозвали его Иванпетя. – Начальство обещало заработок, а что выходит? Мыльный пузырь… Сколь раз зарекался, а все ж накололся, все ж слабину дал… Теперь вот сифонься тут. Никакой трудовой организации нет.
– Все, как всегда, на пургу спишут, – это вступает Коля Мятников. Поблескивая большими карими глазами, он заглядывает к соседу в карты.
– Но, ты! – рычит Иванпетя и прячет карты.
Мятников весело хохочет. Он в застиранной гимнастерке без погон, с дырочками от разных значков на груди и сейчас напоминает разбитного мальчишку – предводителя ребячьих набегов на сады и огороды.
– Пора требовать от начальства компенсацию за эти дни. Пусть нам платят как за простой. Они ведь не обеспечили нас нормальной техникой! – качает права Иван Петрович.
– Чего требовать? Дуст – нутро заворачивается, вот и вся правда, – хлопая о стол картами, говорит Коля.
– Больно мы на государственное любим рот разевать, – вступает в разговор напарник Мятникова белорус Василь Бантусь.
– Вот это правильно, Василь! Вот где собака зарыта. – Мятников искоса поглядывает на Сапова и подмигивает лукаво остальным игрокам. У него с Иванпетей сложные отношения.
– А вы, Иванпетя, еще не успели родиться трудовым человеком, а уже начали сосать советскую власть.
– Ветро-дууй! У меня рабочий стаж больше тридцати лет, а ты…
– При чем руководство, если пурга? – не понимает Бантусь.
– Мне плевать, что пурга, мне важно средний за год подтянуть. У меня в это лето намечается очередной отпуск. – Иванпетя оглядывает всех холодным, жестким взглядом и бросает на стол карту: – По козырям, робята!
– Ты ради денег к самому рогатому наймешься в работники. Что значит, когда человек пожилой формации! У него мини-мир – деньги и макси-мир – тоже деньги.
– Ветродууй! Деньги все любят. Ты вот поживешь с мое – и тоже поймешь что к чему. Пока ты – серость… С деньгами-то каждый дурак себя человеком чувствует. У меня вот жена на руках, а я тут торчу. Она там, бедная, с тоски помирает…
– Ну и дуролом ты, Иванпетя! Кто жену даже на короткое время бросает? Спросил бы у меня совета… Она ж…
– Иди ты знаешь куда… – Иванпетя не на шутку разозлен. – Я-то за свою ручаюсь, а вот ты за свою буфетчицу Любку и не вякай!
– У меня с ней давно развод по-итальянски, – смеется Мятников. – Главное достоинство настоящего мужчины в том, что он вовремя чувствует, что надоел подруге.
– У меня вовсе козырей нет, что бросать-то? – спрашивает Василь. И в картах он напарник Мятникова.
– Бросай что хочешь, только с умом бросай, – советует Мятников.
Василь сосредоточенно морщит лоб. Карта у него мелкая, бескозырная, и как ею играть – он совершенно не знает. Что ж бросать? Десятку пиковую или семерку крестовую? Если Колька прибьет вальта, то лучше, больше для очков, а если нет, то…
Василь пытливо, с прищуром, глядит на напарника. Мятников, однако, не поднимает головы – уткнулся в карты.
– Наша жизнь так обмельчала, как обмельчала карта на руках!
– Чего нюни-то распустил? Нет козырей, нет козырей, – горячится Иванпетя. – Башкой соображай…
– Ты это не того, я не люблю это. Я те не какой-нибудь. – Крупное мясистое лицо Василя подергивается бледностью – «цветет», как в шутку говорят ребята.
– Чего-оо? Ты что тут дуру гонишь? Сказать ничего нельзя! – голос у Иванпети звонкий и вызывающе раздражительный. Ивану Петровичу не по себе. «Черт меня дернул связаться с этими охламонами. Там-то, на шахте, всегда мог хорошо подкалымить, сорвать наваристый куш на какой-нибудь срочной работенке. Здесь – как рыба, выброшенная на берег, бейся и бейся, а толку-то что? В карты, дураки, дуемся цельные сутки, а толку? Переругались, как динозавры…»
– Вы играйте, не лайтесь, а то я брошу… – сонно говорит четвертый игрок по кличке Индюк. – Злые все стали, как с цепи сорвались.
