Текст книги "На узкой лестнице (Рассказы и повести)"
Автор книги: Евгений Чернов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Брат о б а л д е л…
– Однако, – сказал он, – однако!
– Я не стал мельчить, – пояснил Виктор. – Тема вывела. Главным оказалось не сведение счетов, а наказание порока. Обратил внимание: «Один стакан на всех по кругу – теплее сразу на душе. Тут знают все давно друг друга в своем обжитом курмыше. Пьют понемножку и помногу. Пьют и в мороз, и в дождь, и в снег. И ищут истину в вине, а вот найти никак не могут».
– Выходит, ты поднялся над личной обидой?
– Понимай как хочешь… Хотя эту Зинку пошмыгать бы носом об стенку.
– Все правильно, русский характер. Ему на шею сядут, обидят вовсю, а он, вместо того чтобы тут же дать отпор, пыхтит от обиды и придумывает разные оправдания обидчику.
– Наверное. Еще Гоголь писал…
– Я, Витек, не знаю, что писал Гоголь. Я, Витек, иду от той жизни, которой живу. Я, Витек, тебе не в укор… Хотя, может быть, и в укор. Но знаешь, что я скажу тебе, Витек…
Шел второй час ночи; к этому времени человеческие нервы, испытав все перегрузки минувшего дня, переходят на второе дыхание, раскрепощаются, становятся совершенно незащищенными. В такие минуты хочешь ли, не хочешь ли, но выкладываешь сокровенное, о чем уже наутро можно пожалеть. Наверное, это хорошо, потому что человек не механизм.
– Я тебе не судья, Витек… У меня у самого… Вот без семьи остался. Не дано, хоть тресни! Хоть прыгай за борт… Закрываешься иногда в каюте, и такая тоска наваливается… Просто жуть какая-то… Да за что же, господи, ты наказал неполноценностью. Хотя не нытик, ты сам знаешь. Но наваливается.
– Ты придумай какое-нибудь хобби, может, отвлечет.
– Витек, – сказал Георгий после некоторого молчания, тоном почти что умоляющим. – Бросай свою шебурдень… Все хорошо до двадцати пяти лет. Я так понимаю. А дальше надо о землю твердо опираться. По-мужски стоять, понимаешь? Хочешь, возьму тебя матросом к себе? Ты только пойми меня правильно. Подстрахую на первых порах. А? Я очень серьезно. У тебя будет дело в руках. Ты еще молодой, акклиматизируешься в наших краях.
Виктор взглянул на исписанный лист; зыбкая отрешенная улыбка прошла по его губам. Перед ним, перед его взором, проникающим сквозь стены, расстилалась бесконечная степь, некое уходящее за горизонт поле, разумно засеянное и цветами, согревающими душу, и злаками, дающими продолжение жизни живущему. Имя этому загадочному пространству – поэзия. Виктор шел к горизонту, он старался, он не утирал пот с лица, по ночам над ним вились черные птицы, они кричали, заставляли идти быстрей, кто-то подталкивал в спину. Но было все как во сне, как в пантомиме – он шел и в то же время стоял на месте. Но велико было желание идти. Это желание ни с чем нельзя сравнить. Ни с чем не сравнимо. Ни с чем!
– Жор, если я уйду к тебе – буду всю жизнь считать себя предателем.
Георгий промолчал. Понял он чего или нет?
– Раз пошел, – сказал Виктор, – надо идти до конца. Ну пока в стенку не упрешься.
– Стенка может быть в конце пути. А вдруг, Витек, упрешься, а уже будет поздно. Вылезут к тому времени волосы, выпадут зубы. Захочешь чего-то предпринять, а что предпримешь?
– Согласен, а что прикажешь?
– Тебе самому решать.
Георгий взглянул на спящую Люду; газета на ее лице мерно колебалась дыханием.
– Спит, – успокоил Виктор. – Еще нет такой пушки, чтобы разбудить ее.
– В детстве, Витек, я грудью шел…
– Все прекрасно помню, память не иссякает.
– Ты всегда был одно, а мы всегда были другие… Мы, другие, всегда были реалистическим народом… И вот мы не виделись с тобой много лет… Витек, ты понимаешь меня?
– Жора, я прошу – дай дойти до конца…
– Но ты же в конце по миру пойдешь. Подумай, Витек, мне нужны спасатели, которые все берут на себя.
– Ладно… Вернемся к нашим баранам. Стихи ничего, да?
