Текст книги "В стране долгой весны"
Автор книги: Евгений Рожков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Вина
Стаховы проснулись рано. Окно светлело, но свет, казалось, не втекал в комнату, а стоял серой плоскостью в окне.
Екатерина щелкнула выключателем, и окно померкло. Женщина принялась гладить выстиранное накануне белье. Вениамин, угрюмо посматривая себе под ноги, ходил по комнате, точно искал чего-то. Потом вышел в сени и принялся там что-то мастерить. Слышались то редкие – глухие по дереву и звонкие по металлу – удары молотка, то тоскливый, протяжный стон обозленного рубанка.
Екатерина работала медленно и старательно. Она тщательно отутюживала углы пододеяльников, расшитых синими цветочками, складки розовых наволочек с рядами прозрачных пуговок, тугие рубцы двуспальных, накрахмаленных до хруста, простыней. Но и в этой чрезмерной старательности ей не удавалось хоть на время уйти от горя. Прошлое напоминало о себе мучительной памятью о погибшем сыне.
В ту зиму Екатерина почти не спала. Сереже было пять месяцев, и он часто болел. Они жили в растрескавшемся деревянном двухэтажном доме, обреченном временем и местными властями на снос. Дом летом наспех подлатывали с оглядкой все на тот же неизбежный слом, который из-за недостатка жилья из года в год откладывался. У них была маленькая комнатка, как и у остальных жильцов, в основном непрактичных, бесшабашных молодоженов, втиснутых в этот дом как бы для испытания холодом. Екатерина тайком включала самодельный электрообогреватель – асбестовую трубу с толстой спиралью на четырех ножках, который поглощал уйму электричества. Часто горели самодельные предохранители, а из-за этого между жильцами промороженного дома вспыхивали по нескольку раз в день скоротечные и буйные, как ветер в поле, ссоры. И днем и ночью Екатерина боялась крепко заснуть: отключится электрообогреватель, комнату тут же выстудит, малыш во сне раскроется – и простынет.
Навсегда в памяти сохранится тление толстой спирали, тяжелый дух раскаленного вольфрама, синеватый отблеск инея в промороженных углах, стон пурги за перекошенным окном, бугорки снега между рамами.
Теперь она не могла понять: неужто всё за выпавшие на ее долю испытания завершилось маленьким холмиком глинистой земли, под которым навеки остался лежать их шестилетний сын Сережа?
Как-то муж упрекнул Катю в том, что она не любит сына. Какая жестокая неправда! Но с мужем Екатерина никогда не спорила. Он не привык слушать других. По всякому поводу у него была своя теория, оправдывающая любой его поступок. Таких теорий, как кольчуг, на нем напялено столько, что к душе его не пробиться.
С бельем Екатерина управилась быстро. Без дела она не могла сидеть. Работа удерживала от отчаяния. Она достала пылесос из самодельного шифоньера и слегка оцарапала себе при этом локоть. Стала ждать, когда короткая ниточка крови засохнет. С этим шифоньером, обитым хрупким оргалитом, всегда приходится мучиться: то обрываются полки, вешалки, то срываются с узких петелек двери. Да и тесен он, портит вид в квартире, но хорошую мебель на Крайний Север почти не завозили, а если уж что-то сюда и попадало, то доставалось тому, кто был проворнее.
Жужжание пылесоса успокаивало…
Познакомилась Екатерина с Вениамином на танцах, где и сейчас знакомится молодежь поселка. Правда, теперь все больше устраивают танцульки на квартирах, собираются компаниями. Что-то тянет молодых в эти тесные мирки. Ну а тогда, было это почти восемь лет назад, в клубе собирался весь поселок. Играл нескладно, но отважно и громко самодеятельный оркестр, и в маленьком зале с низким потолком стонал пол от топота сбившихся в кучу танцующих. Танцы для всех были единственным развлечением.