Индюк, позевывая, смотрит на сидящих за столом, прикрывает глаза, глубоко вздыхает. И он жалел, что поехал в командировку в колхоз. Он любил поспать. Спать ему хочется всегда, даже во время работы и во время обеда. Индюк думает, что это от недостатка витаминов, – так сильно действует на него Север. Сонливость сейчас он себе прощал – лучше уж спать, чем попусту хлопать картами о стол и ругаться. Бросить же игру Индюк не может. Все разом начнут орать. Бригадир Семен принципиально не играет в карты. Потому ребята силой за стол четвертым усаживают Индюка.
– Закрой пасть, а то больно грамотный стал, – накинулся на своего напарника Иванпетя.
Гул пурги ровен и силен, кажется, что балок давно оторвался от земли и летит в бесконечность. Но Жарков в бесконечность не верит. Всему и во всем есть конец. Лет десять назад где-то он услышал от заезжего лектора о том, что жизнь на земле в сравнении с бесконечностью – ничто. Как пульсируют, вращаются звезды, как вообще космический мир устроен – это все можно понять, но вот бесконечность осмыслить Семен не мог – не вмещалась она в его сознании. Жуть какая-то!
– Бугор! Хочешь идею? – спрашивает Мятников. – Я ведь знаю, вокруг чего твоя мысля вращается.
– Новость… – тянет с насмешкой Иван Петрович. – Каждый мужик или о выпивке, или о бабе всегда думает.
– Угадал. Умный ты, как старая кобра.
– Сам ты кобра.
– Вот выпить бы сейчас… – вставляет Василь Бантусь. – Дует и дует, аж на душе тошно.
Семен молчит. В поселке давно выпит годовой запас спиртного, провозглашен сухой закон. Семен уверен, что Мятников, хоть и настырен и проворен, ничего не достанет. А на душе так тоскливо, так нехорошо, что хоть криком кричи.
Семен трет глаза, думает, что на время пурги, на время этого вынужденного безделья, надо бы как-то забыться, меньше думать о прошлом, о недавней беде – смерти жены, а там, глядишь, наладится погода, там выйдут на работу, а работа – это хороший лекарь от тоски и горя. Он, Семен, вовсе не пьяница. А выпивает он оттого, что тоска по умершей жене, как мохнатая зеленая гусеница, гложет душу. Должны же люди понять, думает Семен, что если не забываться, если хоть на время не убегать от горя, то не выдержит человек, зачерствеет, а то еще хуже – обозлится на весь мир.
– Пустое все, – хрипло выдыхает бригадир.
– Нет, друг мой ситцевый, не пустое. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент может найти очень верный выход. Если дашь в качестве приза посачковать пару дней, то я всех выручу.
Отдыха Мятникову не требовалось – они работать-то по-настоящему еще не работали, но за каждую свою выдумку он привык получать хоть какое-то поощрение. Сам Николай вовсе не пил, с малолетства не терпит спиртного, вообще к нему у него какое-то природное отвращение. Но была у него блажь: любил других угощать вином.
– Ветродуй! Много ты о себе полагаешь, болтун! – не любил Иванпетя в Мятникове его стремление показать свое превосходство над другими. Пацан прямо-таки выпячивает, что он лучше всех. Ну моложе, красивее ты всех, ну не пьешь, не куришь, так не выказывай своего отличия от других, не выказывай свое пренебрежение, молчи в тряпочку.
– Я серьезно… Даю голову на отсечение, что будет все о’кей. Настоящий мужчина тем и отличается, что может сдержать свое слово.
– Дай ты ему эти дни, – подсказывает бригадиру Василь. – Я могу за него отработать. Мне это вовсе не тяжело.