– Ничего. Ты и мне отпечатай экземплярчик.
Утром Виктор сделал несколько копий. Он надел костюм, который брат выменял у него на рубашку, и пошел в магазин. Не сразу, правда, но все-таки разыскал он там знакомого рабочего с высоким белым лбом. Тот был при тележке, часто и глубоко вздыхал.
– Дикси, как говорили древние греки, – начал Виктор. – Я сказал, я высказался. Послушай-ка, – и достал листок.
Рабочий снова вздохнул, по лицу его было видно, что он желает как можно скорее избавиться от этого недуга. Остановка с Виктором ему была явно ни к чему. Но гомо сапиенс знал латынь и проклятая интеллигентность заставляла делать то, чего бы не хотелось.
– Валяй, – сказал он. – Только не долго, ладно?
Виктор прочитал, и рабочий проникся, даже дышать стал ровней.
– Давно не подкладывали такой бомбы, – сказал он задумчиво. – Нейтронная: Зинки – нет, а ассортимент остается. И директора нет, – пошел он дальше. – Их нет, а в то же время все есть. Никогда бы не подумал, что ты Шарль Азнавур. Ты мне можешь дать переписать?
– Го-осподи, – растаял Шарль Азнавур. – Да бери их вообще. Мы же сохраняем копии.
– Гран мерси. – И рабочий покатил тележку дальше.
Признание! А что тут еще скажешь? Спасательной службе, пожалуй, придется погодить.
Брат улетал в семь, а в пять ноль-ноль пришла с работы Люда. Будничным ровным голосом, каким иногда любят говорить о вещах далеко не обычных, и в любом уж случае – редких, она сказала:
– Мне сегодня повезло: достала три билета на «Лебединое озеро».
Виктор посмотрел на нее, покачал головой, словно давал согласие.
– Очень прекрасно. Это во сколько же?
– Как всегда, в девятнадцать тридцать.
– Золотце, но в девятнадцать ноль-ноль у Георгия самолет. Ты, возможно, этого не знала?
– Ну как же не знала. Не глупей тебя. Просто я подумала: все как-нибудь обойдется и устроится. Может, успеем сдать билет и вы полетите завтра? «Лебединое озеро» – это же знаете что такое… В наш театр и в Москве билеты достать не могут.
– Может, ты думала – рейс отменят?
– Пошел-ка ты… – рассердилась Люда.
– А ничего страшного, – вмешался Георгий. – Люда пусть идет, а два билета всегда можно продать.
– Ну вот еще. Стану я…
Но Люду уговорили, доказали, что и Георгий не последний раз приезжает, да и перед сотрудниками ей будет неудобно. Скажут сотрудники: хапнула три билета и не пришла. Это Люду убедило.
– Эх вы, – сказала она и пошла приводить в порядок выходное платье.
– А может, плюнешь на все и айда…
Ах это «айда»… Прижилось, когда они жили в Казахстане. Теплом и добротой отозвалось это слово. И момент Георгий выбрал странный: когда очередной самолет, оглашенно ревя, с большим изяществом покачиваясь на неровностях асфальтовой полосы, словно специально показывал, что нечеловеческой мощью своей он с лихвой покроет хрупкость и ненадежность своего тела. Виктор поймал себя на мысли, что называет самолет «серебристым лайнером», и противно стало ему. Еще чуть-чуть – и он разучится мыслить нормальными человеческими словами.
«Серебристый лайнер ушел в поднебесье и медленно растворился в сверкающих облаках».
Виктор смотрел, как подруливает самолет, и в душе его шла сложная борьба. Что есть жизнь, в которой он оставался? Прокуренная редакция, столетней давности пишущая машинка, чугунная, которую словно специально отливали затейливо, чтобы в случае чего она могла служить дополнением к решетке Летнего сада. С редактором Юркиным… Он прихромает на покалеченной в детстве ноге ровно к девяти, кивнет своим двум сотрудникам и посмотрит на них так, словно они, дожидаясь его, успели нашкодить; а потом битых два часа будет ошиваться по начальству, и одному лишь богу известно, что он делает там, совершенно бесполезный, у строительного руководства, да еще в нервные утренние часы.
