Текст книги "Перловый суп"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Вся дальнейшая жизнь Евгения в Минске шла в целом по восходящей траектории, как это и положено человеку с неоспоримыми качествами лидера, человеку общественному и талантливому.

Не мне судить, была ли справедлива «эпоха перемен» к Евгению на белорусской земле. Достиг ли он в этой внезапно новой стране радостной полноты свободного и благотворного движения по жизни.

Если вам, читатель, было любопытно, весело или призадумались, то и Евгений был бы доволен.

Эдуард Вериго

У самых глаз

Уже в день нашего знакомства можно было безошибочно определить как минимум три профилирующие черты Женькиного характера, черты нравообразующие.

На выходе из актового зала радиоинститута, где проходил мой авторский вечер, передо мной возник некий субъект, показавшийся мне худосочным и неестественно, если не нагловато, ухмыляющимся.

– Будильник... – произнес субъект, и протянул мне руку.

– Дзынь... – ответил я, но руку почему-то пожал и прошел мимо.

...На выходе из института было тесно: как раз кончились занятия у старшекурсников.

Я был вынужден слегка притормозить, и услышал прямо за спиной уже знакомый голос: «Слышишь?! Звучит «Лякримоза!»

Это была строчка из моей поэмы, которую я впервые озвучил полчаса назад.

– Ну? – сказал я, не оборачиваясь.

– Старик! Будильник – это имя. Точнее, кличка. Произошла естественным путем из моей фамилии Будинас.

– Ну-ну! – я проскочил в дверь и поспешил на троллейбусную остановку,

...Не успел я развалиться на сидении, как пассажир, сидящий передо мной, обернулся улыбаясь, шире уже некуда, и совершенно обезоруживающе произнес:

– Будинас Евгений Доминикович. Или Женька. Или Будильник. Выбирай.

– Ладно. Твоя взяла. Пусть будет Будильник.

– Кстати, у тебя еще нет биографа?

– Нет,

– Уже есть. Это я. Ты будешь Маяковским, а я Катаняном.

... Этой репликой он меня доконал: мало того, что сходу вычислил моего любимого в ту пору поэта, но еще и знает, кто о нем писал!

...Наше общение мы продолжили уже в ресторане «Заря» на улице Подбельского, где битых два часа соревновались в том, кто лучше ориентируется в творчестве и личной жизни Владимира Владимировича, освежая голосовые связки «Жигулевским».

И тогда же я определил для себя, что на институтском горизонте появился занятный «козерог» (так у нас называли первокурсников), метящий, и не без оснований, в интеллектуалы, к тому же амбициозный, нахальный и настырный. Постепенно эти составляющие характера Будильника в моих представлениях менялись: амбициозность сменилась активностью, а нахальство и настырность инициативностью, подкрепленной настойчивостью.

Не так уже давно, в одном из последних наших препирательств (а они случались не так уж редко), я сообщил Жене, что считаю его хоть и талантливым журналистом, предпринимателем и трудоголиком, но также амбициозным и шумным пижоном в барских тонах, с не отлаженным самоконтролем. Он, вместо того, чтобы послать меня, как обычно, торжественно пожал мне руку и заявил, что мне не понадобилось и сорока лет, чтобы, наконец, понять его сущность в полном объеме. Шутки шутками, но мне показалось, что он был доволен.

После того, как из Рязани он уехал в Минск продолжать учебу в открывшемся там радиотехническом институте, а я в Москву, в аспирантуру, встречи наши, хоть и были регулярны, происходили порой при самых невероятных обстоятельствах.

...Идем по рязанской улице и вдруг : ба-бах! – с дерева, прямо перед нами, спрыгивает человек. Кто такой? Будильник!

...Приезжаю в Москву из Рязани, где я кое-что писал для театра, в аспирантское общежитие. На моей кровати, на покрывале, спит в моем халате гость. Опять же – Будильник. Через секунду выясняется: нет, не спит, а подготовился таким образом к моему появлению.

