Текст книги "На узкой лестнице (Рассказы и повести)"
Автор книги: Евгений Чернов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
СТРАТЕГИЯ
Георгий вышел из машины, до боли заломил, потягиваясь, руки за голову; покачиваясь бедрами, тряся коленями, присел и почувствовал, как со щекотной сладостью распустилась в теле острая пружина. Распустилась и пропала, и тут же прояснилась голова, вечерний воздух вошел в ноздри, пресной прохладой своей освежил гортань и заполнил легкие. И только потом уже он нашел свои окна на восьмом этаже. В спальне горел ночник.
Георгий вытащил из гнезда магнитофон, закрыл дверцы и, как всегда – это стало привычкой, посмотрел на догнивающий «Москвич» капитана дальнего плавания. Сам себя спросил Георгий: вот чего не продает, если не нужен? Сам себе и ответил: а теперь и продавать-то нечего.
На восьмой этаж он двинул своим ходом, взлетел на одном дыхании, пропуская ступени, с удовольствием ощущая, как вздрагивают от каждого движения и напрягаются крепкие мышцы. Была бы квартира на двадцатом, и туда бы взбежал играючи. И сердце так работает, что Георгий толком и не знает: есть ли оно у него. Но быть должно, потому что есть у всех.
А едва достиг он двери, она тут же бесшумно приоткрылась. Эту картинку Георгий называл так: оставили действие, но убрали звук. Заинька, выходит, нюхом чуяла его, если ни разу не созналась, что подглядывает в окно или слышит шум подъезжающей машины. Гордой была женщиной его Заинька, его верная жена, со своими маленькими чудачествами.
На кухне уже горел свет, Зоя вытирала стол. Лицо у нее было деловое и неприступное. Как будто бы не она сейчас открывала дверь.
– Добрый вечер, Заинька.
Зоя в ответ так передвинула чашки, что они стукнулись полукруглыми боками, издали костяной звук.
Георгий наскоро принял душ и появился на кухне в тяжелом кабинетном халате. А Зоя все подправляла чего-то, хотя вряд ли в том была необходимость. У нее всегда такой порядок, что когда Георгий бывал в других семьях – чужие жены казались неряхами.
– Заинька!
– Что, ки-иса? – с той же надменностью и вызовом.
– Ну, не сердись, ну, задержался.
– А мне как-то все равно, хоть бы совсем не приезжал. Мне даже лучше. Один раз переболеть, а потом будет легче.
Зоя поставила перед ним тарелку, хлеб на блюдце, нарезанный тонкими кусочками.
Георгий окинул жену внимательным взглядом. Волосы убраны под косынку, может быть, свет такой, но все же скорее всего – лицо отекло, глаза припухли, словно она только что перестала плакать. Хорошего мало, если говорить коротко. Он опустил взгляд на тонкие хлебные куски. Она помешивала, разогревая, в кастрюле борщ. В том-то и беда, что Зоя не плакала.
– Как поздно, а как хорошо ты выглядишь, – сказал Георгий, подавляя вздох. – Знаешь, гораздо лучше, чем утром.
Зоя промолчала, но дыхание ее участилось, грудь вздыматься стала веселей.
– Какая ты сегодня подобранная, как будто только с юга приехала. Мда-а… Я, между прочим, давно тебя такой красивой не видел.
– Правда?!
Зоя выронила половник, и над кастрюлей взлетели красные брызги, домашний фейерверк.
Он подошел к жене, разгладил пальцем морщинки на лбу, чуть сдвинул косынку, и упала на лоб русая прядь, уже заметно поседевшая. Как странно всегда ему видеть эту раннюю седину – Зое всего-то двадцать восемь, на семь лет он старше ее, а тьфу, тьфу, только один белый волос нашел у себя и тот выдернул.
Поправил Георгий прядь и подумал: а она еще все-таки держится, молодец баба, и красива, как была когда-то, с тонкими удлиненными чертами лица.
Он ел, а она присела рядом, и глаза ее светились нежностью.
– Начальника отвозил на дачу. Сильно как-то попросил. Я так и так, а он меня в угол. Тут, знаешь, Заинька, я понял, что такое чиновник-профессионал высокого класса. Школа – во! – Георгий поднял над тарелкой кулак. – Против такой силы пока никак. Я-то в системе совсем недавно.