Вид самолета, просторного аэродромного поля, бесконечной темной сини небес – простора, которого давно уже не видел Виктор, а точнее, чего давно уже не ощущал Виктор, – неожиданным образом подействовал на его нервы. Ему вдруг подумалось: а что это за рабская зависимость от места, от клочка земли, на котором проживаешь. Что за дела! А может, на другом клочке лучше? А действительно, а вот махнуть на все рукой – живем в конце концов не десять раз, билеты в кассе есть, только что по радио объявляли. И вещей не надо: новое всегда начинают на новом месте. Люде – телеграмму, она поймет, она и на его службе все уладит. Люде, кстати, тоже надо менять обстановку. Перемены всегда прогрессивны.
Но прокатил рядом автокар с тележкой, на которой были как попало навалены разноцветные чемоданы и сумки. Посмотрел он на тележку и подумал, что она, наверное, родственница той, которую катает рабочий по магазину. И вернула тележка Виктора на родную землю. «Мечты, мечты, где ваша сладость…»
– Нет, Жор! Все это нереально. Я напишу тебе, Жор. Не обижайся…
– Да ладно, чего там, – сказал Георгий. – Ежа под черепок запустил – и то ладно. А так – все-таки приезжай.
Когда самолет устремился в небо, было ощущение, что по земле он бежал куда быстрей; но очень скоро алюминиевая птица, уносящая брата, превратилась в точку, а потом и вовсе исчезла.
Виктор вышел из автобуса. На душе было не то что тяжко, на душе было как-то непонятно муторно, словно потерял что-то, а что – никак не мог вспомнить. И еще – как будто бы что-то случилось. Ну а так-то ведь не случилось ничего… Брательник улетел? Так за тем он и прилетал, дорогой спасатель, чтобы улететь. Люда смотрит «Лебединое озеро». А вон и кот у магазина смотрит на него, Виктора, жмурится, но как-то странно – будто ему подбили один глаз.
Все вокруг здесь было по-прежнему, как то и должно быть. Газоны пестрели цветами, шли люди, кто-то выставил на окно динамик, и на всю окрестность звучал под перебор гитары хриплый голос Высоцкого. В это время в их микрорайоне всегда много музыки: то Алла Пугачева, то Джо Дассен. Но что-то сейчас для Виктора неуловимо изменилось. Он подумал: и улица эта, и желтая кирпичная стена кинотеатра, которая видна сквозь редкие деревья детского скверика, и все, все, что видит он сейчас, – будет окружать его до конца жизни. Вот по этой улице и гроб понесут. А еще не издано ни одной книжки. И ничего у него, может быть, и не устроилось, если бы не помощь брата, если бы не помощь сестры. Чушь какая-то… А у него желание – наоборот, им помогать бы… Хотя бы коробки конфет высылать по праздникам… Огромен город, но что толку зря коптить небо. Может, действительно уехать куда?
У некоторых домов, которые были повернуты в сторону заходящего солнца, цвет окон был кровав и влажен. Кот потянулся, выгнувшись полумесяцем, и не спеша пошел в магазин.
«Сока, что ли, выпить? – подумал Виктор. – И хлеба наверняка дома нет. Придет супруга с «Лебединого озера»… Надо к ее приходу картошки пожарить. Вот будет сюрприз».
Так же не спеша, как тот котяра, он зашел в распахнутые и заклиненные, чтобы не закрывались, двери. И едва он переступил порог, как увидел ее. Ее белые-белые волосы, ее сверкающий белизной халат и тот же черный галстук, имевший свойство переворачиваться. Народа в этом отделе не было: спиртным торговать перестали.
Зинка его тоже увидела и тут же стала делать движения из индийского танца, и плечами покачивать, и головой.
«Читала», – сразу догадался Виктор. И теперь не подойти к ней было нельзя – таковы законы писательского мужества. И он подошел, и она взяла тряпку и провела ею по прилавку.
– Ну чо? – сказала она как старому знакомому. – Отовариваться пришли?
– Это точно, отоварьте, м-м-м… – Он пробежал взглядом по графинам, в которых Зинка держала сок. – Вот стаканчиком апельсинового сока.
– Так уж и апельсинового, – в голосе ее прозвучали материнские нотки.
– Да! Не откажите в любезности.
– А я думаю, чего не заходят. Неужто, думаю, обиделись. Жизнь-то какая: наше дело – отказывать, ваше дело – настаивать. Так вам чего?
– Стакан апельсинового.
– Значит, портвейна? А может, чистенькую? Есть и чистенькая для хороших людей.
Наполняясь злостью, Виктор подумал: вот она, действительно, жизнь – умей ждать, и все придет. Все, все придет. Только придет, когда это будет совсем не нужно.
