Текст книги "Перловый суп"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Виктор Козью

Мужественный, честный, талантливый

Женя Будинас был ярок в жанре короткого рассказа, хотя, похоже, сам об этом не подозревал. Прежде всего, здесь сказывалась авантюристичность его характера. А авантюра всегда быстротечна. Затянуть ее – и это уже нечто совсем иное: драма, мелодрама. И вообще что-то скучноватое и нудноватое. А ему всегда был нужен результат – и немедленно.

К малоформатному жанру его приучала и журналистика. Работа в агентстве печати «Новости» (АПН). Специфика этого агентства не терпела растянутости, очерковости и литературщины: событие, факт, резюме. И точка. Две-три странички максимум. И Женя делал это профессионально. Но подспудно в нем, наверное, зрело и сопротивление этому отработанному и наработанному профессионализму. Ему, как в старом еврейском анекдоте, всегда хотелось еще и немножко шить, чтобы жить лучше царя. И шил он широкие полотна: публицистические романы, документальные и просто романы.

В чем его зачастую и упрекали, как упрекали в свое время, кстати, и многих классиков, в том числе и А. Фадеева. Упрекали в неспособности писать коротко. И, как свидетельствуют очевидцы, однажды Фадеев не выдержал. Надо вам короткий рассказ – получайте: «А лодчонка-то была утлая»... – сказал старик, выдирая из задницы рака.

Нечто подобное можно вспомнить и о Будинасе. Вспомнить не как о факте творчества, без претензий на литературу и без оглядки на потомков. Случай для Будинаса действительно будничный, заурядный и промелькновенный.

Жили мы с семьей тогда под Минском. В Ратомке. Комната в комсомольском общежитии. Обживались. И потому жена что-то постоянно шила, штопала: покрывала, занавески, всевозможные салфетки. Отходов производства и орудий труда, как-то: ножниц, наперстков, ниток и, конечно, игл было множество. Последние непонятно куда все время ускользали.

В разгар производственного процесса и очередных поисков иголки в нашей квартире и появился Женя Будинас. Занятой, деловой, стремительный. Стремительно плюхнулся на стул со швейными заготовками. И тут же утратил деловитость и стремительность. С подозрением посмотрел на меня, жену и нашего сына. Молча и тихонько поднялся и стал обшаривать брюки с тыла. Вытащил иголку, и не махонькую, какие были больше в ходу, а длинную и толстую, их еще зовут цыганскими, и не без сарказма произнес:

– Возвращаю с благодарностью.

Грибная сага

Сам Женя грибы не жаловал. Нет, пользовал он их с удовольствием. Но чтобы собирать– этого я за ним не замечал. Что-то было у него со зрением такое, о чем он избегал распространяться. А ко всему прочему, он страдал от изжоги. А изжога, как известно, не любит наклонного положения (тоже знаменательная, если не знаковая черта характера). А грибу, даже самому распоследнему сморчку, надо кланяться и кланяться. И не только в шляпку, но и в ножки.

Той осенью, о которой я хочу рассказать, грибы уродились на диво. Особенно маслята, как огромные рыжие муравьи, а скорее забугровые термиты, они расползлись по отечественным молодым хвойникам. Но всем этим хвойникам я предпочитал свои заветные места под Мяделем, с рыжиковыми и боровиковыми засадами. Довольно далековато от Минска. Хотя при машине сто лишних километров не крюк.

Выбрались с Женей из Минска мы где-то уже во второй половине дня. Ко всему начал накрапывать осенний холодноватый уже дождик. Где-то под Мяделем, может, около Любани, хозяйства Мироновича, дождик припустил вовсю. И Женя идти в мокрый лес отказался наотрез. А меня уже было не удержать. И грибная, маслятная поляна цвета детской неожиданности была уже перед глазами и в душе.

Будинас отъехал то ли к кому-то в Мядель, то ли к председателю колхоза в Любани Мироновичу, пообещав вскорости вернуться и забрать меня с трофеями моей любимой тихой охоты. И та охота была настолько удачной, что я нарезал всяких разных грибов не только корзину, но и целлофановый ладный пакет, и майку с рубашкой, и небольшую горку в россыпь. В общем, под завязку багажника будинасовской «Нивы».