– Во, уже батраками обзаводится. Ребята, он же издевается над нами! Брехун этот…
– Иван Петрович! Пожилой человек, наставник, так сказать, пример для нас, подрастающего поколения, а брехуном меня… Обидно, очень обидно… – Мятников демонстративно отворачивается от Сапова. – Я от чистой души хотел вам идею преподнести, а вы… Какая горилловская неблагодарность. Даю вам голову на отсечение, что все будет в лучшем варианте, но только не сегодня.
– Тем-ни-ла!.. Провокатор! – орет Иван Петрович.
– Ты что думаешь, что пурга раньше как через неделю затихнет? Так ошибаешься, папаша! А вообще-то я для вас ничего никогда делать не буду. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент может в себе задушить сострадание к ближним.
– Хватит молоть, выкладывай идею, потом возьмешь отгулы. – Семен приподнимается на локти и смотрит пытливо на Мятникова.
– О’кей! Приступаю к секретной операции.
Николай бросает на стол карты и поднимается.
Иванпетя хватает его за руку.
– Погодь, давай доиграем.
Иванпете впервые за долгую игру пришла хорошая карта, и ему не терпится взять в игре верх над Мятниковым.
Николай пытается вырвать руку, но Сапов держит ее крепко.
– Не мешай, – вяло отрезает бригадир. – Пусть инициативу проявляет. Но если он нас наколет, то я ему… Он мой характер знает.
– Брось ты его, Семен, слушать. Это ж ветродуй, он только и знает, что трепаться. Пора знать, какая это балаболка. У него одни бабы на уме, а о другом ему думать некогда, – говорит Иванпетя, но руку Мятникова отпускает.
Но Мятников уже не обращает внимания на Иванпетю. Он обувается. Он весь переполнен жаждой деятельности.
Натянув на полушубок брезентовую чукотскую камлейку, Николай остановился у двери и командирским тоном приказал:
– Пока я осмотрю сени, Василю Бантусю немедленно одеться и быть готовым следовать за мной.
– А кто ты такой, чтобы я те слушал?
– Отставить разговорчики. За пререкания – взыскание.
– Василь, не пузырься, делай, что он говорит. – Семен истомленно поворачивается к стене, шумно и устало вздыхает. – Пусть уж разворачивается, но если он нас того, то он мой характер знает.
Как только Василь и Мятников вышли из балка, Индюк, позевывая, лег на кровать, которая стояла напротив железной печки, и уже через минуту слышалось его спокойное, блаженное посапывание.
– Вот сволочь! – фальцетит Иван Петрович, покачиваясь всем туловищем из стороны в сторону, морщит презрительно лицо, и на большом горбатом носу его собираются складки. – Уже как лошадь храпит. Надо ж быть таким! А? Тут себе места не находишь, а этот…
– Глохни, – рычит недовольно Семен, приткнувшись головой к тонкой, подрагивающей от порывов ветра стенке балка. – Без тебя тошно, будто дохлую крысу съел.
Иванпетя не то чтобы боялся бригадира, но просто не хотел с ним конфликтовать. Как ни крути, а от бригадира многое зависит: заработок, участок работы полегче, вообще отношение к тебе в бригаде.
Семен Жарков всего лет пять работает на шахте, но он зол в работе и вообще-то башковитый мужик: за такой короткий срок от простого бурильщика дотянул до бригадира.
Иванпетя недолюбливал Семена за то, что тот не считается с мнением самого Иванпети, хотя уже с его мнением он должен считаться. Как-никак Сапов пятнадцать лет на Крайнем Севере, больше десяти из них работает на одной и той же шахте. Правда, начальство недолюбливает его. Все из-за того, что он любит резануть правду-матку в глаза. Это никому не нравится. Спеси-то в людях ох как много, а хозяйственности и деловитости нет. Так думает Сапов, вовсе не считая себя глупее Семена. Хорошо, любит он деньги. Так не краденые, заработанные, трудовые. Ты мне дай работу посолиднее, обеспечь меня материалами, механизмами, а я те горы сверну, я те всю землю перепашу, но мне за это и плати надлежащим образом, хорошо плати, чтобы у меня охотка была еще крепче работать. Надежда на сознание нынче плохая. Это у молодых, горячих, гонор рубль заменяет, а у нас-то, поживших, кого судьба била и рвала, на переднем плане желание хорошо, в достатке пожить. Чего ж нас ругать за то?