Новичков в поселке замечали сразу. Вениамин появился на танцах в новеньком светлом костюме из кримплена – материала очень модного в то время. В стайке молоденьких девчонок, где была и Катя, сразу зашушукались – видный, не то что другие парни, пришел на танцы совершенно трезвым. Вокруг девчат всегда табунились ребята, а когда оркестр, потрясая стены клуба, начинал играть в очередной раз модное танго «Брызги шампанского», каждый старался заполучить хоть кого-то в партнерши. Стоять девчонкам на танцах не приходилось. И Вениамин крутился возле девчат со всеми, хотя новички обычно держались в стороне, пока к ним не приглядятся. Особо наглых местные парни всегда охлаждали кулаками. А к нему «свой» прилипло сразу и прочно, как латка на клею, хотя он-то в этом светло-сером кримплене среди мешковатых, старомодных шерстяных и бостоновых черных «фраков» выглядел чужаком. Но он сразу же обзавелся приятелем. Мишка Пузырь – коротышка с паучьими, навыкате, глазами – всегда при ком-то находился.
Катя дважды отказала в танце Пузырю – господи, он же ей до плеча! – а потом он стал шептать, что старается не для себя, и расписал, выкатывая глаза, какой мировой этот парень в светлом кримплене. А уж потом ее пригласил новичок. И это ж надо: весь танец новичок проговорил о каком-то буддизме!
Из сказанного Катя поняла, что парень хочет казаться оригиналом и заливает несусветное, а если так, то она ему действительно нравится.
Он приглашал ее на каждый танец, это как-то само собой выходило, хотя из-за нее соперничали три парня. Даже обидно было, что они так легко от нее отказались. Да и сама она сразу привыкла к новичку – надо ж такому быть! – ведь по натуре была не очень общительна. Он держался так, будто Катя все о нем знает и он все знает о ней.
Катерина не спеша водила щеткой по еще новому паласу. Пылесос гудел ровно, как игрушечный самолетик. Когда щетка плотно прилипала к ковру, пылесос начинал захлебываться, капризничать, выводя: уйдиии, уйди… иии…
«Если бы у вещей была душа, они бы меня, за мою доброту к ним, куда сильнее любили, чем некоторые люди». – подумалось ей горько.
А в сенях стучал молоток. Он называет работу с деревом успокоительной гимнастикой, любит стругать, пилить, что-то мастерить. Правда, поделки его почти всегда приходится выбрасывать пли сжигать в печи – он никогда не старался делать их красивыми или нужными в хозяйстве.
И было это в середине ноября – стоял плотный, зимний мороз. Море сковало тонким льдом, в сильный шторм его ломало, гнало на берег, торосы, как горы битого стекла, в солнечную погоду исходили многоцветной радугой, а лунными, звездными ночами серебрились до ломоты в глазах. Снега на улицах поселка было еще мало, но он уже спрессовался от шквальных ветров. Они ходили у моря, по улицам поселка, иногда, чтобы согреться, забегали в теплые подъезды, где на них беззлобно рычали потревоженные северные псы. Вениамин много говорил о любви, о необходимости особого уважения к себе, которое помогает выстоять в жизненных штормах, о самоконтроле, еще о чем-то, чему Екатерина не придавала значения. Она считала, что он зря ломает голову над всякой заумью. Нужно просто жить – открыто и доверчиво. Он вскоре почувствовал, что все его разговоры ей ни к чему.
Им было хорошо в те первые месяцы.
Когда Екатерина сказала, что ждет ребенка, Вениамин принял это спокойно.
К свадьбе готовились в спешке. Родители Вениамина жили в глухой сибирской деревне и, конечно, на свадьбу не приехали. В семье Екатерины считали, что замужество дочери будет непрочным, и относились к свадьбе с затаенной холодностью.
Она часто впоследствии думала, почему после медового месяца, который длился вовсе и не месяц, а может, всего-то неделю, между ними точно черная кошка пробежала. Катя с трудом налаживала хозяйство. Она сразу поняла, что характер у Вениамина неуживчивый, с барскими замашками: принеси то, принеси это, не так сделала, не то сказала. Он затевал ссоры из-за пустяков: плохо погладила брюки, не так что-то сказала, задержалась на работе, пересолила еду («отравить меня решила, ведь соль – яд!»), вовремя не постирала носки или рубашку.
Может, меньшим из зол именно в те первые месяцы после свадьбы был бы развод? Но Катя ждала ребенка, и будущее страшило ее. Теперь-то она знает, что трагедия вовсе не в том, что тебя не понимают, а в том, что не хотят понимать, не желают считаться с тобой.