...Как-то ночью усталые и основательно откушавшие водочки, возвращаемся с поэтом Колей Рубцовым из гостей от моих друзей-курчатовцев, людей настолько гостеприимных, что при расставании нам была выделена на утреннюю опохмелку чекушка и к ней пара увесистых бутербродов. Естественно, еле добравшись домой через всю Москву (от площади Курчатова до Дмитровского шоссе) на перекладных, мы эту чекушку приговариваем и, только-только заваливаемся спать, как: динь-динь-динь – трезвонят в дверь. Не реагирую, думаю, ошибка. Нет, трезвонят настойчиво. Открываю на грани бешенства и тут же истерично ржу: продрогший Будильник, с которым до того мы не виделись год с липшим, протягивает мне бутылку. Но тут из-за моей спины показывается Рубцов, воинственно сжимающий в руке настольную лампу (на всякий случай), и незваный наш гость, тыча в него бутылкой, заявляет: «Это еще кто? Я на него не рассчитывал». Коля принимает реплику всерьез, и в следующие два часа я только тем и занимаюсь, что мирю их. Наконец по моей просьбе Коля читает стихи, которые Женьке, слава Богу, нравятся настолько, что он великодушно советует: «Недурно, старик. Тебе надо учиться». Коля, к тому времени, кажется, получивший диплом литературного института и уже хорошо знавший цену своему дару и профессионализму, снова раздражается, и все начинается сначала. Как вдруг Женька примирительно заявляет: «Ладно. Я пошутил. Слышал я о тебе. Это ведь ты написал?». И цитирует какие-то рубцовские стихи. И Коля тут же успокаивается. Еще через час-другой они, похоже, расстаются друзьями навек.

Уже много позже я узнал от Будильника, что он в тот вечер приметил какие-то газетные или журнальные вырезки с напечатанными рубцовскими стихами, лежавшие на подоконнике нашей комнаты, утащил их в ванную, полистал, кое-что успел выучить, что с успехом продемонстрировал в нужный момент.

...А вот еще, в продолжение темы, уже на Урале – (опять же!) ночной звонок:

– Эдька!

– Кто это?

– Спишь, гад! А я тут голодный мерзну на вокзале!

– Будильник! Бери немедленно авто и дуй ко мне. Адрес мой есть?

– Адрес есть, а денег нет.

– Приедешь, я расплачусь...

...Минут через сорок приезжает, я сую ему мятый четвертной, а он ухмыляется и вытаскивает из кармана пачку хрустящих сотенных:

– Я пошутил.

Выясняется, что едет он с Севера, где является большим начальником молодежи на новостройке. И сменил столичный авиарейс на поезд времен первой пятилетки лишь для того, чтобы показать мне, как выглядят новенькие сотенные купюры. Так что пришлось мне продемонстрировать ему и свои такие же, из свежего авторского гонорара, только уже побывавшие в обращении, чтобы он успокоился и не вздумал меня спасать от нищеты, ибо я заподозрил, что именно с этой целью он ко мне явился, узнав, что я несколько месяцев до того болел.

Когда я собирался в Минск, то всегда заблаговременно сообщал Женьке об этом. К слову, это происходило достаточно часто: то журналистская командировка, то авторская поездка, то просто появлялась возможность пообщаться, погреть душу, а заодно и отдохнуть у Женьки в его ДСМ – доме в сельской местности – так он назвал свое деревенское «бунгало» в одной из книжек.

Женя встречал меня во всеоружии, в режиме «все включено». А это значит, суетился, чтобы обеспечить жилищными условиями, полноценным питанием, включающим фирменную «Зубровку», настоянную на неимоверном количестве трав, и культурной программой. Все было организовано на космическом уровне, и я рад был предоставить Будильнику возможность поразить мое воображение, потому что он получал от этого очевидное удовольствие.

... Он настойчиво звал меня съездить с ним в Литву. Говорил, что мне просто необходимо побывать там, если я намерен расширить свои культурные горизонты.