Зинка терпеливо ждала, и это ее терпение было подобно пригоршне воды на раскаленный камень. Он почти закричал:
– Время! Время… Ты посмотри, сколько время…
– А это тебя не касается, – сказала Зинка и подмигнула ему.
ЗАБОТЫ ПАССАЖИРА КОВЫЛКИНА
К поезду Ковылкин пришел минут за сорок. Пуст еще был перрон, закрыта дощатая продовольственная будка, такое ощущение, словно опоздал и все давно разошлись. Порыв ветра ударил по лицу песком. Когда Ковылкин протер глаза, свет послеобеденного солнца показался ему жестяным.
А потом подъехал электрокар. Буфетчица – ее сразу узнать по красным волосам и прокуренной физиономии – открыла тамбур и вместе с водителем перенесла туда ящики с продуктами. Чего-то она, видно, сунула за труды водителю: когда он двинул в обратный путь, спецовка на его груди отторбучивалась.
Люди вокруг появились как-то сразу, будто из-под земли вышли или сняли шапки-невидимки. Тесно и галдежно стало на перроне. А проводников еще не было ни у одного вагона. Скорей всего, они собрались у начальника поезда на пятиминутку. И речь там идет наверняка о культуре обслуживания, о чем еще им говорить, собравшимся вместе?
Ну насчет культуры Ковылкин кое-что знает…
А когда, наконец, разобрались по вагонам, Ковылкин почувствовал: не остыл еще вагон от прежнего рейса, пахло в купе, несмотря на приспущенное окно, распаренной синтетической обивкой, разогретой пылью. Что поделаешь, неистребимый аромат местного поезда!
Следом вошедшие две девушки бросили на полки спортивные сумки и ракетки в чехлах.
– Какой вонизм, – сказала одна.
– Элементарно, – ответила другая.
Третью полку занял мужчина с крупным вытянутым лицом. На каждое свое движение он направлял в сторону Ковылкина: «Простите, пожалуйста. Простите, пожалуйста». Умрешь со скуки!
Время до отправления еще было, и Ковылкин пошел покурить. Проводница мельком взглянула на него: кто бы это вышел, свой или чужой? – и повернулась к ветру спиной. Значит, спиной и к Ковылкину. И это его отчего-то сильно задело.
Он стал ходить около вагона, покуривать, бросать на проводницу внезапные и, как ему казалось, пронзительные взгляды. Они, как тайно надеялся Ковылкин, должны были встревожить проводницу. Должны… Но, увы, отскакивали они от нее, не причиняя никакого душевного ущерба. Тогда он подошел и спросил:
– А с бельишком как? С постельным?
Проводница удивленно посмотрела на него.
– С постельным бельишком хорошо. А что вас волнует?
– Когда сюда ехал, бельишка не хватило. Это ужас какой-то, на весь вагон всего четыре комплекта. Пока я в тамбуре курил, мне и не досталось.
Проводница не ответила и стала смотреть в сторону.
– Но я все материалы собрал. – Ковылкин достал из заднего брючного кармана бумажку. – Вот тут у меня: старший контролер Веремей Николай Семенович. Вам ничего не говорит эта фамилия?
Проводница промолчала, но смотрела уже на Ковылкина.
– Есть у меня и начальник поезда – Лунева.
Взгляд проводницы сделался высокомерным.
– А вы, собственно, кто?
– Вы не так меня поняли. Я не жалобщик. Просто хотел написать в редакцию, чтобы как-то помочь вам. Вы же не виноваты, раз не хватает постелей. Мы, пассажиры, на вас кричим, а вы здесь ни при чем.
– Тут многие писали, – философским тоном, и не очень-то любезным, сказала на это проводница. – Писали, писали, только толку от этих писаний.
И снова Ковылкин, покуривая сигарету, стал ходить вдоль вагона, а проводница опять повернулась к ветру спиной. Но теперь Ковылкин чувствовал: завязалось между ними нечто, нечто этакое… И они теперь не посторонние друг другу.
Едва тронулся поезд – девицы пошли в ресторан, а к товарищу, который все извинялся, откуда-то прибежал мальчик.
– Давай поихраем, – сказал он, припадая на букву «г».
– Давай.
Мальчик сел рядом и постучал кулачком по голове мужчины.
– Тук-тук! Хозяин дома?
– Дома!
– Хармонь хотова?