В душе Катя заставляла себя верить в то, что у них в семье еще все изменится, что произойдет чудо (бывают же в жизни всякие чудеса), и они заживут мирно. Она все еще любила Вениамина. При всех неурядицах она стала винить только себя, угождала мужу, задабривала его.
Родился Сережа. Екатерине стало особенно тяжело: мальчик часто хворал. И тогда Катя поехала с сыном отдыхать на море. Четыре месяца под ласковым солнцем, у бесконечной морской синевы, в дурманящем запахе эвкалиптов и роз, под пирамидальными тополями и высокими зелеными кипарисами пролетели как один день.
После ее возвращения Вениамин почти каждый вечер приходил с работы выпившим, придирался по пустякам. И когда он ее несколько раз побил, как он сам выразился – «для профилактики», нужной, по его разумению, каждой русской бабе, она не роптала, не возненавидела его. Она осунулась, постарела, ее не узнавали подруги. Мать плакала – понятно, жалела единственную дочь, – но не настаивала, чтобы она вернулась домой, а говорила, что все молодые семьи нынче живут безобразно, потому что ни в ком нет ни веры, ни боязни. Мать вообще-то была неверующей, но, как многие женщины ее возраста, при случае вспоминала о боге.
Года три длилась это «развеселая жизнь». Зимой, как раз после Нового года, пробыв всю ночь в какой-то компании, Вениамин вернулся домой под утро, помятый, расстроенный, пропахший табаком. Долго лежал на диване, не то думал о чем-то, не то просто отдыхал от утомительной ночи, потом выпил коньяку и ни с того ни с сего стал собирать свои вещи в большой чемодан. Он не спешил, когда укладывал белье, рубашки и костюмы, ничего не объяснял. Смуглое, красивое лицо его было вызывающе спокойно и сосредоточенно. Катя поняла, что муж уходит навсегда: раньше он уходил без вещей я она знала: рано или поздно вернется. Ее охватил страх: как же она теперь будет жить?
Катя кинулась мужу на шею, залилась слезами, зашлась в плаче, шепча как заклинание: не уходи, не уходи… Потом она потеряла сознание, и Вениамину стоило больших трудов привести ее в чувство. Он тогда не ушел, но с самой Екатериной что-то произошло.
Екатерина заканчивала уборку в зале, а мысли ее были в прошлом.
Как-то Сережа пришел с улицы, остановился у порога и стал пристально глядеть на мать. Губы у мальчика подрагивали, как будто он собирался расплакаться.
– Ты что, сынок? – спросила как можно ласковее обеспокоенная Екатерина.
Сережа молча продолжал смотреть на нее.
– Мам, ты меня любишь? – неожиданно спросил он.
– Ты же мой сынок, и я тебя очень люблю, – ответила Екатерина. И тогда он кинулся к ней. Она подхватила его на руки, ощутила на щеке, под левым ухом, горячее и сбивчивое дыхание сына. Они долго молчали. Потом Сережа спросил:
– Ты меня не бросишь?
– Да нет же, нет. Ну что с тобой такое?
– Мамка Коли Абдашева, пьяная, как закричит на него: убью, если еще раз стакан с вином разобьешь! А мне можно разбить стакан?
– Конечно, – спокойно и ласково ответила она. – Я даже не рассержусь.
И тут она заплакала.
– Мамочка, ты не плачь, – сказал он. – Я никогда не буду бить стаканы.
В полдень Стаховы вышли из дому. Было пасмурно и сыро. Темные тучи, неподвижные от чрезмерной наполненности сыростью, готовые в любое время изойти на землю дождем, почти цеплялись за двухэтажные дома поселка. И невольно возникали тоскливые мысли о том, что где-то на земле тепло и солнечно, пасутся на лугу, отмахиваясь от мух, коровы; над речкой и песчаным обрывом, истыканным дырами гнезд, летят бумерангами стрижи; на отмели верещат и брызгаются мутной водой ребятишки…
Когда у Стаховых случилась та беда – утонул сын, многие им советовали уехать на материк, где, мол, легче будет перенести горе, обрести душевное равновесие, – но Вениамин и Екатерина решили остаться здесь. Страшная потеря заставила как бы заново присматриваться друг к другу.