И вот мы с ним в Вильнюсе. Он водит меня по совершенно очаровавшему меня городу, в истории и культуре которого, как выясняется, Женька разбирается досконально. Потом к нам присоединяется его старший брат Леонард со своей дочуркой, совсем малышкой, которая отстает от нас, топает в двадцати шагах сзади. Мне безумно интересно общаться с братьями, но я все время отвлекаюсь, смотрю: все ли в порядке с Женькиной племянницей.

Будильник наконец замечает, что я слушаю их невнимательно и раздражается:

– Что ты все дергаешься?!

– Так... вон...малышка опять отстала.

– Ну и что?! Она ведь Будинайте: не заблудится!

И действительно: девчушка идет себе и идет. И ей не скучно самой с собой. Будинайте ведь!

Уже спустя годы, после того, как я не раз побывал в Литве, Женька как-то представлял меня своему приятелю:

– Эдьку я вывез в Литву чуть не силком, а теперь его оттуда за уши не вытащишь! Дружбу там завел не с кем-нибудь, а с обеими сестрами Чюрлениса! В Паневежис мотался в гости к Мильтинису и Банионису! В Каунасе фирменный пивбар открывал, все элитные сорта пива перепробовал! До того, гад, обнаглел, что стал стихи молодых литовских поэтов на русский переводить!

Я довольно ухмылялся и объяснил нашему собеседнику: «Это он не мной, это он собой гордится» и получил от Женьки подзатыльник.

Однажды, собираясь к нему в гости, я узнал, что он в это время находился недалеко от Бреста, в колхозе, председателем которого был Владимир Леонтьевич Бедуля, а Женька работал в то время его заместителем по строительству(?).

Когда, наконец, мне удалось до Женьки дозвониться и сообщить, что я через день прилетаю в Минск, Будильник обругал меня на чем свет стоит и потребовало) отложить поездку хотя бы дня на три-четыре, чтобы он к этому глобальному событию мог подготовиться. Я мстительно сказал, что не вчера с ветки сорвался и обойдусь, наконец, без его опеки и разносолов. Женька бросил трубку. Я ухмылялся. Но недолго. Минут через пятнадцать опять зазвонил телефон: опять межгород. Я поднял трубку: опять Будильник.

– Каким рейсом? Номер помнишь?

И он встретил меня в запыленной «Ниве» и повез было в свой ДСМ, но по дороге, не умолкая, убеждал отправиться немедля к Бедуле, и ведь уговорил!

Через пару часов мы уже пили пиво в поезде. Женя, не давая мне вставить словечко, красочно описывал все прелести его сельской жизни, рассказывал о колхозном Доме культуры, в котором функционирует настоящая музыкальная школа, где учатся даже дети, приезжающие специально из Бреста, для оформления которого занавес ткали в Иваново, светильники чеканили в Армении, а мебель заказывали и везли из Эстонии. И вообще, по его мнению, мне надо завязывать со своей кочевой жизнью театрального автора-«многостаночника» и сосредоточиться на создании в этом колхозе невиданного творческого центра, который, с учетом еще и близости Беловежской Пущи, конечно же, потрясет человечество. Чуть забегая вперед, скажу, что впоследствии я вполне серьезно обдумывал такой поворот в моей жизни. Это было, когда в очередной мой приезд к Бедуле мне устроили шикарное сорокалетие: в каминном зале с розовым мрамором. И к застолью даже было доставлено несколько бутылок любимого мною ликера «Вана Таллин» и рижского бальзама, причем Женька уверял, что за этими питейными чудесами они с Владимиром Леонтьевичем специально посылали человека в Прибалтику, и я ведь поверил.

Как-то мы встречали в Женькином поместье Новый Год. Он повез нас на машине показывать выстроенную по его проекту баньку, из которой, с ее второго(!) этажа, можно было по деревянному желобу, с гарантией безопасности движения, съехать на обнаженном копчике прямо в речку.