Душа ликовала, пела и даже плясала, наверно, всю обратную дорогу до Минска. Отрезвление наступило на Сторожевской, где мы оба тогда жили. Будинас оказался прозорливее меня и отказался принять половину даров леса, моего троянского коня из-под Мяделя. Взял совсем немного – на жареху. Но с изуверским наслаждением довольно долго наблюдал, как я мучаюсь с очисткой маслят, следствием собственной безрассудной мужицкой жадности. Жадности векового добытчика. И труду этому моему не было конца. А уже было темно. Уже была ночь.

И тут в Жене проснулась изобретательская жилка. Хотя надо особо отметить, она у него никогда не спала и даже не придремывала. Видимо, та же постоянно мучившая его изжога, понуждала его к рационализаторской деятельности, воздействовала на мысль. А мысль была вечно занята тем, как облегчить и упростить тот или иной процесс. Женя подал мне гениальную идею, хотя я поначалу крепко воспротивился ей. Но Будинас умел убеждать:

– Что мучиться, что корпеть над каждым грибом. Все сразу в ванную. И смотри – мусор сразу же слезет и отпадет. И гриб в руки ты будешь брать уже чистый.

Но капля здравого смысла всегда была при мне. И за этим здравым смыслом стояли опыт и практика моих родителей: они всегда мыли грибы, только почистив их. Я это знал, я это помнил. Здесь же сработало, наверное, знаменитое лесковское: разбогатеть бы сразу – справиться с работой в одно мгновение. Сказалось, видимо, и предчувствие наступающей трудовой ночи. Да еще жена подлила масла в огонь:

– А что, омыть маслята водой, а потом чистенькие перебрать – в этом что-то есть.

В общем, я сдался собственной лени и дружеским советам. Передать, с каким остервенением я чистил после омовения в семейной ванне и так до этого мокрые маслята, невозможно. Эта вещь, как сказал о поэме М. Горького «Девушка и смерть» Иосиф Сталин, была действительно посильнее Фауста Гете. Маслята выскальзывали из моих рук, как устрицы изо рта гурманов. Норовили выползти и разбежаться, как лягушки у французов. Рассвет застал меня за их ловлей в ванной посредством ножа и столовой вилки.

Но это было еще не все. Это было бы полбеды. Увлекшись процессом ловли и чистки маслят, я для удобства и чтобы не вымокнуть, разделся до трусов. И трусы мои только и сохранили естественность окраски. Сам же я превратился в коричнево-краснокожее подобие полинезийского царька какого-то неведомого экзотического острова и племени. Но и это были только цветочки. О ягодках я узнал, когда попытался спустить воду из ванны. Это мне не удалось сделать ни в ту ночь, ни в наступивший уже день. Я еще неделю бегал в поисках «Крота» – чистящего, разъедающего засоры средства для ванн. Бегал бесполезно. Это была пора сплошного социалистического изобилия дефицита на все и вся.

Волей-неволей, ведая пробивную мощь и изобретательность Будинаса, обратился к нему.

– Знаешь, – как ни в чем ни бывало обрадовано сказал Женя, – в хозяйственном магазине на Червенском рынке появилась серная кислота. Я купил ящик. Могу поделиться.

Нет, на этот раз я не внял его дружескому совету: обошелся в ванной без серной кислоты. Хотя тоже закупил ее целый ящик. Кислота эта хранится у меня на даче и поныне. Последний раз я пользовал ею заржавевший старый замок. После этого от него у меня остался ключик.

Александр Федута

Как Будинас меня редактировал

Редактор должен быть таким, который бы автора не боялся. Не только не боялся, но еще и в грош бы не ставил. Только тогда редактор сможет обходиться с его текстом так, какого обращения этот самый текст заслуживает.

Такой редактор в Беларуси был всего один. И я точно знал, что денег на оплату его труда у меня нет. Потому что оплатить рабочее писательское время Будинаса – это нужно быть Рокфеллером.

И я пришел к Евгению Доминиковичу.

Он лениво взял два полиэтиленовых пакета – с такими обычно выходишь из продмага. Пакеты распирал горделиво распечатанный первый вариант моей книги.

– Это все нужно прочитать? – пыхнув из трубки, уставился Будинас в меня своим твердым спокойным взглядом. Знавшие его понимали, что этот взгляд – и есть самое страшное. Такое спокойствие означало, что Будинас взбешен.

Конечно! Я бы тоже взбесился. За здорово живешь нужно было прочесть полторы тысячи страниц. Причем добро бы – Достоевского или Зощенко!

