Текст книги "В стране долгой весны"

Автор книги: Евгений Рожков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Горюешь? – спросил он.

– Нет. Просто опостылело все.

– Не переживай, тебя временно зациклило. Потерпи – все образуется. Жизнь – сплошное терпение. Меня ведь, после того как я узнал, что жена со всеми путалась, тоже зациклило. Думал, помру, думал на себя руки наложить. Весь год ждал смерти и дождался: врезался в столб, хорошо, автобус был пустой. Смерти не нужно бояться и ждать ее не следует, иначе она придет. Ты о смерти не думай, и она не станет подкарауливать тебя.

– Чего все время о смерти-то?

– Ты первая начала, утром еще: альбом этот, фотография, вырезку порвала.

– Ты лучше расскажи, как у вас тогда все было-то. Ну, на лимане с лодкой.

– Далось тебе все это. Хотя и понимаю. Когда зациклит, то вокруг одного мысленно и крутишься. Когда про Шурочку узнал, так все выпытывал, все домогался, как у нее с другими было.

От него, как и прежде, пахло шоферским: бензином и маслом. Внешне он не изменился, кругленький, толстенький, только очень бледный и выглядит молодо, хотя ему, когда он погиб, было пятьдесят семь. Он же не курил, не пил, берег себя, а тут, когда узнал про вес, что жена вытворяла, скис, дважды сердце хватало, а потом эта авария.

– Ты расскажи, расскажи, мне лишний раз удостовериться надо, что он за человек. И хотя я его ненавижу, но все равно как можно больше хочу знать о нем.

– Ладно, ладно. Значит, было так: напросился он подвезти на охоту. Ну, мы в лодку – полетели. Четверо нас было. Волна небольшая, солнце поигрывает. Тут топляк. Когда лодку перевернуло, моряка ударило головой о борт, легко ударило, но он потерял сознание. Мы были без пробковых поясов. Подтащил я его к перевернутой лодке. Открыл он глаза, понял, что с ним, и страшно ему стало. Ну как же, близкая смерть кого хочешь напугает. Страх этого человека мне силы придал. Двое – дружки мои из гаража – тоже за борт полузатопленной, пробитой лодки держатся и посмеиваются. Молодые, сильные, а ума… Вода в ту пору в лимане была ледяная – осень все-таки на дворе. В ней и полчаса не продержишься, сердце от холода разорвется. С берега нас заметили, побежали на спасательную станцию звонить, а у них, как потом выяснилось, что-то с катером случилось, а нас течение все дальше и дальше уносит. Твой-то морячок уж доходит, он на вид вроде крепкий, а так – слабак. Смотрю, он уже еле держится, потом одну руку совсем отпустил. Кричу: «Держись!» Он – ни бельмеса. Подтягиваюсь к нему, захватываю и поддерживаю всего на плаву.

– Ты мог и не держать. Разве тебя за это осудили бы? Зачем ты держал его, зачем? Так бы отплакала, отголосила тайком и…

У нее навернулись слезы. На этом месте она всегда плакала. Это она только так говорит, но на самом деле… Васьсаныч все знает о ее страданиях.

– Чужой страх, чужая беспомощность придали мне силы, – бесстрастно продолжал шофер. – Дружкам моим не до шуток стало – ноги судорогой сводило. Говорю им: «Бейте ногами об лодку до крови». Они ленятся сапоги снимать. Ну я и с него сапоги болотные стащил, и с себя. Бью, значит, и его ногами об борт, и своими, да так бью, что лодка ходуном ходит. Все норовлю ударить об уключины, чтобы крови больше вышло. А уж катер близко, минуты нужно продержаться. Вода вокруг нас от крови коричневая. А я все бью и бью. Один-то из моих дружков руки отпустил, может, судорога всего схватила, а может, от переохлаждения организма сердце остановилось. А моряк-то только стонет, а я – ногами об борт и уключины. И тут катер выскочил из-за мыска, минут пять ходу до нас оставалось, а сил нет. Холод до самой души проник. Я знай бью об борт и его ноги, и свои. Он-то слабенько мычит и обвис как плеть. У самого сил нет, вот-вот разожму руки. Тут катер скорость погасил, чтобы к нам пристать, несколько метров до нас оставалось, и вот второй мой дружок не выдержал, поплыл к катеру, Трех метров не проплыл, под воду ушел. Ему с катера спасательный круг бросили, да где там, ушел. Нас полуживыми на палубу катера подняли, водкой растирали – выходили.