По дороге обратно он увидел, как двое сельчан несут по елке. Тут же остановил машину и пошел их отчитывать, с присущим ему темпераментом, за то, что срубили деревца без его разрешения.

Сельчане виновато молчали, я пошел их выгораживать и тоже получил свою порцию упреков. Идя уже за Будильником к машине, я повернулся к сельчанам и подбадривающе подмигнул им. Один из них понял это по-своему и сказал: «Нельзя, – и уважительно указал на Будильника. – Хозяин».

Энергетике Будильника могли бы позавидовать многие первостроители и первооткрыватели, и в немалой мере этому способствовала его уверенность в своих силах (что мною наблюдалось не раз и не два). Порой эта уверенность так «зашкаливала», что в результате возникали ситуации, вызывавшие у меня (и полагаю, не только у меня!) существенное раздражение (как правило, самим же Будильником оно тут же сводилось на нет).

Когда на радиостанции «Юность» был организован радиотеатр, мне предложили написать пьесу для него. В поисках материала я первым делом обратился к Женьке (он тогда работал в газете), и он оперативно выдал мне тему и адрес: строительство нефтеперегонного завода в Новополоцке. И тут же договорился в своей редакции о собственной командировке туда, поэтому уже через неделю мы с ним любовались Западной Двиной.

Конфликт случился неожиданно, в общем-то по пустячному поводу, но ситуация очень быстро накалилась до такой степени, что Женьке стало мало словесных излияний в мой адрес, и он стал размахивать руками возле моего носа. Когда мне это надоело, я поинтересовался: «Ну, и долго ты будешь выеживаться? Жду не дождусь, когда ты мне врежешь». При этом я довольно внимательно следил за его движениями, и когда он обозначил выпад, я чуть заметно уклонился и подставил под предполагаемый удар блок. Будильник застыл. Потом неожиданно сел и расхохотался...

– Ну? – спросил я. – И все?

– Ага, – заявил он, – Я же не дурак, чтобы связываться с таким амбалом, да еще боксером с весом больше моего?!

– Логично... Значит, мир.

– И дружба.

И мы начали работать.

А работать с ним было всегда интересно, он вообще к литературному «ремеслу» относился более чем обстоятельно. Старался предмет изучить изнутри, досконально разобраться в комплексе проблем, не пропускал ни одной коллизии, ни одной существенной детали.

Сейчас я думаю, что ему было необходимо самому создавать события, делать дела, которые бы своей яркостью, своим масштабом могли заинтересовать журналиста его класса; и сам реальный созидательный процесс для него был сродни журналистской работе, только здесь он как бы фиксировал свои мысли и образы не пишущей машинкой, а реальными делами.

И при всем этом я постоянно ощущал в нем глубоко спрятанную лирическую природу. Особенно это чувствовалось там, у речки Птичь, на бережочке которой нам случалось сидеть почти молча. Изредка переговариваясь о каких-то совсем незначительных вещах.

Я посвятил ему стихи:

 
Затуманенное окно.
Одурманенная зима.
Недокаменные дома.
Недокамерное кино, -
Я смотрю его в сотый раз,
Я пытаюсь его постичь.
Протекает у самых глаз
Белорусская речка Птичь.
Я сойду на ее мосток,
Полежу на холодном дне,
Поплыву, как сухой листок,
По недремной ее волне.
И застряну у кромки льда,
И примерзну к ней до весны.
Будет долго стекать вода
С затуманенной тишины....
 

Я всегда не любил будильники, не любил всего и всех, будивших меня в неурочные часы.

Кроме одного...

Который тоже нередко звонил в неурочный час.

И который будоражил, вечно что-то доказывал, с кем-то знакомил, требовал и увещевал, звал куда-то, негодовал по делу и порой по пустякам, и хвастался и гордился своими друзьями, и спорил до хрипоты, и вдруг затихал при звуках гитары...

И который делал эту жизнь ярче, полнее, осмысленнее.

И такой она будет всегда, когда я буду вспоминать и рассказывать о Нем.