– Готова, – с непонятной радостью закричал мужчина.
– Можно поиграть?
– Только не сломать!
Мальчик схватил дядю за уши и стал их растягивать в разные стороны – ага-га-га-га…
Им было так весело, что Ковылкин тоже засмеялся. Вот она, простейшая форма бытия: чего не жить да не радоваться. «Гармонь готова»? – и никаких проблем. Так думал Ковылкин, направляясь в нерабочий тамбур, покачиваясь вместе с вагоном, погромыхивая спичками.
В эту командировку Ковылкина послали почти что насильно. Сам он ехать не хотел: побаливало сердце и на душе который день была непонятная смута. И муть эта не осаживалась, возможно, еще и потому, что ему казалось, даже скорее всего это было именно так, – начальник догадывался о его плохом самочувствии и старался посильней досадить. Такой уж у него характер: чем лучше человек работает, тем труднее условия создавать ему. Один из сотрудников вылепил из пластилина бюст начальника. Начальнику, естественно, тут же кто-то доложил. Он пришел и потребовал показать. Долго рассматривал. Хмыкнул. Ничего не сказал, видимо, пришлись по душе и наполеоновский треух, и ладонь, засунутая за борт пиджака.
А в городе, куда приехал Ковылкин, как будто почувствовали его душевный разлад, дали понять – они будут не против, если он переберется к ним. С обменом квартиры помогут.
Сразу же, не подумав еще как следует, Ковылкин восхитился этой мыслью. А что, ну и пусть – город небольшой. Небольшой, да зато древний. Архитектурные памятники… Университету почти двести лет, другим вузам лишь мечтать о таких традициях. И его, Ковылкина, личные проблемы разрешатся сами собой – все сразу уйдет в прошлое, неудачная женитьба в том числе.
Два командировочных дня Ковылкин прикидывал город на себя. И совершенно неожиданно открылись удивительные вещи. Ранним утром, когда он бежал в газетный киоск, остановился посередине центрального проспекта, и слева он увидел близкую окраину, и справа – обоими концами упирался проспект в зеленые высокие холмы, и таким коротким показался он, и так тесно был застроен пятиэтажками, что Ковылкин тут же почувствовал себя стоящим на дне траншеи. Это ощущение в дальнейшем не проходило, было неприятно оно, какое-то вязкое, дух стесняло. Вот, оказывается, как… Надо же! И толпы на улицах пестрят не так, как в его большом промышленном городе. К концу командировки Ковылкин нет-нет да и подумывал: не такой уж в сущности зверь – начальник. Рано или поздно все образуется. Начальника обкатают крутые горки. Бывшая жена отстанет со своими нелепыми и вечно новыми притязаниями. Там могила отца, а это очень серьезно!
Когда основной пассажир, плотно закусив на сон грядущий, полез на свою полку, поезд, словно оберегая его покой, сбавил ход, а вскоре и вовсе остановился. В вагоне еще продолжали ярко гореть лампочки, от этого окна были черными зеркалами, что там за их пределами – не разглядеть. Ковылкин отправился узнать, почему так долго не трогаемся.
У распахнутой двери стояла проводница. Она взглянула на Ковылкина и чуть подвинулась.
С улицы веяло свежестью. В чистом лазурном сумраке и деревья, и строения, видневшиеся между ними, и белая стрела обелиска были значительны и рельефны, словно воздух обрел свойства увеличительного стекла.
– Вот что значит лес, – начал Ковылкин. – Чувствуете, живая прохлада.
– Это не настоящий лес.
– А что же тогда?
– Обыкновенная лесопосадка, только давняя, потому так и разрослась, затянула все.
– Вы из тех мест?
– Нет, но здешние края немного знаю, – проводница нервно и недобро засмеялась. – Мне очень даже хорошо знакомы здешние края.
Перед самым лицом Ковылкина лежала на поручне ладонь проводницы. Только на секунду он задержал взгляд на массивном обручальном кольце, но проводница, хоть и стояла боком к нему, звериным чутьем определила его взгляд.
– Все. Снять не могу. Сама вроде и не растолстела, а оно как впаялось.
– Ну и пусть, – сказал Ковылкин.
– А зачем оно теперь? Мужа-то нет. Нету-у… А какой был мужик, первые два года так сплошной праздник. На руках разве что не носил. – И она заглянула в глаза Ковылкина, и ему показалось – с каким-то злобным торжеством, словно тем самым, что ее носили на руках, она причиняла ему боль. И он спросил грубо:
– От болезни помер или в катастрофе погиб?