– Ну... Если у Вас время найдется...

– До пятницы я совершенно свободен, – со все тем же холодным бешенством процитировал Будинас мультипликационного Пятачка. И я ушел, понимая, что обо мне думает собеседник.

Он позвонил утром:

– Приезжай.

– Сейчас?

– А когда? Ты же работать собирался?

Пришлось просыпаться и ехать.

– Значит, так. Возможны два варианта. Первый – я причесываю всю эту хуйню до уровня удобоваримого текста, и она идет в печать. Хуйней она в этом случае и останется, но наша публика и ее схавает. – И трубка вновь задышала эдаким злобноватым паровозом.

– А... А второй? – робко поинтересовался я.

– Второй вариант – это серьезная работа. Долго. Чтобы не хуйня получилась, а книга. Ты меня понимаешь?

– ... аю...

– Ни хрена ты не понимаешь. Тебя кто редактировал в жизни? Петя? Вот так он тебя и редактировал! А настоящий редактор – это... Это Стреляный!

– ... аю...

– Ни хрена ты не понимаешь. Анатолий Иванович Стреляный редактировал мой первый очерк в «Дружбе народов». Я принес рукопись. Редактор Баруздин послал меня к Стреляному. Тот взял рукопись и начал читать. И начал карандашом резать ее у меня на глазах.

– ...

– Ни хрена... – паровоз в зубах Будинаса выпустил такой густой клуб дыма, что и сам Евгений Доминикович закашлялся... – ... аете! И когда я утром пришел, он не только вернул рукопись прочитанной, он на ней места живого не оставил!..

– ...

– А что он сказал? То же сказал, что я тебе сказал. Хочешь – можно твою хуйню оставить нетронутой, для того правка карандашом и вносится. Хочешь – можно поработать.

– ... чу...

– Тогда – смотри! Может, хоть ты обучаем в этой стране. А то – сплошь ... – и дальше пошло слово, которое на бумаге я могу лишь стыдливо прикрыть многоточием, подобно тому, как сам произнесший его Будинас немедленно скрыл сказанное очередным паровозным выхлопом.

Так мы и начали работать.

Единственные три дня, когда он не работал моим редактором, – это день до операции, день в операционной и день после операции. Все остальное время я находился на дистанционном управлении – по телефону.

– Федута, не будь свиньей! – хрипел он в трубку. – Ты что, не понимаешь, что я от тебя требую? Ты можешь нормально разбить главу на подглавки? Логика у тебя есть? Хотя откуда у вас у всех логика? Вас никто и никогда в жизни не учил ни чему. Ты знаешь, что такое абзац? Ты не знаешь, что абзац – это завершенная мысль. Абзац – это...

И дальше он пел оду абзацу приблизительно так же, как Михаил Самуэлевич Паниковский воспевал гуся. Гусь был для Паниковского смыслом жизни, а смыслом жизни Буди-наса был в этот момент каждый абзац – не его! – моей! книги.

И он выдавливал из меня эти абзацы, как пасту из тюбика.

– Опаздываешь, – свирепо оглядывал он меня. – Это хамство – отнимать два часа жизни у умирающего человека своим опозданием.

– Вы хорошо выглядите, Евгений Доминикович.

– Это ты так думаешь. Танечка с тобой не согласна, – кивал он на медсестру, принесшую ему очередную порцию лекарств. – Она считает, что я уже совсем не интересен в качестве объекта воздыханий. Правда, Танечка?

Бездыханная трубка с вишневым чубуком вяло болталась у него во рту. Незажженная, она была подобна катетеру – вроде, выполняет какую-то функцию, но... хуйня, в общем...

– Мне позвонил Лева Тимофеев. Сказал, что вроде, у нас с тобой что-то получается.

– ...сибо...

– Он это врет, чтобы меня не огорчать. Он считает, что горбатого (то есть, тебя) могила (моя могила!!!) исправит. Раньше ты писать не научишься. Или – научишься?

Я глотал больничный воздух пересохшим ртом. Он диктовал очередное домашнее задание по поводу очередных двадцати пяти страниц. Каждый день в больнице – по двадцать пять страниц.

Мы оба были прикованы к его больничной койке.

И когда рукопись была сокращена в полтора раза (!), Будинас, вышедший из больницы, осмелился послать ее – в распечатанном виде – Анатолию Ивановичу Стреляному,

Через три дня пришла телеграмма:

«Прочел пятнадцать страниц. Герой поступил в пединститут. За что вы его так ненавидите?».