– Расскажи, как он очнулся?

– Я очухался быстро. Лежу хмельной, посмеиваюсь, а над ним все еще хлопочут. Вот он глаза открывает и в толк ничего не возьмет. Спрашивает: «Я на том свете, что ль?» Ну, тут гогот…

Она любила слушать этот жестокий рассказ. Женское сердце – потемки. Потемками для нее была собственная душа.

– Ну как вы тут? – спросил он, конечно, имея в виду свою жену Шурочку. – Погуливает? Знаю, знаю, что она не остепенилась и не остепенится, хотя у гроба моего каялась. Сказал бы, что все такие, но знаю, что ты не такая. Когда у женщины только в этом интерес в жизни, что ей остается делать? Душа быстро поддается соблазнам… Чего мы при жизни о чести так мало печемся?

– Не знаю. Я о ней стараюсь всегда помнить. Шурочка мечтает о хорошем, страдает, что плохое топчет ее. Мы все страдаем и все мечтаем.

– Хотел бы я Шурочку простить, а вот не получается, обида и горечь не зарастают. Помни, если оскорбишь, обидишь того, кто любил тебя, – ударишь по сердцу так, что он не только при жизни, но и в вечности боли не простит и не забудет. Береги честь-то.

– Зачем тебе-то, мертвому, обо мне думать, зачем тебе это?

– Не, я не мертвый. Пока есть живые, то мертвых нет. Живые о нас помнят, а коли так, то и мы существуем. Ты это запомни, что мертвых людей не бывает. Есть живые мертвецы, в ком честь и душа умерли, кто в самом себе умер.

Он говорил так убежденно, что она ему поверила и на душе у нее стало легче. Опять появилась надежда, и она уж жалела, что порвала газетный снимок. Все-таки этот снимок давал ей возможность ощущать его, видеть в черно-белом оттиске живой облик, – он мучителен безответностью: не молчанием, а немотой. И преследовала мысль о его высокомерии, и в этом чистоплюйстве она тонким женским умом улавливала его беспомощность и неумение совершить поступок.

– Пора мне, – сказал он и улыбнулся. Держи хвост пистолетом. Все образуется.

– Сегодня выходной, ты мог бы еще погулять.

– Нам из такого, материального, как вам, ничего не нужно. Так что смерти не бойся. Бесчестия бойся. Таким и там плохо.

– Выпить хочешь? – неожиданно спросила она.

– Я там не занимаюсь пьянством. Этим занимаются те, у кого внутри пустота, когда ни радости, ни красоты в жизни нет. Ты не пей, гадко это.

– Постой, хочу спросить, к нему ты приходишь?

– Нет. Он давно забыл обо мне. Он после того случая на лимане даже спасибо не сказал. Он просто-напросто забыл все. Но я не в обиде. Так, наверное, ему лучше.

– Вот гад, да?

– Почему же, такие, кто быстро забывает добро, долго помнят зло.

– Я знаю. Он мне не может простить той каюты, того выпитого вина. А я с горя, что он меня не признал, от меня отвернулся. Я ж тогда к нему прилетела. А он так! Нет, нет, я не оправдываюсь. Я дура, я гадина. Но они остались ни с чем. У меня только болели сильно губы.

– Я все знаю. Оттуда видна только правда. Они хвастались, бахвалились… Все они были лгуны, но всем им потом было стыдно за себя, а признаться, сказать ему правду никто из них не смог, ни у кого не нашлось мужества. Сопляки!