Вышли за поселок, и дорога повела их по берегу моря. А от моря, от водорослей, выброшенных недавно штормом, черневших теперь на белой, отмытой гальке, исходил густой запах йода, темно-серая глубина дышала солью и льдом. Все было в ожидании жестокого шторма. У горизонта, круто обрываясь, грозовая туча истекала короткими синими полосами, – оттуда долго перекатывался глухой грохот.
Дорога повела Стаховых по склону небольшого холма, средь кочек и кустов ивняка. Попадались небольшие сырые лощинки, с высокой осокой и тальником в рост человека, уже начавшим желтеть. Идти здесь приходилось осторожно: не мудрено провалиться по щиколотку в темную, с рыжим отливом, болотистую грязь.
Могила Сережи на самом краю кладбища.
«Вот здесь он уже сорок дней, сорок тяжелых дней… Миленький, родненький мой!..»
Екатерина поправила бумажные цветы, выбеленные дождями и солнцем, прочно державшиеся в проржавевшей проволоке венка, потом стала вытирать тряпочкой небольшой шестигранный памятничек, с которого на нее смотрел улыбающийся Сережа, навсегда влитый с этой прошлой улыбкой в бетон.
Сквозь тучи пробился луч солнца, весело пробежал по склону сопки, блеснув на бронзе рамочек, стекле фотографий, серебре звезд, и затерялся в бесконечных далях тундры.
Вытирая надгробье, Екатерина коснулась влажной земли, окованной бетоном, и глухо ахнула. Она стиснула зубы, а лицо ее было все такое же окаменевшее и бесслезное, только темно-красная струйка блеснула на ее прокушенной нижней губе.
Пошел мелкий, почти невидимый, холодный дождь. Даль затянуло безликой серой пеленой. Дождь заметно набирал силу. Потом ударил в тишину первый порыв холодного ветра. Пробежала густая рябь по морской глади, пригнулась к земле жесткая, увядающая трава, застонал потерявший прежнюю гибкость кустарник. Ветер пронесся над взгорьем, тревожно зашелестев бумажными цветами…
Ночью Стахов, спавший теперь особенно чутко, проснулся от плача жены. Он поднялся и прошел к ней в спальню.
– Что ты? – осторожно обнимая Екатерину, зашептал пересохшими губами он. – Зачем, зачем ты?
Плечи ее дрожали, как в ознобе.
– Жалко, – наконец ответила она, шмыгая носом, бросив на мужа печальный взгляд. – Время прожитое не вернешь, и Сережу не вернешь.
– Зачем ты так?
А она быстро зашептала, повторяя точно спасительный наговор:
– Жалко, так жалко…
– У нас все еще будет. – Он говорил убежденно, веря в свои слова, но сердце его рвалось от беспомощности перед прошлым; которое теперь нельзя изменить. Он чувствовал беспредельную нежность к Екатерине. – С нами всегда будет Сережа, и мы ради его памяти должны быть вместе.
За окном, в гнетущей тьме неистовствовал шторм. Ветер с колючей, ледяной изморозью налетал на притихшие дома сонного поселка, бился судорожно в узких улочках и, вырвавшись в тундру, уносил стылость моря к зеленым перевалам.
– Как плохо мы жили! – выдохнула она. Теперь она уже не плакала. – Смерть Сережи – наказанье нам. Время ничего не прощает. – Она замолчала и добавила такое, от чего у Вениамина похолодело сердце: – Я теперь боюсь жить, потому что в прошлом у нас не было будущего.
– Милая, любимая! Что ты?
Он порывисто, горячо обнял ее, словно этим хотел вернуть все потерянное…
Распутница
Прозвище Распутница Дарья Семеновна Порываева получила после того, когда в шестьдесят три года пятый раз вышла замуж. Сверстницы, подруги ее, особенно замужние, с недоброжелательностью обсудили новость.
– Опять в Семеновне, который уж раз, кровь взыграла, – шушукались они во дворах. – И в старости угомониться не может.
Новый муж Дарьи был на три года моложе ее. Может, потому-то и поползли всякие слухи о Дарье.