Не только из-за денег любит Иван Петрович Чукотку. Просторы здесь, вообще первозданная вольность в природе. Хорошо на материке, да уж больно тесно там человеку. Песчинкой там себя чувствуешь, затертым, забитым, задавленным сутолокой. На Севере ты – человек, тут ты на просторе распрямленным живешь, тут ты сам к себе уважение имеешь.
О материке, а главное о лесе и тепле, Иван Петрович всегда тосковал. Раз в три года он отправляется в шестимесячный отпуск на материк, на юг, к морю, лесам и солнцу. До отпуска Иван Петрович копит, бережет каждую копейку. На юге с семьей Саповых что-то происходит: они начинают сорить деньгами, покупают всякие дорогие безделушки, в ресторанах закатывают такие пиры, что официантки принимают их за рецидивистов, «взявших» очередной банк, пешком почти не ходят и меньше пятерки таксисту не дают.
Из отпуска Иван Петрович с женой всегда возвращаются досрочно, без гроша в кармане, с приличным долгом. Первое время муж и жена ругают себя за расточительность, клянутся, что уж в следующий раз и копейки даром не потратят. До очередного отпуска Саповы вновь отчаянно копят, экономят буквально на всем – еде, одежде, вещах. И вот попадают на юг, появляются на берегу благословенного синего Черного моря, где жизнь кажется легкой и красивой, и тут с Саповыми опять что-то происходит, в них сгорают какие-то предохранители, и снова они безудержно сорят деньгами.
В балке сумеречно, но огня не зажигают: керосиновая лампа сильно коптит, а электростанцию еще не отремонтировали. Иванпетя, склонившись над столом, в бледном квадрате света из окна, строит карточный домик. Индюк что-то мычит во сне. Семен тяжело, обреченно вздыхает.
– Может, поиск какой-нибудь заорганизуем? – спрашивает бригадир. – Хотя в такую-то пургу…
– Да чего ты страдаешь! Гляди, заблудится он. Этот ветродуй поди уж нашел себе деваху и развлекается. Он же без таких-то и дня не переживет.
В сенях неожиданно раздается глухой стук. Балок трещит. Семен и Иванпетя, раздетые, перепуганные, выскакивают в сени.
В седой мути снега, задуваемого ветром в распахнутую дверь, они видят, как Мятников и Банков пытаются закатить в сени деревянную бочку. Бочка была таких размеров, что не проходила в довольно широкий дверной проем.
– Чего уставились? – кричит Мятников. – Ломайте стояк!
Николай поддевает ломиком, неизвестно каким образом появившимся в его руках, стояк дверной коробки. Доска с сухим хрустом ломается. Мятников переламывает еще пару досок. Проем стал гораздо шире, и бочка свободно вкатывается в сени.
– Чего глазами шлепаете, прилаживайте назад доски и дверь закрывайте! – Это уже молчаливый, замкнутый Василь стал командовать! Иванпетя прилаживает доски, закрывает дверь.
Бантусь вносит в балок объемистую, довольно тяжелую бумажную коробку.
– Ну, будет дело! Будет! Все устрою в лучшем варианте, – потирает замерзшие руки Мятников. – Вот заварганю, так заварганю!
– Че в коробке-то? – спрашивает Банкова Иванпетя.
– Сахар… – отвечает тот.
– Вы что, психи? Куда нам его столько? На десять лет хватит, – бубнит Иванпетя.
– Ну и дуроломы вы все, неужто не поняли, что я решил брагу сварить?
– Брагуу! – ахает Иванпетя. – Как же мы раньше до этого не доперли? Ну ветродуй!