– Пять лет.
– Пять лет, а что такое пять лет? А он уже в системе – сорок.
– Да, конечно, – вздохнула Зоя, и Георгий не понял: верит она этому или не верит. А тень по лицу прошла. Интересный, кстати, момент, природу которого он пока не мог разгадать: то ли в эти мгновения она пугалась каким-то своим мыслям, то ли в ее душе поднималась такая сильная ненависть к нему.
– Была сегодня у врача.
– Так, так, Заинька, а что врач?.
– Да в общем, как я и думала, анализы плохие. Кровь, Киса, плохая, вот что плохо.
– Купим гранаты. Ну, и…
– Ну, и! Аборт, что другое… Третьи роды не вынесу. Вот так, Киса.
– Постой, постой, это ты так считаешь или врачиха?
– И я и врачиха. Кровь, Киса, плохая и кардиограмма.
– А что она предлагает?
– Аборт. И направление выписала. Все как и положено. – Зоя убрала грязную посуду. – Вымою завтра, не возражаешь?
– Ради бога…
– А чего у тебя сразу тон такой? Будто я в чем виновата.
– Не говори глупости. Просто, понимаешь ли, какая-то тоска навалилась. В машину бы сейчас и гнать, гнать куда-нибудь сломя голову. А может быть, и сломать.
Он встал у окна. Унылой виделась улица без пешеходов. И там – пустота, и в душе – пустота, и такое ощущение, будто бы люди пропали навсегда. Чем не конец света?
– Может, машину продать?
– Что с тобой, Киса?
– Понимаешь, не вижу дальнейшего смысла жизни. Ты прости меня, но порой не хочется ехать домой. Ты здесь, естественно, ни при чем. Какое-то общее состояние. Я мог бы не говорить это, а думать молча, но считаю гораздо честней сказать.
– А если я не вернусь, тебе будет легче?
– Ты берешь крайности. Ты думаешь, так просто не вернуться человеку? Напрасно. Человеку не вернуться не так-то легко. Ужасно живуч человек.
– Я-то вернулась чудом! Тебе ли рассказывать. Два раза рожать мертвых. На третий – меня не хватит.
– А я хочу сына. В баню ходили бы вместе. Жить и знать – есть кому намылить спину.
– И шею, – добавила Зоя.
– Спину, Заинька, спину. Ты меня совершенно не понимаешь.
– Но это же невозможно. Да никто и не разрешит.
– А кто тебе должен разрешать?
– Врачи, разумеется. Их, Киса, не уговоришь.
– Я бы на твоем месте послал их… А потом уже перед фактом. Куда они денутся, выполнят свой высокий долг. Г и п п о к р а т ы.
– Ты уже так говорил однажды.
– Не помню, но если говорил, значит, была необходимость.
Кто-то в доме включил приемник, раздался торжественный бой Кремлевских курантов, удары падали, как большие капли, удивительным образом замедляя свое движение. Георгий откинул манжет, а часов не было, опять забыл в машине, – дурацкая привычка со студенческих лет, когда подрабатывал лекциями в обществе «Знание». Нервничал тогда сильно, все снимал и надевал часы. Полночь.
– Сейчас таких страхов напридумывали, – сказал Георгий. – То нельзя, это… Резусы какие-то нашли, факторы, аллергии. А зачем? Да чтобы снять с себя ответственность. Раньше в каждой квартире кошка жила, тысячу лет жила, и как? А ничего! А сейчас не живет, гонят кошку – ребеночек идет пятнами, чешется, отекает. Кошку превратили в аллерген.
– Но если это так?
– Жить хотим любой ценой, вот что я тебе скажу.
Зоя легла не сразу. Она ходила по комнате, снова что-то поправляла-расправляла. Может, это последствия неудачных родов? Раньше она как-то шире жила, натура у нее бесшабашная была, как у гусара. Но вот стала копошиться, увязать в мелочевке: а тю-тю-тю-тю… Присела к туалетному столику, стала смотреть на себя в зеркало, разглаживать мешки под глазами Возможно, Зоя и не видела мешки, а таким способом прогоняла сонливость.