Софокл Никодимович Грызлов, бывший работник Министерства путей сообщения, а в последнее время начальник кадров одного из управления железных дорог, вышел на пенсию в пятьдесят пять лет и был неизлечимо болен. Болезнь съедала Грызлова медленно, внешне незаметно.
Он был ширококостный, нескладно высокий, с большой удлиненной головой, ходил в неизменном полувоенном кителе, с нашивками на рукавах, значение которых знали только специалисты-путейцы, в фетровой широкополой шляпе. Он вышагивал по улицам пригородного поселка, где все друг друга знали, гордо, независимо, ни с кем не заводя знакомства. За это Софокла Никодимовича в поселке невзлюбили.
– Шла бы, так уж за доброго человека, – возмущались поселковые сплетницы, – а то за этим натерпится страху на старости лет.
Знакомство Порываевой с Грызловым произошло месяца через три после того, как Грызлов переехал в небольшую деревянную дачу, которая находилась неподалеку от четырехэтажного каменного дома. Здесь проживала Дарья Семеновна Порываева, бывший токарь механического завода.
В этом четырехэтажном каменном доме находился продуктовый магазин. Грызлов приходил туда по утрам. Бывало так, что он с Дарьей Семеновной стоял рядом в очереди, иногда встречался в дверях или на улице, на крыльце магазинчика. Он, не уступая дороги, проходил всегда мимо.
Дарья давно приметила приезжего: поселок небольшой, и все тут как на ладони. Несмотря на внушительный, независимый вид, выглядел он неухоженным, а восковая желтизна безрадостного некрасивого лица говорила о том, что приезжий тяжело болен. Дарье Семеновне было жалко этого человека. «Ему бы на солнышке сидеть, а он по магазинам в очередях выстаивает, – горевала она. – Дети поди разлетелись во все стороны и позабыли о нем, родственников нет, а жена небось давно померла».
Ничего не зная о человеке, Дарья уже сочинила всю нелегкую его жизнь, неудачи по службе, болезнь, разочарование в детях. Не новы неурядицы в нашей жизни, и судьбы пожилых так похожи одна на другую…
В пригородный поселок, на маленький заводишко Дарья попала в самом начале войны. Родители Дарьи померли еще до войны, а муж погиб в самые первые дни боев. Дарья об этом узнала в эвакуации, в госпитале, куда ходила по ночам дежурить от завода, где встретила своего односельчанина, ровесника мужа. Они вместе уходили на фронт и воевали в одном полку.
Дарья выучилась на токаря и после войны в родную деревню не вернулась, хотя работа на заводе, жизнь городская нравилась ей куда меньше, чем работа на земле и жизнь в деревне.
От второго брака у Дарьи осталась дочь. Двенадцать лет назад из-за неудачных родов она, восемнадцатилетней, умерла.
Первого мужа Егора Дарья не любила, не любила и второго мужа Алексея, попавшего в нетрезвом виде под машину года за четыре до смерти их, с Алексеем, дочери. За Егора Дарья вышла по настоянию родителей: Егор был из зажиточной семьи. За Алексея она пошла лишь потому, что устала от одиночества и еще из-за жалости к нему. Алексей парень был хороший, красивый, душевный, но губило его пристрастие к «зеленому змию». Когда Дарья выходила за него, то надеялась отучить парня от водки. Но старания ее оказались напрасными. Алексей был человеком слабохарактерным и, как Дарья ни билась, привычки своей не бросал, хотя все время клялся и божился бросить пить. Он редко приносил домой получку, а если Дарья перехватывала деньги, то все равно умудрялся со временем все пропить. Благо хоть, не в пример Егору, Алексей даже в пьяном виде не поднимал руку на Дарью.
Третий раз Дарья вышла замуж уж в годах, когда ей было под пятьдесят. Это был, пожалуй, самый счастливый для нее брак. Правда, брак был неофициальный, просто собрались знакомые, сослуживцы и отметили начало совместной жизни Дарьи с Николаем. Николай приехал на их завод перенимать опыт работы бригады токарей. Пробыл он на заводе месяц, сошелся с Дарьей и остался насовсем. Кто ж тогда знал, что у него в другом городе осталась жена и двое детей.