– Хуйня, – сказал Будинас, спрятавшись от смущения в облаке дыма. – Все хуйня. Нужно переписывать.

Стреляный был прав: за что ненавидеть мальчишку-безотцовщину, только-только поступившего в провинциальный пединститут? За то, что ему предстоит стать первым президентом Беларуси? Вот станет – тогда и ненавидьте. Если есть, за что.

И мы во второй раз с топором в руках, пропахшие табаком, прорубались через дебри неуклюже расставленных слов и неточно сформулированных мыслей,

Когда моя книга «Лукашенко. Политическая биография» вышла в свет, главным комплиментом ей было:

– Как легко читается!

Конечно, легко. Так же легко гуляется по регулярному парку, разбитому на месте прежней чащобы. Я хотел бы позвонить ему и сказать:

– Евгений Доминикович, Вы – гений!

– Да? – с наигранным удивлением спросил бы он. – Ты уверен? Тогда приезжай.

Геннадий Лисичкин

Почему я завидовал Жене Будинасу

Совеем не потому, что он гораздо моложе меня. Я знал, что это очень сомнительное преимущество, которое или так быстро исчезает из жизни, или не успевает реализоваться. В результате старик может остаться молодым, а молодой – не вылупившимся цыпленком, то есть не успеет «прокукарекнуть».

Жене повезло. Он из числа тех, о которых в свое время сказал наш замечательный историк Натан Эдельман: только второе, не битое татарами поколение могло выйти на поле Куликово и одержать победу. Женя был одним из тех, кто не битый коммунистами, вышел, не имея нашего страха перед этим чудовищем, и начал говорить о том, о чем мы боялись говорить даже шепотом. А многие и думать. Мы смотрели на него и, завидуя, боялись: а вдруг его, а заодно и нас загребут. Не загребли. И от этого, то есть от него, мы стали бойчее. Этого не понять тем, кто не пережил страх сталинизма, даже не пострадав сам непосредственно от него. Тут был смешной эффект электропастуха. Я с удивлением наблюдал его, работая в колхозе. Стадо (в данном случае коров) загонялось на пастбище, огражденное не колючей, а тоненькой ниточкой проволоки, по которой шел ток от жалкой батарейки. Корова тыкалась носом в проволоку и получала легкий щелчок по носу. И так, весной, один-два раза повторялось. У коровы хватало разума не нарываться на неприятное ощущение. Она не подходила к проволоке весь сезон, до осени. Уже давным-давно батарейки отсырели и не работали, а электропастух продолжал свое устрашающее действие.

Женя, к стыду нашему, один из тех немногих, который сказал: «Братцы, никто вас даже по носу не стукнет. Идите безбоязненно вперед по человеческому, а не стадному пути».

Ему хорошо было так говорить. Он в партии не побывал и был таким природным, естественным, то есть нормальным человеком среди нас, уже ненормальных. Так что Женя, повторяю, будучи моложе нас, оказался нашим воспитателем. Он оказал огромное влияние на тех, кто мне близок и очень заметен в писательской среде: А. Стреляный, Ю. Черниченко, Ю. Калещук...

Наблюдая жизнь не из кабинета, а в самой ее гуще, он смог подняться от описательства ее, к проникновению в суть социальных процессов. Я имею в виду его рассуждения о так называемом «промежуточном человеке». По сути это то, что югославский политик, диссидент Милован Джилас назвал «новым классом». Люди этого класса сами ничего не создают, но они поставлены быть надсмотрщиками над теми, кто создает, кто работает. И не только наблюдать, но и предписывать, что и как надо делать в производстве, науке, искусстве. Это очень опасная порода людей, которые, будучи элементарно безграмотными, командовали всеми, поучая как сеять, когда; что писать и как бороться с теми, кто пашет и пишет не так, как они, эти «промежуточные люди», учат. Женя, духовно породнившись с такими людьми, как Герои труда, председатели колхозов Бедуля, Калачек, остервенело боролся с самозванцами. Не без успеха, но и не без подзатыльников.