Николай Анитов

Ветер в парусах

Когда вспоминается Будинас, начинает звучать песня: «Пират, забудь о стороне родной...». Что-то пиратское, связанное с непослушанием, с трубкой во рту, с мятежными бригантинами. Женя поднимает свой парус и ловит ветер...

Ветер оттепели занес в наш институт флюиды просветительства вообще, и в частности – импрессионизма. То ли книга Эренбурга подняла эту поземку, то ли... Группа ребят-пятикурсников с ФТА (факультет телемеханики и автоматики) читала в общежитии какие-то лекции, показывала открыточки. На первый взгляд они казались небрежными картинками, но постепенно мы привыкали считать их шедеврами.

На эти лекции приходили и преподаватели. Они демократично слушали и смотрели, а в обсуждениях говорили, что «вот у Шишкина я чувствую себя в лесу, а тут – нет...». Молодые снобы возражали педагогам, причем их ответы были яростными, и даже грубыми. Но это-то больше всего и нравилось студентам в импрессионизме. Можно было встать на одну доску со старшими, нахамить им, и остаться героем в глазах толпы.

Возник самодеятельный «Университет искусств» (он казался нам игрушечным), но, конечно, под патронажем комсомола и со всеми «атрибутами» вуза – деканами, ректором и проректорами. Были провозглашены факультеты, почти по профилям греческих муз. Гена Авдеев, наш однокурсник, получил звание декана литературы.

Помню, как в суматохе раздевалки после занятий я увидел Гену и ехидно пошутил:

– Декан, может, поставишь мне зачет автоматом?..

Гена смутился, но тут подлетел какой-то лысый малый (явно первокурсник) и, потрепав Гену по плечу, сказал:

– А ты не обращай внимания на эти хохмы. Посылай их куда подальше...

Это и был Будинас, действительно первокурсник. Но откуда у первокурсника такая психологическая устойчивость, готовность противостоять, самоуверенность? Хлопнуть по плечу пятикурсника, ободрить его? Это нечто из ряда вон...

Это мои первые впечатления от Будинаса. Мы были еще не знакомы, но некое напряжение уже возникло. А на вопросы эти (откуда что) я и сейчас не знаю точного ответа. Предполагаю, что... Но об этом потом.

Вскоре мы с Будинасом познакомились и стали приятелями. Произошло это так. Мы шли домой из института с девушкой, моей невестой. А он, без всякой нужды, почему-то пошел с нами... Видимо, у него было много свободного времени. И мы, еще не знакомые, уже о чем-то осторожно разговаривали (кажется, о выставке молодых художников, развернутой в институте этим самым «Университетом искусств»). А я в то время был нешуточно захвачен живописью, поскольку рисовал декорации для студенческих спектаклей. Я знал, что в этом игрушечном «Университете искусств» этот парень числится деканом живописи, и потому на серьезе спросил его о чем-то касательно импрессионизма, чтобы хоть немножко просветиться самому. А он как-то просто сказал:

– Да я ведь ничего в этом не понимаю, наверняка, ты знаешь больше меня...

Меня это удивило, но как-то сразу расположило к нему.

В следующую встречу он показал (а может быть – подарил) поэтический сборничек Межелайтиса с гравюрами Красаускаса. На черном поле белый линейный рисунок. Ничего особенного, но тогда мы готовы были восхититься хоть чистым листом бумаги, лишь бы у этого листа нашлись противники.

Еще на первом году учебы Женьку выгнали из института. Причина нелепая – разбил часы на улице, чуть ли не на спор – метнул бутылку. За это он был отчислен из списков студентов, лишился места в общежитии и начал полубродячую жизнь в чужом городе. Пусть об этом расскажет кто-нибудь другой. Скажу лишь, что ему было не сладко, и поскольку поступок, был очень уж легкомысленный, детский, но вовсе не криминальный, то не покидала надежда, что дело еще можно как-то поправить. С этой надеждой он и пришел однажды в кабинет первого секретаря горкома комсомола, чтобы покаяться и попросить защиты. А секретарем тогда был недавний выпускник нашего института, Коля Иопа. Они уже сталкивались лбами на публичном обсуждении горячей повести «До свиданья, мальчики», напечатанной недавно в журнале «Юность», знали кое-что друг о друге, так что приход Будинаса в кабинет секретаря был не совсем случайным. Дальнейшие события передаю со слов Николая Ивановича Иопы, ныне – профессора Рязанского радиотехнического университета.