– Ты не обижайся на нее, она все время мечтает и думает встретить настоящего мужчину, – сказала она про Шурочку.

– Я знаю, она меня не любила. Тут дело не в ее случайных связях, просто очень хочется, чтобы кто-то среди вас вспоминал хорошо обо мне.

– Я вспоминаю, – сказала Лариса, и ей стало его жалко.

– Я знаю, что ты вспоминаешь. Спасибо тебе. Только ты не обижайся, я скажу правду, но ты меня вспоминаешь потому, что я был связан с тем человеком. Не подумай, что это меня обижает, вовсе нет. Ничего я не вижу в этом плохого. Мы, мужчины, все сентиментальны, хоть вы и считаете нас неотесанными, грубоватыми, подчас бездушными. Так вот, всем нам хочется, чтобы хоть какая-то женщина болела за нас душой. Чтобы эта женщина, вспоминая о тебе, улыбнулась в душе, чтобы ей стало тепло от того, что было между вами в прошлом, чтобы она призналась себе: «Я не жалею, что знала его, и если бы была такая возможность, то я снова бы встретилась с ним». У меня одна надежда на Шурочку. Ты ей ничего не говори. Бегу.

– Вернись, ты забыл табуретку.

– Не волнуйся, она сама уйдет, когда я добегу до места. Она тоже тоскует по хорошему отношению к ней. Теперь все об этом тоскуют.

Лариса проснулась от настойчивого и в то же время вкрадчивого стука в дверь.

– Лариса, открой, я же знаю, что ты дома.

По голосу она узнала Шурочку. Поднялась с дивана, откинула крючок. Шурочка была в слезах, распатланная, с размазанной под глазами краской от ресниц.

– Ну что же это ты делаешь? – запричитала она. – Была компания, а теперь? Чего ты с жиру бесишься, чего людям, одиноким женщинам, не даешь спокойно в компании с друзьями провести отдыхающее время?

– Остынь, – сказала беззлобно Лариса, закрывая дверь на крючок. – Это я за Васильсаныча. Еще и года не прошло…

– Так что же мне – всю жизнь!.. Я и тогда охладелая к нему была. Ты подумала бы сначала, на сколько годков он старше меня. Ага, почти в два раза. Ага, знала, за кого выходила. Это тебе хорошо рассуждать, ты вон вильнула хвостом, и они растаяли. Это тебе хорошо с летчиками да моряками. А я коротышка… А у Кольки грамотные намерения. А ты его расстраиваешь, ты ему башку дуришь, все хвостом крутишь. Ну чего, чего ты в мою жизнь лезешь!?.

– Ладно, Шур, не шуми, и так на душе тошно.

Лариса обнимает подругу за плечи, ведет к дивану.

Шура коротконогая, с большой рыхлой грудью, похожая на клип, с круглым, мягким, детским лицом. Лариса гибка, как весной ветвь тальника.

– Выпить хочешь? – спрашивает хозяйка мягким, сострадательным голосом.

– Не хочу, не подлизывайся, – шмыгнув носом, тихо заплакала Шурочка.

В комнате от уличного фонаря, что стоит прямо под самым окном, светло, пахнет дорогими духами, а из двери, из коридора, тянет запахом жареной картошки.

– Давай в ресторан сходим? – неожиданно предлагает Лариса.

– Чего я там не видела?

– Потанцуем, музыку послушаем, – вяло говорит Лариса.

– Ага, ты будешь танцевать, а я буду одна за столом сидеть, как сыч.

Мимо окна прошла машина, и свет ее фар огромным белым квадратом проплыл по стене, скользнул на пол и исчез.

– Я некрасивая и несчастная, а ты красивая и тоже несчастная… – сказала Шурочка. – У нас в общаге все какие-то замордованные, прямо кладбище несчастливых. Вроде живем в достатке, а радости от этого нет.

– Мне все уже опостылело. С теми, с кем дружила, поговорить не о чем, всякий разговор сворачивает на одно. Но и это опостылело, как поденка.