Женю отличает от многих и многих писателей еще и то, что он не был настырным дидактиком, поучающим, что и как надо делать. Он сам, засучив рукава, занялся практическим делом. Я не сказал бы, что «бизнесом». Бизнесом занимаются ради прибыли, меркантильно. Он построил свои «Дудутки» по-русски: и не по-маниловски, но и не по-американски. В первую очередь для души. Не только своей, но и окружающих. И тут есть над чем задуматься, над его поиском. Можно ли в России, с ее традициями, идти только одним путем, путем неутолимой жажды наживы? Русские мыслители все время сомневались в том, что только капитализм с его волчьими законами может быть путем к прогрессу. Женя, стихийно, не на макро, а на низшем уровне, продолжает размышлять над этим. И не без успеха. Во всяком случае, я вижу в его работе на земле много очень полезного, далеко выходящего за рамки прагматического смысла.

И еще одно качество его деятельности мне хочется отметить. Русская, а потом и советская интеллигенция отличается прежде всего тем, что она ненавидит тех своих коллег, которые думают чуть-чуть иначе, чем принято в определенном кругу. Вспомним «проститутку» Троцкого, «космополитов безродных», «врачей-отравителей»... Многое, очень многое надо было бы вспомнить, чтобы понять, как раздрай в кругу интеллигенции приводил к торжеству сталинизма, фашизма.

Спросят, а причем здесь Женя Будинас?

Причем.

Это Женя был организатором ряда крупных, представительных «круглых столов». Там собирались, спорили, «притирались» люди самых разных убеждений и из разных мест: Брест, Тбилиси, Минск, Прибалтика...

Так уж происходит в жизни, что человек-созидатель вдруг уходит, только-только начав расправлять крылья. Созидателей мало, разрушителей полным-полно. Неожиданный выход Жени из сценария, который он писал, в который он многих из нас вмонтировал, оставил сценарий незавершенным. Будем надеяться, что кто-то из молодых продолжит то, что начал делать Будинас, что жизненно важно для нормализации нашего бытия в этой стране.

Уладзімір Арлоў

Баба Жэня, Жэня Будзінас і самагонка

Мая бабуля Жэня была добрай вядзьмаркай: лекавала ўсю вёску зёлкамі і замовамі; раіла, у які дзень садзіць бульбу; ведала, калі хто памрэ, і дакладна прадказала дзень уласнага сыходу. Яна вучыла мяне ня спаць, калі сонца сядае, – бо засьнеш зь ім разам, а ўраньні ўжо не прачнешся. Яна наказвала не любіцца зь дзеўкамі ў жыце і ў красках, – бо колькі каласоў зломіш, столькі людзей ад голаду сканае, а колькі красак зьвяне, столькі дзетак на сьвет не народзіцца.

Але разам са сваім чарадзействам баба Жэня займалася і справамі цалкам зямнымі й звычайнымі. Да прыкладу, гнала самагонку. Праўда, тая была ўсё ж, відаць, не зусім звычайная, бо па яе прыязджаў нават сам бацюшка з задняпроўскай Копыскай царквы, той самай, дзе бабуля аднойчы таемна ад бацькоў пахрысьціла мяне і дзе чамусьці некалі не пахрысьцілі малога Сашу Лукашэнку.

Пакаштаваць чысьцюткай, быццам сьлязінка немаўляці, бабы Жэні самагонкі, што чароўна ўспыхвала, толькі да яе падносілі запалку, мне хацелася, здаецца, ад таго моманту, як я сябе памятаю. Духмяны прадукт бабулінага завіханьня вакол самагоннага апарата ўяўляўся нечым неверагодна смачным і чамусьці падобным да майго ўлюбенага сунічнага варэньня. Я ня мог зразумець, як ад такога смакоцьця памёр бабін сусед дзядзька Мікола, але, на ўсялякі выпадак, вырашыў адкласьці дэгустацыю да таго часу, як зраблюся дарослым.

Дарослым я адчуў сябе, скончыўшы першы клас. Назаўтра пасьля зьяўленьня ў бабулінай хаце я, ледзьве дачакаўшыся, пакуль мама паехала назад у горад, залез за грубкаю ў скрыню, дзе баба Жэня хавала запаветнае пітво, і нацадзіў сабе паўнюткую малянкоўскую, як тады казалі, шклянку...

Думаю, што ўсьлед за дзядзькам Міколам я не выправіўся толькі дзякуючы вядзьмарскім бабуліным здольнасьцям.