– Хватит ругаться, за дело, мужики! – Мятников становится в центре балка и начинает давать всем задания. – Иванпетя, сходи к колхозному складу и там откопай в снегу несколько старых оленьих шкур. Они пригодятся для утепления бочки. Индюк, поднакопил силы? Теперь таскай воду из ручья. Мы с Василем начнем подготавливать бочку.
– Прямо фельдмаршал, – одеваясь, говорит Иван Петрович. – Тебе, Мятников, какой-нибудь Клондайк нужен…
– Зачем?
– Конституция у тя авантюрная.
Пурга кончилась на третьи сутки, кончилась в самое неподходящее время, когда у шахтеров в балке подоспела брага.
Утром из-за сопок выглянуло солнце. В тишине запахло крепким, крутым морозом. Казалось, что небо – это продолжение заснеженной земли, а солнце так близко, что до него можно дотянуться рукой.
Поселок, засыпанный снегом, ожил: задымили трубы в домах, появились на улице дети и собаки, взрослые расчищали тропинки и дороги. Наконец-то отремонтировали электростанцию, и уже с утра в домах горел свет.
Раньше всех в этот день встал Иванпетя. Он выскочил прямо в кальсонах с чайником в сени, сбросил с бочки шкуры, отодвинул крышку и зачерпнул белесой жидкости. В балке все еще спали, но когда Иванпетя налил брагу в кружку и выпил, тотчас проснулся бригадир Семен и спросил:
– Ну как, подоспела?
– В норме, стервь! Прямо в голову шибанула целительная гадость.
На железную печь водрузили большой котел, нарубили в него оленины и, пока варилось мясо, пропустили по кружке браги, потом по второй, третьей.
Брага оказалась крепкой, горьковатой и резко отдавала дрожжами.
О работе в этот день не могло быть и речи. Подвыпивший Семен лез ко всем целоваться, умолял друзей быть верными женам, оберегать их от житейских невзгод и тяжелых болезней.
К вечеру неизвестно каким образом о гульбище в балке узнали местные почитатели Вакха. И потянулись мужчины один за другим к длинному балку на окраине поселка – кто с чайником, кто с ведром, а кто с канистрой. Гости чинно здоровались, выпивали кружку белой жидкости, хвалили питье и с наполненной посудиной спешили домой. По радио уже несколько раз передавали штормовое предупреждение – надвигался антициклон.
К вечеру пришел местный поселковый гармонист, молодой парень с приплюснутым коричневым лицом, беззаботный и словоохотливый. Растянул он мехи старенькой гармони, и кинулись шахтеры, истомленные бездельем, в пляс. Охали, ахали, махали ручищами, топали ногами так, что пол стонал.
После двух кружек браги сам гармонист так лихо топал, будто пытался проломить пол балка, остервенело рвал гармонь и пел похабные частушки.
Ночью вновь хлестко и зло запуржило. Крепкий, промороженный ветер поднял снег. Мир опять потонул, потерялся в тугой снежной круговерти. Пургой сорвало крышу со старенького колхозного склада, завалило несколько подгнивших опор радиосети, а балок подбрасывало как мяч, но он все-таки не рассыпался – выстоял.
Шахтеры всю ночь горланили песни, плясали до полного изнеможения, клялись друг другу в любви.
В других домах поселка в эту ночь тоже долго не гас свет. К утру ветер стих, но и на этот раз бригада Семена Жаркова не вышла на работу. Вообще в этот день в колхозе было необычно много прогульщиков.
Весь день в балке рекой лилась брага, отчаянно всхлипывая, хрипела истерзанная гармонь, а гармонист с взъерошенными волосами опять пел похабные частушки.
За ночь брага была выпита.
Утром к балку подкатил заснеженный вездеход. Из кабины выпрыгнул пожилой человек в унтах, в цигейковой шубе. Крупным, размашистым шагом он подошел к балку, миновал сени, открыл дверь в жилую часть – и на секунду остановился от спертого запаха перегара, пота, солярки.
Оставив дверь открытой, приезжий прошел к столу и зычно крикнул:
– Встать! Подъем!