– Правда, я хорошо выгляжу?
– Я люблю тебя, для меня всегда и во всем ты хороша. Но сегодня все-таки еще лучше.
– И ты думаешь, я в состоянии вынести третий раз?
– Нет сомнений. Ты очень хорошо выглядишь.
– А может, подождать год, два, окрепнуть?
– Ты можешь выдвинуть тысячу вариантов. – И он стал говорить, а она стала слушать его, как школьница, приоткрыв рот.
– Везде, Заинька, свои чудачества, с которыми надобно считаться. Холостому попу – приход не дадут. Мне ребята рассказывали – где-то на юге не занимать командный пост, если нет живота, с тощим никто считаться не будет. У нас в системе нравственная обстановка тоже накалена. И со мной, то есть, со мной и с тобой, что-то нащупывают. Молчат, правда, но что-то нащупывают. Голову кладу, но у них какое-то ощущение, будто у нас неблагополучие. Начальник сегодня прямо-таки изнасиловал: почему нет детей, что у вас происходит?
– Их-то какое дело? – разозлилась Зоя.
– Система, Заинька! Система – это очень серьезно. Это не средняя школа, не твои уроки французского. В системе, Заинька, каждому до каждого есть дело. И до всего. Тебе трудно понять, но поверь на слово. На мое место попасть невозможно, а вылететь – дважды два. Вот и начальник сегодня. И знаешь – на меня произвело впечатление. Мне сейчас удержаться бы, а каково расти? Нет детей, значит, непорядок. Система этого не простит.
– Ну, объяснил бы!
– Это я тебе могу объяснить, а там не объяснишь. Там и не нужны объяснения. Там – наотмашь.
– Не поверю, чтобы такие серьезные люди и, как ты говоришь, наотмашь. Они должны разобраться. – Но в голосе Зои не было прежней твердости.
Они уже лежали, и горел над деревянным супружеским ложем крохотный светлячок ночника. И снова где-то радио передало сигналы точного времени. Было уже два часа новых суток.
– Кто-то тоже не спит, – сказала Зоя. – Всегда волнение на душе, когда знаешь, что кто-то не спит.
– Нам бы их заботы… Заинька, может, еще раз рискнем?
– Боюсь.
– Но когда-то же еще рисковать придется.
– Когда-нибудь потом.
– А вдруг потом будет поздно? Смысл потеряется. Если я начну падать, значит, это мы начнем падать. Мой проигрыш – наш проигрыш! А если проигрыш – что предложим сыну? А сейчас я могу делать его судьбу, за моими плечами система. Для этого, собственно, может, и живу.
Зоя вздохнула и не ответила. И Георгий понял: его слова для Зои не звук пустой. Она спросила:
– Может, сходить к другому врачу? К платному.
– Чепуха, все они перестраховщики. Им только бы ужасы накачивать. А жить-то нам.
– А как же?
– Да опять говорю – порви это дурацкое направление.
Она прижалась к его плечу, он обнял ее и уткнулся лицом в шею. Почувствовал он, как вздрогнула Зоя от его прикосновения, как всем телом подалась к нему, словно хотела слиться с ним, как сливаются две капли ртути.
– Ты любишь меня? – прошептал он.
– Да! Да!
– У нас будет сын?
– Я боюсь.
– У нас будет сын?
– Я не знаю.
– Ты любишь меня?
– Безумно, – дыхание ее стало таким частым, что Георгий подумал: не задохнулась бы.
– У нас будет сын?
Она не ответила, она все тесней прижималась к нему.
– У нас будет сын?
– Да…
– Повтори!
– Да…
– Ты отдаешь отчет своим словам?
– Да! Да!
– У нас будет сын?
– Да!
– Ты не передумаешь?
– Нет!
– Я могу быть спокоен?
– Да.
– У нас будет сын?
– Да! Да! Да!
Тогда он сказал: Заинька, миленькая маленькая Заинька… Он сказал, не зная, что еще сказать: ах, Заинька, чего хочешь! Я тоже для тебя все!