Николая Дарья любила, да и он ее любил. За год, пролетевший так быстро, Николай ни разу не обругал, не обидел и не унизил Дарью. И не называл иначе, как «моя дорогушенька». В праздники дарил цветы, любил побаловать ее дорогими конфетами. Счастливее того года не было в жизни Дарьи.
Когда приехала жена Николая с младшим сыном, худеньким и пугливым мальчишкой, который все время держался, как цыганенок, за подол матери, боязливо поглядывая на отца и чужую тетю, поняла Дарья, что не может она быть счастлива, когда несчастливы другие.
Всю ноченьку проплакали они с Колей и распрощались навсегда. Обещал писать, но как уехал, так и… Может, оно и лучше, что забыл он все, забыл их любовь, их совместную недолгую жизнь. Со временем и у Дарьи зарубцевалась сердечная рана.
Четвертый раз Дарья вышла замуж, когда ей стукнуло пятьдесят три, и она готовилась уже пойти на пенсию. К тому времени она работала не токарем, как прежде, а в инструменталке, но все равно получала хорошо.
Познакомилась Дарья Семеновна с Елизаром Савельевичем на кладбище. На кассира Елизара Савельевича в тот год обрушилось несколько несчастий. Во-первых, он попал под крупную растрату, дело передали в суд. Учитывая заслуги Елизара, его безупречную работу в прошлом, суд счел возможным смягчить приговор, определив условно меру наказания с возмещением убытка, нанесенного государству. Елизару Савельевичу пришлось продать дом, часть имущества. Жена, которая была на пятнадцать лет моложе Елизара, в горькую минуту сбежала. Тут тяжело заболела и вскоре умерла его престарелая мать.
Без денег, пристанища бывший кассир находился в отчаянном положении. Дарья пожалела его. Больше всего Дарью поразило то, с какой поистине сыновней любовью Елизар ухаживал за могилой матери.
Для самого Елизара предложение Дарьи было таким необычным, что он не поверил в него. Бывший токарь Дарья Семеновна Порываева, женщина уважаемая, приятная, хорошо сохранившаяся, несмотря на все житейские невзгоды, могла рассчитывать на более подходящего человека, чем он, опустившийся Елизар.
Долго еще Елизар не мог поверить в то, что Дарья бескорыстно связала с ним свою судьбу. «Какой у нее интерес? Может, мне деньги вернут? – думал он. – И она про это вынюхала?» Но краденые деньги, разумеется, не могли вернуть, и это даже Елизар понимал. «Может, она хочет мне выхлопотать большую пенсию, и сама будет при деньгах?» Но в деньгах-то Дарья не нуждалась. Тратила она на себя, особенно после гибели дочери, крайне мало, а зарплата была большая, так что деньги у нее были.
Елизар Савельевич пришел к выводу, что уважает его Дарья за прошлые его заслуги. Когда-то он считался лучшим кассиром в районе, о нем даже была статья в газете, он получал грамоты, и его портрет как-то висел на доске Почета. Со временем бывший кассир уверовал в то, что Дарья Семеновна вообще обязана с подобострастием относиться к нему.
Елизар, почувствовав себя хозяином положения, стал помыкать новой женой. И ему нравилось это, ибо после пятилетнего услужничества молодой жене, которая бросила его сразу после растраты, он вкусил теперь прелесть барства.
Дарья выполняла всякую прихоть четвертого мужа с покорностью, она считала, что за жизнь Елизару вдоволь пришлось хлебнуть горюшка, и теперь он имеет право на покой.
В доме бывшим кассиром была установлена жесткая экономия во всем. Каждый заработанный Дарьей рубль брался на учет, и сама Дарья не имела права потратить и копейки без ведома Елизара. В большую амбарную книгу хозяин старательно и аккуратно записывал все расходы. Свою скромную пенсию Елизар не получал, ее прямо в собесе переводили на сберегательную книжку. Дарье Семеновне же он говорил, что пенсию пока высчитывают, возмещая прошлую растрату.