На двухъярусных койках никто даже не пошевелился. Приезжий крикнул еще несколько раз, но и это не возымело действия.
Иванпетя, который спал прямо одетым в обнимку с гармонистом, дотянулся до валенка и запустил им в крикуна.
Это вывело из себя приезжего. Он принялся стаскивать за ноги сонных шахтеров прямо на холодный пол.
С оханьем и руганью мужчины стали просыпаться. Узнав в приезжем начальника участка, все разом пришли в себя.
Начальник пристально всматривается в притихших шахтеров.
– Буду настаивать, чтобы зачинщик этой пьянки получил серьезное наказание, – сухо произносит он. – Ну, так кто бражных дел мастер?
– Я бражную идею предложил, – сознается Мятников.
– Перестань, Мятников. Я знаю, что ты совершенно не пьешь.
– Да тут так вышло, – пытается объяснить Николай.
– Все сплошное вранье, – обрывает его начальник. – Не выгораживай. Семен Иванович! Вы, передовой бригадир, – и…
– Пурга, потом компрессор сломался, – тянет, как провинившийся школьник, Жарков.
– Чушь, все чушь! Вы исполняете государственной важности дело! Разве вы не знаете, что для колхоза ледник? Они ж летом из-за этого не заготавливают рыбу, не забивают оленей на мясо. Где вы им прикажете без ледника хранить продукты? Мясо и рыбу для шахтеров и мы берем в колхозе. Вы сообразите: если до весны мы не пробьем горизонтальный ствол, вентиляционные каналы, то загубим все дело. Летом начнется оттайка – и… Компрессор я заменю, а людей больше у меня нет. Прошу всех четко и ясно сказать: справитесь с делом или нет. Если не справитесь, то я пришлю настоящих шахтеров, а вы… – начальник красноречиво машет рукой.
Шахтеров мутит, их больные головы с трудом переваривают сказанное начальником участка.
– Мы, Леонид Сидорович, поднажмем, – говорит Иванпетя, заглядывая в глаза начальника. – Промашка с этой брагой получилась. Потом же никто не предполагал, что она такая крепкая выйдет. От объема, наверное, брага крепость набирает.
– Постараемся доказать делом, – бубнит молчун Василь Бантусь.
– Народ готов к трудовому подвигу, – ехидничает Мятников.
– Не мути, – обрывает его Семен. – Мы, Леонид Сидорович, уразумели…
– Я же говорил, что просифонили…
– Глохни, – прерывает Иванпётю бригадир. – Чего митинговать, работать надо…
Начальник поднимается, в который раз поправляет непослушный седой чуб, потом коротко говорит:
– Всем привести себя в порядок, через час быть готовыми к работе. – Он направляется к вешалке. – Чуть не забыл, – добавляет начальник. – В вездеходе посылки от ваших знакомых и ваших жен. Коньяк, высланный вам, товарищ Сапов, женой, я конфисковал и верну, когда бригада прибудет домой. Бутылку шампанского, высланную буфетчицей Мятникову, разрешаю оприходовать. Бригадиру одеться и следовать за мной к месту работы.
– Фельдмаршал, – шепчет восхищенно Иванпетя, когда начальник выходит из балка. – Валенка он мне теперь вовек не простит. Не видать мне премиальных! Дернул же черт! Это все ты, ветродуй, виноват… Значит, шампанским хочешь ото всего откупиться? Презираешь и оттого не пьешь даже шампанское?
В балок приходили поздно вечером, ели чего придется: краюху хлеба со сладким чаем, кусок оленьего мяса, рыбные консервы, вареный картофель или жареную рыбу; подкошенными падали в кровати и спали мертвецким сном, не замечая духоты, муторного запаха. Рано утром после сиплого окрика бригадира все с трудом поднимаются и идут к месту работы, а очередной дежурный плетется в столовую за завтраком. По обледенелой лестнице один за другим спускались в вентиляционный шурф.