Утром Георгий поднялся без будильника. Железное здоровье распирало его изнутри, аж до звона в ногах, до боли в ребрах. Грудную клетку как будто бы стягивал гипс или за ночь прихватило морозом. Хотелось немедленно двигаться, ворочать пуды, приседать и приседать без конца у открытой балконной двери. И радовался он своему такому утреннему самочувствию, потому что знал: играючи, в трудах, промелькнет день, а там… а там… Даже загадывать боязно. Все должно быть прекрасно, и не надо ложной скромности – на долгую жизнь задумала его природа, скроила по самым совершенным своим чертежам, из лучших деталей собрала.
И народу на улице…
И праздничные все, даже подумалось, что не на работу они спешат, а просто гуляют, как на Первомай, вот за руки сейчас возьмутся, вот петь начнут.
Георгий нашел свое окно и увидел Зою. Тонкой и далекой показалась она ему отсюда. И не реальной, а словно бы тенью с небес. Жутковато стало ему, и сладкая боль шевельнулась в груди, и подобно тонкой змейке сложилась спиралью, и опала кольцами, и пропала в дремучих пучинах души.
Плавно двинулась машина. Траурный полукруг: салют догнивающему «Москвичу», чистой воды тебе, капитан дальнего плавания.
Улица. Проспект. Поворот. Еще поворот. Наконец, булочная с широкими белыми ступенями, торжественным и серьезным входом, словно во Дворец культуры. Георгий затормозил и прошел к телефону-автомату.
– Здравствуй, – сказал он, когда ему ответили. – Такое чудесное утро.
– Да? Очень интересно. А я еще сплю. Какой-то сон странный, будто столько цветов вокруг и я задыхаюсь.
– Она будет рожать.
Образовалось такое молчание, что Георгию показалось – толпа за стеклянной дверью замедлила свое движение, сгустилась вокруг его кабины.
– А как она чувствует себя?
Он не ответил.
– Господи, надо же… Бедняжка… А какая живучая, однако… Кстати, ты забыл у меня часы.
– Да? – Георгий потрогал пустое запястье, и когда он трогал пустое запястье, сильное биение крови ударило по большому пальцу.
В МИНУВШИЕ ДНИ
Они поднимались на третий этаж: бабка Таня в суконном глухом пиджаке, в новой косынке, на которой красными и желтыми цветочками по зеленому полю пестрели слова «велоспорт, велоспорт…»; и на полшага впереди внучек Митенька с чемоданом, обмотанным бечевой, и с раскладушкой.
– А вдруг не пустят? – уже в который раз с тревогой спрашивала бабка.
– Еще чего. Куда они денутся.
– А вот возьмут и не впустят.
– Ладно тебе, и ордер на руках, и ключи. Ты их сама можешь…
– А вдруг не поверят?
– Не дрейфь, бабулька, всунемся.
Перед наружной дверью Митенька поставил чемодан и позвонил.
– Вам кого? – выглянула женщина средних лет; была она непричесанная и как будто бы чем испуганная.
– А никого! Нового жильца привел. Проходи, бабулька. Так где у вас освободившаяся комната?
Тут Митенька увидел, как вздернуто платье высоким животом женщины, и оробел.
– Мы с ордером, вот и ключи.
Они стояли в маленькой прихожей, прямо комната и налево – двухкомнатная квартира, – и обе двери открыты.
– Все-таки подселили…
– Как видите, так куда нам?
Откуда-то приполз карапуз, держась за мамкину юбку, поднялся на ножки, заревел.
– Да заткнись ты, горе мое, – женщина подняла его на руки и словно посадила на живот, шлепнула по ходу дела, малыш загудел основательней, на одной ноте.
– Идите, проходите, вон она, – кивнула женщина на маленькую комнату, что налево. – Да чтоб вы подавились!
В комнате были составлены детские вещи: кроватка, взятый впрок, непротертый еще от смазки велосипед, устрашающие пластмассовые и надувные игрушки – каждая больше ребенка, какое-то тряпье.
– Куда бы выкатить это все? – спросил Митенька.
– А куда хотите, можете мне на голову.
– Митенька, пойдем отсюда?
– Еще чего. Наоборот, обживайся. Здесь поставим раскладушку, а табуретку одолжим у хозяйки. Хоть стакан с водой поставить.