Секретарь Коля был тогда по макушку занят организацией городского праздника «День Молодежи» (26 июня). Он задумал праздник невиданного для Рязани размаха. С ночным факельным шествием. С неба на толпу должны были сыпаться листовки с текстами комсомольских песен, как они сыпались на голову Чкалова после перелета через Северный Полюс. Коля уже заказал на местном оборонном заводе специальное разбрасывающее устройство. Но оборонщики подвели. Сначала кивали «да-да», а накануне праздника ответили, что для спецзаказа у них не хватает производственных мощностей. Тут-то и возник кающийся Будинас перед растерянным первым секретарем горкома комсомола.

Секретарь сказал: «Помоги мне, а я помогу тебе. Придумай какое-нибудь простенькое, разбрасывающее устройство, к 26 июня, и я позабочусь, чтобы тебя восстановили в институте». Будинас подумал, поспал ночь, и утром сказал: «Придумал».

Устройство должно было состоять из веревочки, за которую нужно было дернуть. Веревочка обрывала бумажную полосочку, которой заклеен клапан мешка, и оттуда посыплются листовки.

Идея понравилась. Для организации «сброса листовок» и необходимых согласований секретарь горкома дал в распоряжение Будинаса свою машину с шофером. А согласования предстояли нешуточные. Ведь мешочки нужно было поднять в воздух на вертолете (чувствуете размах?).

Вертолетчики встретили Будинаса хорошо, только сказали, что ночью по городу вертолетам летать нельзя.

Тогда было решено использовать воздушные шары. Местный десантный полк согласился выделить 16 кубовых воздушных шаров-зондов, наполненных водородом, и 16 солдат. Солдаты-десантники должны были нести эти шары на специальных тросах, и в нужный момент дернуть за веревочки. Но уже на празднике операция чуть было не сорвалась: местные мальчишки, увидев диковинные шары, стали стрелять в них из рогаток. Если бы они продырявили шар, то водород мог бы взорваться. Когда же солдаты, ответственные каждый за свой шар, вступили с мальчишками в словесную перепалку, те принялись обстреливать десантников. Так что у Будинаса появилась еще одна задача – обеспечить безопасность солдат.

И со всеми своими задачами он справился. Правда, когда пришло время десантникам дернуть за веревочки, ветер изменил направление, и листовки с текстами комсомольских песен высыпались не у памятника Ленину, а залетели во дворы Первомайского проспекта, и никто (кроме дворников утром) листовок с комсомольскими призывами не заметил.

Все же секретарь Коля Иопа выполнил обещание. На следующий же день он поговорил с ректором института, Иваном Сидоровичем Ковалевым, и тот пообещал восстановить энергичного комсомольца с начала нового учебного года. Хотя для секретаря горкома этим дело не кончилось. Главный пожарник города заявил, что шестнадцатью водородными шарами, да еще в соседстве с факелами, можно (при злом умысле) уничтожить полгорода. Слава богу, что была уже «оттепель», и за такие вещи людей уже не расстреливали. Все же на бюро обкома стоял вопрос об исключении секретаря из партии, но ограничились строгим выговором с занесением в учетную карточку.

Казалось, в судьбе Будинаса наметился перелом к лучшему. Но в высших сферах дуют свои ветры, о которых до поры до времени внизу ничего не знают. Вскоре в рязанском институте появился другой ректор, а Иван Сидорович Ковалев стал ректором нового Минского радиотехнического института.