Лариса усмехнулась, будто заглянула в себя и увидела там такое, что ей никогда не нравилось, но с чем она всегда мирится, потому что избежать этого нельзя, оно даровано, оно получено в наследство, оно часть общего, хотя и не любимая часть.

– Ты о чем задумалась? Расстроилась, что я на тебя накричала? – Шурочка попыталась заглянуть в глаза Ларисы, но в полумраке комнаты не могла различить, что в них, обида ли, равнодушие, как всегда, или обычная, злившая Шурочку, надменность.

– Не бери в голову и не обижайся на меня. Я ведь на тебя не обижаюсь.

Лариса резко поднялась с дивана, включила свет.

Ей ни о чем не хотелось говорить. Сидеть в этой постылой комнате тоже не хотелось.

– Одевайся, чего раскисать, потопаем.

– Ой, я растрепана, и погладиться надо. А сколько времени?

– Детское время, всего семь вечера.

«Я во многом себя упрекаю и устала уже это делать, потому что после упреков я делаю то же самое. Каждый из нас вынужден делать плохое или хорошее потому, что этого хотят другие. Значит, все мы за все в ответе. Значит, когда мы уйдем, как Васильсаныч, то боль, что мы оставили другим, будет действовать».

Она криво усмехнулась своим мыслям. Они были путаные, появились неожиданно и исчезли бесследно.

Пришла Шурочка, уже в шубе и шапке, нескладная и в одежде. Они вышли в стылую северную ночь, пахнущую снегом, под сине-темное небо, освещаемое иногда сиреневыми сполохами северного сияния. Пошли по улице, по сугробам, которые как бы заглядывали в окна первых этажей своими гребешками. Снег под фонарями синий, казалось, он и отдает синим, безнадежно скучным скрипом. Ледяной ветер, прорываясь сквозь кордоны пятиэтажных домов, обжигал лицо и сбивал дыхание, застывал стеклянными шариками в ноздрях. Только в пространстве заснеженных далей тундры, видных в простреле улицы, ощущалась некая мужественная крепость, еще не опошленный романтизм сурового мира, где цена жизни дорога, а сама жизнь – ранима и уязвима.

В ресторане шумно, накурено и многолюдно. Столики тесными рядами окружали небольшую эстраду, оставив только пятачок для танцев. Японская аппаратура оркестрантов работала исправно, оглушая визгом электрогитары, стоном саксофона, глухим выдыхом ударника.

Ларису с Шурочкой официантка посадила за столик к четырем девушкам.

– Девули, гоните по пятнадцать колов, – сказала старшая из четырех, горбоносая, полноватая, похожая на орлицу. – Я нынче администратор и тамада, а вон у Валюхи сегодня день рождения и прошлый вечер она была «именинницей». Мы ходим сюда раз в месяц, пируем на полную катушку, а потом весь месяц вспоминаем про это.

– По пятнадцать? – причмокнула Шурочка. – Ну и запросики…

– А чего, по пятнадцать – само то.

Не успели девушки освоиться, съесть по заливному оленьему языку, как после короткого перерыва вновь заиграла музыка. Ларису пригласил на танец молоденький, худенький мальчонка в модном джинсовом комбинезоне, светловолосый, кукольно красивый. Он сразу понес всякую чепуху, говорил комплименты и уверял, что влюблен в нее с первого взгляда. Про себя Лариса окрестила его Глистенышем.

– Мне такие не нравятся, – сказала она ему. – Я люблю ребят, у которых есть в голове серое вещество.

Она дважды подряд отказала ему в танце, и он успокоился.

По мере того как со стола исчезало съестное, Лариса становилась веселее. В перерыве между игрой оркестра она заметила в глубине зала широкоплечего, седоволосого, смуглолицего, с высоким лбом мужчину лет сорока пяти. Она поразилась тому, что у него глаза точно такие, как у того человека, которого она ненавидела.

Она сама пригласила мужчину на танец. Встала, прошла через весь зал к его столику и небрежно сказала:

– Пойдем, друг, танцевать.