Пасьля таго я каштаваў безьліч напояў – ад забойчага абсэнту да вытанчанага французкага віна, за пару пляшак якога, мне казалі, можна купіць аўто. Але самагонкі ў гэтым асартымэнце не было ніколі. Уражаньняў ад дэбюту за грубкай хапіла, па маіх падліках, на цэлыя сорак гадоў – да майго першага прыезду на запрашэньне Жэні Будзінаса ў Дудуткі.

...Вакол добра вядомага ўсім тамтэйшым заўсёднікам самагоннага агрэгата раіліся, як пчолы, дыпляматы ўперамешку з журналістамі. Хтосьці, накаштаваўшыся, ужо шчасьліва адпачываў пад кустом агрэсту.

Цяжка сказаць чаму – магчыма, натхніўшыся прысутнасьцю ў чарзе знаёмай карэспандэнткі апальнай газэты, якой хацелася даць ня толькі інтэрв'ю, магчыма, пад узьдзеяньнем самой куражнай атмасфэры Дудутак – але я таксама апынуўся ў чарзе і неўзабаве цьвёрда трымаў у руцэ шклянку з «будзінасаўкай»,

Праз колькі хвілінаў навакольны сьвет зьлёгку гайдануўся і павярнуўся да мяне іншай граньню. Галасы зрабіліся цішэйшымі, фарбы – ярчэйшымі, жанчыны – прыгажэйшымі. Я цёпла згадаў старажытных германцаў, якія лічылі цьвярозы позірк на жыцьцё толькі адным з магчымых і ўсе важныя справы абмяркоўвалі двойчы: на сьвежую галаву і ніштавата прыняўшы, ад чаго гэтая галава, ня выключана, рабілася яшчэ сьвяжэйшаю.

Але галоўнае было тое, што мяне падхапіла хваля дзівоснага адчуваньня, якое часам казённа называюць натхненьнем. Я знайшоў свой куст агрэсту і на нейкай газэціне, бо нічога іншага пад рукой не аказалася, пачаў пісаць ці, дакладней, запісваць верш. У ім ажывалі дзяцінства, баба Жэня, гарышча ейнае хаты, куды мне было забаронена лазіць, бо менавіта там жыў дамавік з дамавічыхай і яшчэ нейкімі больш таямнічымі й вусьцішнымі стварэньнямі.

Да мяне схіліўся нечы твар. Гэта была не бабуля Жэня і не дамавік. А можа, і дамавік у абліччы Жэні Будзінаса. «Табе дрэнна?» – весела пацікавіўся ён, працягваючы ў якасьці лекаў новую шклянку. «Мне цудоўна!» – адгукнуўся я, закусваючы агрэсьцінай...

На даляглядзе Жэня вёў кудысьці ў бок ветрака маю знаёмую журналістку. Аднак іхняе інтэрв'ю мяне абыходзіла зараз ня больш за марсіянскія каналы. Паўзьверх друкаваных газэтных радкоў пра апазыцыю, прэзыдэнта, запушчаныя заводы й разагнаныя мітынгі мая рука выводзіла:

 
Мы жывём у хаце,
над намі жыве гарышча,
над гарышчам – неба.
 

Ці трэба казаць, што ад таго часу, з'яўляючыся ў Дудутках, я нязьменна апынаўся ў чарзе да чарадзейнага апарата – каб выпіць за сьветлую памяць бабы Жэні, за здароўе Жэні-гаспадара і за новы верш, які абавязкова напішу, глынуўшы ягонае акавіты.

Астатні раз у Дудутках давялося піць ужо за сьветлую памяць самога Жэні. Але паколькі пітво было тое самае, верш усё адно нарадзіўся:

 
Вецер – ды гэта ўсяго толькі розьніца ціскаў,
Дзе тая дзева, якую за школай ты ціскаў?
Жыць – гэта йсьці супраць ветру, адкрыўшы забрала.
Дзе тая рэчка, што ледзьве цябе не забрала?
Дзева памерла, пасьпеўшы паняньчыць унука,
Рэчка зьніцела – сама без усякай прынукі.
Ты паглядзіш у яе перасохпае люстра,
Нешта згадаеш з таго, што казаў Заратустра
Можа, вось гэта: адны паміраюць зарана,
Ну, а другія – запозна... Адкрыеццарана
Ў памяці соннай зьнячэўку: філёзаф засраны!
Як яе клікалі? Аня, Ганулечка, Ганна!
 

Верш пра мяне, але ў гэтых радках, несумнена, ёсьць нешта і пра Жэню.