Иван Сидорович был человеком обязательным, обещание, данное Коле Иопе, он выполнил, принял Будинаса на 1-й курс своего нового (минского) института. Так Будинас оказался в Минске.

Однажды в 65 году мы (трое недавних рязанских выпускников) прикатили в Минск с надеждой найти в Минском институте работу (уже поработав в Рязани пару годков и заскучав). Там мы разыскали Будинаса – он оказался известной личностью в своем институте, устроил нам встречу с ректором (встреча была теплой, но безрезультатной), и до нашего вечернего поезда показал нам город и привел к себе домой. Он уже был женат, жили они с женой в приличной квартире родителей, бытовые условия по контрасту с недавней рязанской неустроенностью были приличными, но со своим тестем Женя, кажется, не очень ладил. Так он сказал, хотя никого из его новой семьи мы не увидели – все на работе. Он показал нам статью в республиканской молодежной газете. О чем там – я уже не помню, но... Настоящая газета, большая статья, фамилия приятеля крупными буквами – все это произвело сильное впечатление. Пришлось посмотреть на Будильника с новой стороны. Ведь до сих пор были лишь разговоры, задиристые выкрики, «бригантина поднимает паруса» во весь голос на темной улице, а тут вдруг...

Женя показал черновики нового материала, который он должен сдать в газету завтра... Удивительно. Оказалось – это еще не все: в своем институте они «заквасили» студенческий театр, на базе творческого потенциала нашего приятеля. Мы-то у себя вплотную занимались студенческим театром, но Женя касался этого лишь как благодарный зритель.

Простились на вокзале, не оставляла мысль «что-то есть в этом парне...» и еще мысль «вряд ли еще встретимся...».

Но однажды он приехал в Рязань, привез рукопись своей первой повести, которую, помню, два вечера читал вслух на моей кухне. Как удивительно и ново было видеть Будильника собранным, родившим настоящий текст, ведь нечто подобное каждый из нас тогда замышлял. Но Будильник написал, а мы только собирались. Это была повесть о первой любви. Задиристый молодой герой неопределенных занятий (потому что еще, к сожалению, школьник), надежные друзья, выручающие в драках, головокружительная красавица без комплексов, одаривающая любовью молодого героя, и роковая разлука. В общем, аксеновский джентльменский набор. Но чувствовалось, что автор пишет о себе, и верилось в его чувство.

Мы тогда в своем кругу были наэлектризованы самизда-товскими текстами Роя Медведева, песнями Александра Галича, попытками оправдания Сталина (признаки этого стали появляться на страницах официальной печати). А Женя спокойно сказал (и сейчас помню, как дымок вьется над его сигаретой), что вот вы так лихо говорите о Сталине, и думаете, что о нем можно только так, и что все думают так же. А в нашей" семье, например, никто не смеет сказать о нем плохо. Во всяком случае – при матери. Потому что он спас моего брата от смерти. Такова легенда. Мать никому не позволила бы в своем доме таких слов... В нашем доме он святой.

И рассказал, что в годы войны старший брат Леонард был тяжело ранен. Спасти его могла сложная операция в Москве, а в условиях военного госпиталя, где он оказался, шансов не было. И мать написала письмо Сталину. И случилось чудо. Дошло или нет письмо до адресата – никто не знает, но вскоре из центра пришло распоряжение. Брата самолетом переправили в Москву, и он был спасен.

Где правда в этом изложении, а где фантазия – не знаю. Ведь это было в характере Будильника – сфантазировать половину текста, лишь бы не дуть в общую дудку. И тут есть (кажется) ключик к разгадке Женькиной главной (пожалуй) особенности, выражавшейся в полном отсутствии робости перед авторитетами всех видов и властными кабинетами (кроме высокой жизненной энергии и литературной одаренности). Прибалтика ведь почти не жила под прессом сталинского авторитета. А в наших краях этот «авторитет» гулял по дворам и весям уже три поколения, и успел сформировать у людей неистребимую робость. В наших краях прочно бытовало (бытует и сейчас) настроение, что «все бесполезно». А в непуганых краях могла сложиться иллюзия, что «все можно». Этой своей иллюзией прибалтиец Будинас и выделялся. Конечно, мы тоже иногда бывали не менее нахальными, чем он. Но нам при этом приходилось бороться со своей робостью, а у Будильника это получалось само собой.