Он смутился, но ему польстило приглашение. У него вспыхнул на впалых щеках румянец.

– Вы такая смелая!

– Разве от вас дождешься приглашения?

– За вами ухаживают такие симпатичные мальчики.

– Сладкое вредно, это теперь все знают.

– Но и горькое мы не любим.

– Есть о чем поспорить – это уже хорошо.

Когда они вышли из ресторана на улицу и Лариса взяла под руку Бориса, она почувствовала в себе нечто омерзительное, противное. И тогда она сказала себе, что это Он, именно тот, именно Он. Кто был Он, знала только она одна.

– Что можно купить девочке пяти лет в подарок, но не по годам смышленой?

– Твоей дочери пять лет? У нее день рождения?

– Ну да… Может быть, часы?

– Неплохо. Ее зовут Ларисой?

– Откуда ты узнала? – удивился он. – Я не говорил тебе ее имя.

– Я случайно угадала. Тут у одного человека, злейшего моего врага, тоже дочь пяти лет, и тоже не по годам развита, и ее зовут Ларисой. Может, даже ее назвали в мою честь.

Им нужно было пройти по улице мимо гостиницы и кафе. На крыльце кафе стояли мужчины. Что-то между ними произошло, мужчины спустились с крыльца и стали драться.

Лариса увидела среди дерущихся человека в морской меховой куртке и сразу поняла, что это Он. На него пошли двое, и, когда один из них ударил ногой моряка в пах и тот согнулся, она кинулась к дерущимся. Она превратилась в разъяренную пантеру, защищавшую дитя, и была способна разорвать любого. И те двое испугались и пустились наутек. Она стала помогать поверженному подняться.

– Это ты? – узнав Ларису, спросил он безрадостно и назвал ее непристойным словом.

Она поняла, что он зол на тех двоих, сваливших его на землю ударом в пах. Она подвернулась под горячую руку. Когда она стала помогать ему подняться, он опять заругался, но она уже не обращала на это внимания. Падая, он подвернул ногу и не мог идти. Закинув его руку за плечо, точно медсестра, Лариса поволокла его по улице.

– Куда ты меня тащишь? – спросил он.

– Молчи, недотепа! Три щеку, а то она побелела.

Они прошли по улице и свернули в проулок к общежитию. Он тащился так медленно, что Лариса застыла на этом собачьем ветру.

Она не стала зажигать свет в комнате. От фонаря у окна было светло.

Он уселся в кресло, и боль в его ноге прошла. Ему захотелось выпить. Она сама разула, раздела его. И, пока стелила постель, раздирая накрахмаленные простыни, пока раздевалась сама, дрожа не то от настылости, не то от волнения, он дважды заглянул в холодильник и дважды пригубил стакан.

Вначале он целовал ее брезгливо, нехотя, будто из одолжения, из жалости к ней. Ей было все равно, главное – он рядом, он с ней.

– Милее тебя нет никого и не будет никогда, – шептала она.

Она плакала, она стыдливо целовала его руки. И в нем что-то произошло, он растаял от ее горячего тела, от ее горячего сердца, от ее чувств к нему. И он зашептал те слова, которые она так много раз слышала из других уст, в которые не верила. Эти слова именно Его, и потому самые дорогие и самые нужные.

Когда у них все произошло, он не поверил, он был потрясен и спросил:

– Я действительно у тебя первый мужчина?

– Это не имеет значения. Важно другое, ты всегда будешь единственный.

– Как же Хабаровск, судно, а потом этот летчик и другие?

Она принадлежала ему, и он принадлежал ей. Он принадлежал ей навсегда, потому что она не хотела жить для одной, пусть самой прекрасной, ночи.

Она очнулась поздно утром и увидела рядом пожилого, седовласого мужчину, с пересохшими губами, синими мешками под глазами. Она не могла понять, как мог попасть в ее комнату, в ее постель этот незнакомец. Было стыдно.

– Ты всю ночь проплакала, – сказал он, открыв глаза. Он выглядел старше своих лет. – Ты все время называла меня другим именем. Я тоже был на уровне – перебрал. Редко такое со мной случается, но случается. И все в командировках.