Через год, воспрянув от прошлых потрясений, Елизар Савельевич вроде как помолодел. Стал куда-то уезжать. Возвращался поздно вечером, блаженно ухмылялся, покручивая седые усы, загадочно поблескивая глазами. Весной он вовсе исчез, прихватив с собой кое-какие ценности Дарьи Семеновны и то, что было ими скоплено за прожитые два года.
О ценностях Дарья не жалела и жаловаться никуда не пошла. То, что ее так нагло обокрали, она перенесла спокойно. Пока не было Елизара, даже за могилой его матери ухаживала. Вообще-то она знала, что Елизар непременно вернется. Была уверена почему-то.
Так оно и получилось. Месяца через четыре, в канун прихода осенних холодов, Елизар объявился. Был он худой, заросший рыже-бурой щетиной, с синими кругами под глазами, в потрепанном пиджачке. Пришел поздно вечером, как мышь проскользнул в открытую Дарьей дверь и сразу бухнулся на колени, горько заплакал. Слезы обильно лились из его глаз и вскоре пиджак на животе стал мокрым.
– Прости, прости окаянного, – лепетал он, стараясь поймать и поцеловать руку Дарьи. – Будь она проклята эта грабительница, эта распутница молодая, эта ведьма электронная! Сгубила она жизнь мою, вновь ограбила, вновь испепелила душу мою.
– Да встань ты, встань! – взмолилась Дарья, готовая сама разрыдаться.
После гибели дочери Дарья особенно тяжело переносила всякие неудачи других. Так уж устроены русские женщины; коли жалко человека, так они и душу без оглядки ему отдадут.
– Я ж и прошлую растрату ради нее совершил. В тюрьму чуть она меня не загнала. И опять эта подлая баба вышвырнула меня, – причитал Елизар.
В доме вновь был введен строгий учет получаемых Дарьей денег и беспощадная экономия на всем.
Второй раз Елизар сбежал через полтора года, в канун первомайских праздников, по привычке прихватив накопленные за это время деньги и кое-что из одежды Дарьи.
По всему было видно, что Елизар сбежал на лето, и потому Дарья о беглеце не горевала. Но ни осенью, ни зимой блудный муж не вернулся. О Елизаре Дарья как-то разом забыла, точно его никогда и не было. Собственно, от бывшего кассира ничего не осталось, даже фотографии.
Несколько лет Дарья жила одна. Томилась одиночеством: она не могла за кем-то не ухаживать, кому-то не сострадать, о ком-то не беспокоиться. Вот тут-то и повстречалась Дарья с Грызловым.
Он застрял в дверях магазина с тремя сетками, набитыми продуктами.
– Давайте я вам помогу, – подхватила самую тяжелую авоську Дарья.
Грызлов даже не взглянул на помощницу и всю дорогу до самой дачи молчал как сыч. У калитки Дарья стала прощаться, но Грызлов энергичным жестом дал понять, чтобы она шла следом за ним.
Дача у Грызлова была прочная, но такая неухоженная и запущенная внутри, что Дарью это просто поразило. Полы были черные от грязи, на окнах – пыль и паутина, на кухне – горы мусора, а прусаки изгадили все обои. Грызлов отдышался, затем полез в карман, достал пятерку, сунул ее Дарье и буркнул:
– Позвольте дать вам указание привести здесь все в порядок.
Три дня Дарья мыла пол, скоблила подоконники, подклеивала новые обои, оттирала дверные ручки, выносила мусор, вытирала пыль с мебели. Дача прямо-таки преобразилась. Грызлов размяк, подобрел.
Вечером, когда Дарья собралась уходить, Софокл Никодимович пригласил ее на чай, но Дарья отказалась – уж очень она устала в этот день. Тогда Грызлов предложил женщине еще пять рублей за ее старание и скромность, но и от денег она отказалась. Тогда Грызлов степенно, с достоинством произнес:
– Позвольте предложить вам стать моей законной женой.
Дарья опешила, слова не лезли на язык. Жалко ей было этого больного, одинокого человека и согласиться так вот сразу тоже не могла. Не по-людски все получилось.
– Я женщина самое… – открыла было рот Дарья, но ее тут же перебил хозяин дачи.
– Я одинок, имею хорошую пенсию; как работник путей сообщения, пользуюсь льготами на железной дороге. А если у вас имеется муж, то позволю дать вам совет оставить его.