Вечная мерзлота кололась мелкими, почти прозрачными блинчиками, а иногда становилась такой вязкой, что отбойный молоток застревал в ней. Вертикальные вентиляционные шурфы были узкие, и потому работать в них было особенно трудно. Когда стали рубить горизонтальную штольню – главный ствол ледника, то дела пошли гораздо быстрее. Штольня была около четырех метров высотой и столько же шириной. Шахтеры бурили неглубокие шпуры, закладывали слабые заряды и взрывали. Грунт тачками вывозили наружу. Ствол подчищали отбойными молотками и снова бурили шпуры. Так, метр за метром шахтеры вгрызались в вечную мерзлоту.
В конце апреля дни стали длинными, а ночи такими короткими, что вовсе не темнело. Солнце иногда припекало так сильно, что в затишке начали таять отвалы.
Появились первые проталины, зашумели крохотные ручейки, засинели сопки у горизонта, и сквозь оледенелый снег на южных склонах проглянули ребра черных скал. Воздух с каждым днем густел, наполнялся прелью прошлогодних трав и листьев. Вскоре прилетели журавли, и их курлыканье эхом разносилось по всей долине.
В редкие перекуры мужчины сидели на склоне сопки, на солнцепеке и с тихой робостью в душе смотрели в синюю даль.
– Вот за это я и люблю Чукотку, – обычно вскрикивал Иван Петрович, показывая рукой на пойму реки, в сторону сопок. – Видеть такой простор – это самое главное для человеческой души.
Кое-где в штольне грунт стал оттаивать и обваливаться. Пришлось строить массивные, утепленные ворота у входа, чтобы преградить приток в штольню наружного теплого весеннего воздуха.
Ворота теперь мешали вывозить из штольни грунт, к тому же пришлось до минимума сократить силу зарядов. Но тут шахтерам неожиданно повезло: они наткнулись на линзу. Многометровый лед, сдавленный землей, кололся со звоном, брызгая в лица бурильщиков. Чтобы защитить глаза, щеки, шахтерам пришлось надевать брезентовые маски и очки. В линзе решено было пробить карманы – ответвления от главного ствола ледника, в которых будут храниться мясо, рыба и прочие продукты.
Теперь дело пошло настолько споро, что стало ясно: через месяц, на худой конец через два, ледник будет сдан колхозу.
В конце мая Колька Мятников захандрил. В короткие перекуры он неотрывно смотрит в сторону поселка, тяжело вздыхает.
– О буфетчице Любке томишься? – посмеивается Иванпетя.
– Нужна она мне, когда тут, в груди, настоящее зреет. – И стал упрашивать бригадира дать обещанный отгул на два дня.
– Это за что отгул? – горячился Иван Петрович. – Он всех нас своей бражкой под ответ подвел. Цельный поселок, считай, опоил, нашу шефскую честь замарал.
– Глохни, Иван Петрович! Настоящий мужчина тем и отличается, что сдерживает свое слово, как любит говорить один человек. – Семен ухмыляется, подмигивает Мятникову. – Даю субботу и воскресенье использовать как выходные, хотя все мы будем работать.
Иванпетя выходит из себя:
– Мало тебя, Семен, начальник участка наждачной бумагой тер?
– Глохни! Завтра начинаем бить последний карман.
В субботу Колька Мятников вымыл в балке полы, сходил в баню и постирал там все свои белые сорочки. Потом упросил знакомого электрика, и тот подрезал не в меру длинные волосы на Колькиной голове.
Вечером Мятников собрался в клуб на танцы. Пошел он пораньше, чтобы присмотреться и свыкнуться с обстановкой.
Клуб в колхозе был новый, просторный. В фойе размещался небольшой бильярд.
В противоположном углу за столом сидели две девушки и листали журналы. Кольку в жар бросило, когда в одной он узнал ту девушку, которую несколько раз случайно видел на улице поселка и ради которой он, собственно, пришел на танцы. Она была худенькая, беленькая. Кажется, девушку зовут Зоей и она работает в пекарне. Колька расспрашивал о ней у знакомого электрика, и тот проболтался, что за девушкой безуспешно ухлестывает киномеханик, что она редко бывает в клубе, а больше сидит дома.