Он приподнялся на локоть, чтобы посмотреть ей в лицо. Скосив глаза, она увидела его волосатую грудь и сильные руки.

– Ты должна меня простить за то, что не получила того, на что рассчитывала, – как-то грубо и цинично произнес он.

– Я ни на что не рассчитывала, – вспылила она и поднялась с кровати. Она не стыдилась своей наготы.

– Прости, я не хотел тебя обидеть, – сказал он. – Просто теперь такое со мной случается, когда я слишком переусердствую за столом – возраст…

Он засмеялся, смех его ей был противен. Она накинула халат и вышла из комнаты. Прошла весь длинный коридор и бесцеремонно толкнула последнюю дверь. Шурочка сидела за столом и пила чай.

– Привет, – Лариса подсела к столу.

– Привет…

Шурочка была порозовевшей и покойной.

– Спровадила?

– Кого?

– Ну того, седого и такого представительного?

– А разве он меня провожал?

– Он. Возле кафе какая-то драчка была, пацаны, как всегда, что-то не поделили, а ты как орлица… Он их расшвырял, а так бы тебе…

– А ты где была?

– Следом шла. Потом этот поскользнулся и ногу подвернул, а ты помогала ему тащиться.

– А ты-то?..

– А чего я? Твои кавалеры, ты их и таскай.

Она была мертвецки бледной. Смахнув со лба легкую испарину, Лариса жестко, требовательно приказала:

– Иди и вышвырни его из комнаты, чтобы духу его не было. Он попал сюда, потому что мне пригрезился другой.

Шурочка встала, одернула халат и направилась к двери.

– Меньше пить надо, – сказала она беззлобно.

– Шурка!.. – трахнув кулаком по столу так, что звякнула посуда, крикнула Лариса.

Шурочка выпорхнула за дверь и вскоре в другом конце длинного коридора общежития послышался ее визгливый, сердитый голос, она кого-то ругала взахлеб, с азартом, точно гончая с лаем гнала по кустам зайца.

– Ну, – спросила Лариса, когда вошла Шурочка.

– Бедный, так боялся за свою репутацию, что стал заикаться.

– Ты бы покультурней.

– Господи, сама сказала же. – Шурочка надула губы.

Они пили чай и раскраснелись, раздобрели, размягчились, понежнели друг к другу.

– Почему мы такие глупые, что все время мечтаем по мужчине с большой буквы? А таких, может, и нет, может, такие давно вымерли или вымерзли. А мы мечтаем. Хотя, если мечтаем, то они должны быть. Мы на Север за ними мчимся, а их тут нет. Может, над нами кто-то подшучивает, а мы, дурочки, верим и ждем? Или без хорошего, хотя бы в мечтах, без этих ненаписанных «Стихов о Прекрасном Мужчине» нам нельзя?

– Ой, Ларисонька, миленькая, как я люблю тебя, когда ты такая! – Шурочка заплакала, зашмыгала носом.

Она осталась верна тому, кого, может быть, и нет на свете, хотя он есть, но, возможно, это вовсе не он. Ей так теперь стало тяжело побеждать ту, другую, что была в ней и которой она рано или поздно уступит.

Лариса вышла из дому за час до начала работы и пошла кружным путем. На юге небо сине-фиолетовое – там догорал вечерний закат. Дул северян, по земле тянулась хвостатая поземка, воздух густ, плотен от видимой снежной пыли. Лариса свернула с широкой улицы к зданию конторы морского порта, прошла мимо парадного входа, сразу скользнула за угол здания и остановилась у большого, ярко освещенного окна. Стекла в окне слегка замерзшие, но Лариса увидела мужчину, сидевшего за столом над какими-то бумагами. У него было круглое лицо, соломенные волосы, это был тот человек, газетный портрет которого она вчера порвала.

– Враг! Враг! – зашептала она и почти побежала прочь, по ее щекам текли слезы…