Как-то я рассказал Будинасу о своем друге Жене Власенко, который вдруг оставил техническую службу (протекавшую, казалось, вполне успешно) и поступил в провинциальный театр. И тоже работал успешно. Через пару лет он попытался пристроиться в какой-нибудь московский театр (семья-то была в Люберцах). В театрах он оставлял открытки со своим адресом, на случай появления вакансии, но тщетно. В отчаянии он принял предложение на хозяйственную, очень высокооплачиваемую должность в какой-то таежный поселок (семья устала от двухлетнего актерского безденежья). Но ехать туда можно было только с серьезной домашней собакой, поскольку места там криминальные. Семья уже занялась поисками подходящего пса. И тут приходит открытка – приглашают явиться в отдел кадров Большого Театра. Его сразу приняли в миманс. Счастливый, он возвращается из театра домой с радостной вестью. Ему навстречу бегут жена и две дочки, все безумно возбуждены – нужны срочно 200 рублей. Им предложили щенка, они его уже видели, влюбились с первого взгляда, и кроме этого щенка, им больше ничего в жизни не надо...

Так в одночасье они получили работу в театре, любимого пса и долг в 200 рублей.

Будильник слушал внимательно, посасывая трубку. Потом сказал: «Подари мне этот сюжет!».

Тогда я понял, что Будинас теперь – писатель. Теперь Жизнь и Текст для него неразделимы,

В конце 1980-х годов подули иные ветры, страна стала закипать. Поднимались экологические волнения, межнациональные вспышки, голодные бунты, на наши головы высыпалось столько нового, интересного, ранее запретного, что, несмотря на пустые прилавки, голодные животы, мы испытывали эйфорию от уже наступивших и грядущих перемен. Казалось, что в любом случае «завтра будет лучше, чем вчера». Но где-то уже появились горячие точки. Доходили слухи, что и в Минске неспокойно, гремело незнакомое слово «Куропаты». Приходила тревожная догадка: «не обошлось там без Будильника...».

И однажды он позвонил: он в Рязани, на два дня. Очень занят – снимается документальный фильм по его сценарию, о рязанской мясомолочной авантюре 1958 года. Освободится вечером, придет с оператором, они принесут водку, а мы должны приготовить что-нибудь покушать...

С едой было тогда туго, но местные куры по 2 руб, 65 коп. в Рязани еще продавались (вскоре и их не стало). Так что нам с женой Леной удалось накормить «киношников».

Мне показалось тогда, что Женя почти не изменился внешне. Стройный, глаза живые, реагирует быстро, но не поспешно. С ним был оператор, крепкий красивый парень, даже обаятельный, с черной бородкой, и уже с именем – недавно получил какую-то киношную премию за репортажи в горячих точках. Горячие точки – его «жанр». К стыду своему, фамилию его я забыл. После Рязани он должен был снова ехать в какую-то горячую точку (кажется, в Таджикистан). Не более чем через месяц из теленовостей мы узнали, что он убит. Поймал пулю с камерой в руках.

А Женя в тот вечер рассказывал о минских волнениях. С его слов, он не имел никакого отношения к демонстрации, но знал о ней (акция поначалу не была связана с Куропатами) и вышел посмотреть на толпу, по журналистской привычке. Огромное скопление людей двигалось по шоссе, а впереди путь был перегорожен автобусами и спецназом в боевом снаряжении. Но толпа ничего этого не видела, она шла по нижней дороге (там два уровня местности). А Женя стоял на виадуке и понимал, что еще несколько минут, и передние врежутся в автобусы, не смогут остановиться под напором задних. Начнется мясорубка.