– Мужа у меня нет, но женщина я самостоятельная и ни в чем не нуждаюсь. И пенсия у меня хорошая…
Дарья лихорадочно пыталась найти причину, которая хоть как-то оправдала бы ее желание связать судьбу с этим странным человеком.
– Смею вас уверить, что вы живете в кирпичном доме, а это крайне вредно для здоровья, – привел Грызлов последний и, как казалось ему, самый веский аргумент.
– Это так. У меня к тому же ревматизм, а он-то в сырости… а камень завсегда… У вас дача деревянная и относительно просторная.
Дарья подумала, что этого-то совсем мало, чтобы людям объяснить очередное замужество. И так уж о ней чего только не говорят. Ну и пусть всякое болтают. Не может же она всем объяснить, что выходит за Грызлова потому, что жалко его, что ей больно видеть, как этот человек на старости лет страдает от неухоженности и одиночества.
– А где жена ваша, где дети ваши? – после долгого молчания, зная наперед ответ, спросила Дарья.
– Что касается жены, то смею вас заверить, что она умерла десять лет назад. Дети же – дочь и сын – получили хорошее образование, обеспечены мною и довольны своей жизнью. Но, смею вас заверить, в старости мы для детей становимся обузой. А я человек гордый и не желаю ни для кого быть обузой. Даже для государства я не желаю быть обузой. – Грызлов гордо вскинул большую голову, вперив неподвижный взгляд в потолок.
– Как звать-то вас? – робея, спросила Дарья.
– Софокл Никодимович. Отец мой из бедных крестьян, а в молодости был в услужении у профессора по философии. Надеюсь, что в нашей совместной жизни мы будем друг к другу относиться независимо и с уважением, – добавил Грызлов таким не терпящим возражения тоном, будто сама Дарья Семеновна умоляла его о женитьбе.
Она сказала, что подумает о предложении Софокла Никодимовича, но на следующий день с чемоданом и небольшим узлом – вот и все ее нехитрые пожитки – перебралась на дачу. Позже она перевезла цветной телевизор и холодильник ЗИЛ.
Поселилась Дарья в небольшой угловой комнатке. Софокл Никодимович размещался в другой.
Через месяц они сходили в загс и расписались. Встречались супруги по утрам на кухне, молча пили чай и расходились по своим комнатам. Потом Дарья готовила обед. Обедали опять вместе и большей частью молча. Вечером ужинали, смотрели до девяти часов телевизор, а затем расходились по комнатам.
В магазин Дарья ходила сама, утром, после завтрака, когда меньше было в очередях людей. Правда, к этому времени почти все молочные продукты разбирали, но знакомые продавщицы по старой дружбе кое-что оставляли ей.
Каждый месяц Грызлов выделял Дарье на питание по пятьдесят рублей, а тратила она раза в три больше, так что от Дарьиной сторублевой пенсии почти ничего не оставалось Софокл Никодимович большую часть времени лежал на кровати и бессмысленно смотрел перед собой. Иногда он читал. Большей частью читал военные мемуары прославленных полководцев. Но любимой его книгой был «Атлас железных дорог СССР». Карты он рассматривал внимательно, с каким-то непонятным подобострастием, часто, что-то отмечая на них, иногда восклицая:
– Вот теперь-то видна их ошибка. Промышленность вон куда перебазировалась, а ветку только сейчас тянут. А я еще когда говорил, а я еще когда настаивал подвести туда нитку.
Такой строй жизни, хотя в нем забот хватало – нужно было постирать, сварить обед, убраться, заштопать носки, ветхое белье, – каким-то образом повлиял на Дарью Семеновну. Она все чаще и чаще стала вспоминать прожитое, все чаще стала перелистывать свой толстый, из серой бумаги фотоальбом. В десятках снимков запечатлены мгновения ее долгой жизни. Вот самый первый и самый милый старый снимок: у деревянной скособочившейся сельской школы стайка ребятишек, в центре полная, со спокойным, умным взглядом учительница. Дарья стоит с краю, испуганная, робкая, как птичка. Ей тринадцать лет, она впервые видит фотографа, прибывшего из города.