Он остановился у большой круглой голландки, исходившей теплом, в щели чугунной дверцы синело пламя.
Подруга что-то шепнула Зое и глазами показала на Николая, но та даже не повернула головы. «И она меня видит, – подумал Николай. – У каждой девчонки не два, а четыре глаза, и они всегда всё видят».
Весь вечер Мятников танцевал только с Зоей. Она доверчиво прижималась к нему. Он как бы невзначай касался щекой ее щеки, и сквозь запах духов улавливал чистый запах ее тела, слегка отдававший хлебом (она же работала в пекарне и пропахла хлебом). Нет, раньше все было иначе. Раньше было все иное, с другими и он был иной.
Когда кончался танец, Мятников боялся отпускать Зою. Он робко держал девушку за руку, и когда она высвобождала руку – легко и не обидно высвобождала, когда подходила к своей подруге и, смеясь, о чем-то беседовала с ней, он топтался невдалеке, всего в двух шагах, готовый с первыми аккордами вновь пригласить Зою на танец.
Раза два Мятникова опережал киномеханик. Николая от ревности просто бросало в дрожь. Но с киномехаником Зоя танцевала иначе. Она держала его все время на расстоянии.
Зоя разрешила проводить ее домой.
Девушка жила совсем недалеко от клуба, в маленьком, обитом толью домике.
Они остановились у крыльца. Ночами еще крепко подмораживало. Мятников понял, что девушка не сможет долго оставаться на улице.
Он поцеловал руку Зои, впервые в жизни поцеловал руку у девушки. Он просто не знал, как это у него все вышло, как все получилось.
– Я одна живу и потому не могу пригласить тебя в гости, – спокойно произнесла Зоя.
– Я, собственно… Хочешь, Зой, я подарю тебе шубу?
– Какую шубу? – с ужасом спросила девушка.
– Какую-нибудь дорогую шубу, чтобы ты никогда не мерзла.
Она качнулась, запрокинула слегка голову и засмеялась грудным смехом.
– Дурачок, – ласково так, что у него оборвалось сердце, шепнула она.
Она повернулась, торопливо вбежала на крыльцо своего дома, юркнула в дверь – и… раздается в сенях лязг щеколды.
Мятников постоял чуть-чуть, подождал, когда в доме зажжется свет, и медленно побрел по дороге к реке.
Оттаявшая днем земля была теперь тугой, замерзшей, и корка гулко похрустывала под ногами. На востоке, в стороне Берингова моря, над ноздреватым, с голубыми талыми озерцами льдом алел язычок полярной зари. На севере в сырой дымке полярной ночи таинственно белел в урочищах горного хребта еще не растаявший снег.
За поселком, в лощине, заросшей кустарником, пахло прошлогодней голубикой, висевшей сморщенными капельками на тонких, как бы иссушенных зимними холодами веточках.
Река по-весеннему многоводна, стремительное течение поднимает со дна ил и песок. На песчаных косах, желтевших празднично в ночи, прижимавших реку к подмытым сырым обвалам, лежали метровой толщины сине-зеленые льдины.
Колька сел на сухую корягу и стал смотреть на восток. Внизу монотонно шумела река. Заря стремительно разрасталась. Где-то засвистал куличок, шумно снялась с соседнего озерка пара гуменников.
Просыпающийся мир был удивителен. Как все вокруг спокойно и просто! И от этой простоты и покоя у Мятникова защемило сердце. Он повернулся и посмотрел на поселок, на розовевшие домики. Он нашел глазами дом Зои и улыбнулся.
У балка Мятников неожиданно для себя увидел сидящего на скамейке Иванпетю.
– Ты че? – спросил Колька. – Бессонница напала?
Он присел рядом.
– Душно в балке, вышел вот покурить. Сижу и думаю о нашей работе. Уедем мы, – а дело-то наше останется. – Иванпетя затягивается, потом с усилием выдыхает дым. – Что бы там ни было, кто бы в этом колхозе ни работал, а ледник все равно будет, ледник все равно от нас пошел.