А хозяйка сидела в другой комнате, прижимала к груди орущего ребенка и выглядела безучастной, пока Митенька выносил вещи, рассовывал их по свободным углам.
– Вот и все, а ты, бабулька, боялась. Давай, отдыхай. А выберу время, притащу остальное.
– Да все есть, Митенька. Вот гвоздик вбил бы.
– А вон какой-то… Хватит пока.
– И то верно, а я и не заметила.
– Ну давай, в общем, отдыхай. А мне бежать. Я и так уже чегой-то.
– Конечно, Митенька, тут уж я сама, и покушать есть что. И окно опять же во двор выходит, шуму поменьше.
– Давай, бабуля, кимарь.
И подмигнул ей с порога.
Бабка Таня прошлась по комнате туда-сюда, цепко запомнила скрипучие половицы. Повесила на гвоздик пиджак, гвоздик отвалился, из дырки струйкой посыпалась штукатурка. Вот жалость-то какая: больше гвоздиков не видать.
Расстелила она у стены газету и стала раскладывать содержимое чемодана. Два байковых одеяла – на раскладушку, одно сверху будет, другое – снизу, вместо матраса. Так продумала Зоя, жена среднего сына Павла. У них и жила бабка Таня в однокомнатной квартире, за шифоньером. Когда кто-нибудь приходил к ним в гости, Зоя обрызгивала бабкин угол душистой жидкостью. Бездетными жили сорокалетние Павлуша и его новая жена Зоя, но от этого бабке было не легче. А податься некуда: у Ивана трое. А меньшой погиб при исполнении служебных обязанностей.
Бабка слышала, как по ночам нашептывала Зоя Павлуше: давай определим мамашу в приют, там ей куда будет лучше, а то чего ей мытариться на старости лет. Бабка при этих словах замирала, вся обращаясь в слух: а что ответит на это сынок? Доломает она его или как? Но Павлуша держался молодцом, он шептал ей в ответ и тверже, чем она ему: это не дело – живую мать при живых детях. Неизвестно, как аукнется на работе, да и соседи опять же… Не в космосе живем, контачим.
А потом они стали хлопотать о комнатке на отселение. Вот у них и получилось. Хорошим людям всегда идут навстречу – и слава богу! Все не богадельня.
– Ничего, мать, поживи немного, мы тут подразберемся со своим, а там и съедемся, – сказал Павлуша и втайне от жены дал ей пять рублей.
В общем, так-то все складывалось хорошо. Баба Таня постояла у окна. В саду на скамейке сидела молодая полная женщина, на коленях она держала гладкую куцую собачонку. Так им было хорошо, что у бабки Тани защекотало в носу.
День медленно шел на убыль, в комнате появилось солнце. Бабка подумала, что надо бы сказать, пусть Зоя пришлет какие-нибудь шторки. И поскольку больше делать было нечего, бабка Таня прилегла. Само собой, сделала она это аккуратно, даже не дыша совсем, но подлая раскладушка хрястнула, словно на грецкий орех наступили. И сразу же из-за стены донеслось:
– Ты мне там не ворочайся, я ребенка укладываю.
Да так хорошо было слышно, что бабке сперва показалось: радио включили.
А вскоре кто-то пришел, раздался сильный стук – это дверь, открытая с силой, ударилась о стенку. На пороге стоял рослый мужик и смотрел на бабку Таню, как на какое чудо-юдо.
– Ты откуда здесь такая?
– По ордеру.
– Опять наелся, скунс проклятый, – возникла за спиной мужика хозяйка и потянула его за рукав в коридор. – А ну выдь отсюда! Выдь отсюда, говорю. Допрыгался. Доигрался. Нет чтобы к директору сходить, в райисполком. Сколько тебе говорили, иди а райисполком, в горисполком, хлопочи, добивайся, все права на твоей стороне. А он, как последний скунс, чеколдыкнет, и хоть трава не расти. Куда новое дите денешь? А? Ты об этом хоть раз подумал? Ты его чо, в кармане держать будешь? Смотри, какой карманистый.
Они уже были в коридоре, на ничейной стороне, и она его плечом заталкивала на кухню. И вот, когда бабка пропала из виду, хозяин оборвал хозяйку:
– Аборт надо было делать. На что она ответила:
– Абортами медаль не заработаешь.
Тут и малыш загудел, и что-то разлетелось со звоном, как бабка поняла: мужик посудину колотил.
Ни жива ни мертва лежала бабка Таня. А что же дальше будет? Жить-то как? Это когда еще с Павлушей съезжаться? Этак она и не дотянет. И, словно подтверждая бабкины мысли, на пороге возникла хозяйка.
– А тебе я устрою, ты у меня повселяешься, – нащупала ручку и так хлопнула дверью, что по лицу бабки Тани пробежал ветер.
Темной ночкою, в глухой час, когда выходят на крыши кошки и сверчки затевают свои песенки, бабка Таня прокралась в туалет.
Хозяин уходил на работу рано, а бабка уже не спала. Она слышала, как его напутствовали:
– Если и сегодня выпьешь – лучше не приходи домой. Последний раз говорю. Терпение мое лопнуло. Ты мне противен. Так что помни. Куда понесся, завтрак забыл.
Проводила и заглянула к бабке. А та уже сидела у окна на табуретке и наблюдала, как женщина в садике нянчит гладкую собачонку.
– Вчера все было некогда, а сейчас давай знакомиться. Ты чего здесь делаешь?
– Во-от, смотрю.
– А теперь давай я посмотрю. Я тоже очень хочу посмотреть. Ты чего вчера болтала про ордер. Я тут всю ночь думала, откуда у тебя может быть ордер? А ну предъяви! – Хозяйка дышала все тяжелей, и живот ее ходил, и ноздри шевелились.
– Ну а как же, конечно, – кинулась бабка к чемодану. – Вот он, а как же… Тут все как положено. Да разве можно без ордера? – и протянула хозяйке жесткий листок.
– Так это что, по-твоему, ордер? Ну, ст-тарая, даешь! – Хозяйка выхватила бумагу и стала рассматривать ее на свет. – Надо же, какой красивенький, с красненькой полосочкой. А это вид-дела?
Раз! Раз! Раз! Ловкие пальцы хозяйки растерзали документ на мелкие клочки и сунули их в рот. Бабка Таня проморгаться не успела, как хозяйка дернулась всем телом и сказала:
– Вот и все! Теперь ты кто? Теперь ты никто! Теперь ты уголовница. Как запру тебя сейчас и еще милицию вызову.
Бабка осталась умирать от страха, а хозяйка с той стороны вбила в косяк здоровенный гвоздь и прикрутила проволокой к ручке. Откуда только силы взялись у женщины на проволоку, которой чистили водопровод. Ребенок и тот притих.
– Будешь знать, как разрушать чужую жизнь, – донеслось из-за двери. – Ты у меня от голода высохнешь.
А бабка, словно птичка в клетке, из одного угла – в другой…
Остановилась у окошка, а высоко-то, третий этаж, верхушки рябин едва дотягиваются самыми кончиками. А внизу, как ни в чем не бывало, сидела на скамейке женщина со своей собачкой.
– Эй, – крикнула ей перепуганная бабка, но голос получился слабый, женщина не шевельнулась. Зато немедленно проговорило «радио».
– Я тебе покукарекаю.
Бабка поняла: это конец. Теперь будь что будет. Она легла на раскладушку, поглубже, сколь могла, вздохнула и закрыла глаза.
И нашла на нее тень от облака небесного, и замутилось бабкино сознание. И сон не сон, и явь не явь. Мешанина в голове, как в глубокую бессонницу. Ворона каркнула за окном, а показалось, сухую ветвь от дерева отломили… И сама надломилась и не заметила когда. Митенька ли народился, и ушли на него последние силы? Или же когда Павлуша развелся во второй раз и каждый день стал заглядывать в бутылочку… Покочевряжился он тогда, поиздевался… Но что возьмешь с пьяного? В лежку лежал, когда меньшого хоронили. И, может, не ветвь сухая треснула, а солдаты палили вверх над могилою? Болит и стонет бабкина душа: недолюбливала меньшого, да, недолюбливала. Все казалось ей, уж больно он правильный был, а нельзя быть прямей прямого…
А когда Павлуша снова женился и поместили ее за шифоньер, с той поры стала всего пугаться. Тогда и поняла она, что опасности меньше, если за дурочку считают. Пусть думают, будто мать в младенческое состояние впала. Пусть себе, пусть! Лишь бы дожить спокойно. Нет больше Татьяны Максимовны, есть бабка Таня. А оно и к лучшему.
Не знает бабка, сколько пролежала в забытьи, только очнулась она от осторожного голоса:
– Ты чего там затихла? Ты чего там делаешь?
Страшно стало, чего еще придумает хозяйка, какую казнь?
– Ба-буль-ка, подай голос.
Какой тут голос, когда все внутри застыло.
– Ты чего, разговаривать не хочешь?
Деликатно постучали в дверь.
– Я тебя сейчас выпущу прогуляться. Хочешь прогуляться, а? Ты чего молчишь? Баб-ка!
А уже к обеду, наверное, подошло: кусок стены у потолка окрасился солнцем. Затекла спина на продавленной раскладушке, и бабка Таня, Татьяна Максимовна, повернулась на бок.
– Скрипишь, антилопа? – обрадовалась хозяйка – Сейчас я тебя выпущу погулять… Щас… Минуточку… Да что за чертов провод, как же я его закручивала? Ты потерпи там, я щипцы найду.
Бабка повеселела: это хорошо, что дадут погулять. Вот и солнышко на стене появилось. А там, глядишь, придет кто-нибудь, а свои в беде не оставят.
– Где же эти вонючие щипцы? Это же что за дом такой, нужной вещи никогда не найдешь. Терпи, бабуля, сейчас шваброй поддену.
Сильно хрустнуло с той стороны, видно, у швабры сломалась ручка. Потом чем-то стучала, колотила изо всей силы. Но не получалось.
– Да как же это я, господи? Да что же такое, топором, что ли… Ты там потерпи, а ты не лезь, паршивец.
В голосе ее были и слезы, и испуг, того и гляди нервный припадок начнется.
– Ничего не могу! Кого-то из соседей надо. Мужика.
Входную дверь она не прикрыла, слышно было, как звонила ко всем подряд.
А бабка стояла у окна, готовая ко всему. И снова подумала она про меньшого, потому что не было у нее другой возможности успокоить себя; только тем и могла успокоить себя, что мучается, и справедливо, виновата перед ним. И под эту свою материнскую боль все можно вытерпеть.
Сосед в два счета разметал хозяйкины укрепления, открыл дверь, посмотрел на раскладушку сурового военного цвета, потом на вещички, разложенные у стенки, на хозяйку. Молодой парень, чуть постарше Митеньки. Вот и отвел взгляд, и вместо каких-нибудь слов пропел тихо и грустно, почти пробормотал: «Миллион, миллион, миллион алых роз…» – и пошел восвояси. «Из окна, из окна видишь ты…»
– Прости, бабулька, в сердцах было… в обмороке… Не злодейка, поверь, не душегубка. Сама врач… Не о себе думала… – Молодая женщина обхватила руками живот, лицо ее, искаженное сильными чувствами, пошло пятнами.
Поднялся на ножки малыш, не плакал он, глазенки серьезные, ну точно все понимает.
А бабка смотрела на эту, плачущую, на малыша, на разбросанные в коридоре страшные игрушки и вдруг заплакала сама, торопливо смахивая быстрые слезинки. И себя было жалко, и этих, тоже неприкаянных, но еще больше стало жаль меньшого своего. К ним тогда прибилась бездомная кошка, худущая, но ласковая, как ребенок. Так вот Павлуша, забавляясь, утопил ее в бочке, что стояла под водосточной трубой. А меньшой впал в ярость и ударил Павлушу палкой, и сильно так, что Павлуша упал, лежал и стонал в голос.
И она избила тогда меньшого за жестокость. Уж как она била его… С тех пор рука ломит к непогоде.
– А-а! – неожиданно закричала хозяйка, оседая и заваливаясь на спину. Глаза ее закатились, и тело ее всколыхнула первая судорожная волна.