– Если бы, – снова с непонятным злорадством сказала она, – Видите тот вон березнячок, такой милый? – повела рукой с кольцом правее обелиска. – Так вот, за тем милым березнячком – лагерь заключенных, и мой любезный супруг находится в этом лагере. Сидит, зверюга.
И оттого, что смысл проводницыных слов не сразу дошел до сознания Ковылкина, он растерялся. Не вязались проводницыны слова с так называемой окружающей действительностью. Рощица в темноте различалась уже с трудом; над нею стояли высокие облака, и светились они то ли от последнего луча ушедшего на покой солнца, то ли освещались вышедшей в свой час луной. В сказочную красоту был погружен полустанок. И обелиск стоял, как белое голубиное крыло.
Если за тем леском, значит, и заключенные видят сейчас эти блистающие облака?.. И думают о чем-то, и страдают, и вспоминают деньки золотые. И у каждого они свои.
– А почему его посадили?
– Так… Очень много стал знать о себе. Работал в клубе, сначала баянистом, а потом стал руководить хором. Когда баянистом – куда ни шло. А связался с хором, как подменили человека, только и слышишь: да их у меня… да я их… Он вообразил себя гением. А это слишком…
Если бы полустанок утопал в метели или же заливался злым осенним дождем, тогда, вполне возможно, и настроение Ковылкина было бы под стать погоде, но сейчас душа его была спокойна и умиротворена. Всем хотелось добра и тому парню тоже. Жалко было того парня, гения.
– Может, еще все наладится. Жизнь штука загогулистая.
– С ним? Никогда! Простить себе не могу слезы, пролитые здесь.
– Вы ездили на свидания?
– Ездила, но туда не ходила. Приеду, и тяжесть на душе – ногой не ступить. Знаю, что надо, но вот… Ночь просижу на станции, а утром обратно. Великолепно, да? – И она снова засмеялась сухо и надменно; так смеются несчастные женщины, когда захмелеют и если их когда обидят, а они захотят показать себя сильными, стоящими над житейской суетой.
– А уехать не пытались? Чтобы сразу груз прошлого с плеч долой?
– Не выход, – покачала она головой. – Тут жить-то осталось.
Ковылкину показалось: кокетничает молодая женщина. Есть у человека такое в крови, когда он полон сил и здоровья. Поэтому и сказал Ковылкин с глубоким убеждением:
– Чепуха!
– Дочку ставить на ноги – не чепуха. А тут печень совсем никуда. Скотина. Ногою ведь… Теперь-то я понимаю, почему так запеклась обида. Когда он бил, он думал обо мне, это естественно… Может, самую малость, о себе. А я переживала за него, за себя и еще за дочку. Если убьет, думаю, а как же она без меня?
Вышел в тамбур некто заспанный, на щеке которого отпечаталась пуговица.
– Чего стоим? – спросил он.
Лицо проводницы мигом подобралось.
– Раз стоим – значит надо.
– Чтобы я еще ехал железной дорогой, – пригрозил пассажир и ушел досматривать прерванные сны.
– А вы не наш, – сказала проводница.
– Почему вы так решили?
– Если бы наш, не получилось бы разговора. Не знаю почему, но со своими не получается.
– У вас прекрасный город.
– В общем-то, ничего, жить можно. Только маленький. Если что серьезное – конечно, к вам. Хотя и у вас не всегда повезет. Платье у вас заказала. Отрез осилила и босоножки к нему, точно в тон, золотые. Как у Золушки. Полгода шьют, а я уже скоро босоножки доношу. Знаете как обидно. На себя хоть раз посмотреть, пока молодая.
– А какое ателье?
– В центре.
– Дайте-ка потом адресок, может, чем и помогу, все-таки свой город.
– Ой, – воскликнула проводница. – Правда? Я даже не мечтаю.
– Все нормально, все нормально.
И вот наконец-то состав лязгнул и, набирая скорость, продолжил путь к пункту назначения. Остались позади обелиск, березовая рощица, случайный в судьбе Ковылкина полустанок.
Когда он укладывался спать, одна из девиц неожиданно спросила:
– А вы, простите, не лунатик?
– К сожалению, нет.
– А то был у нас один в команде, проснешься, а он стоит.
Заснул Ковылкин не сразу. Он лежал и думал: а действительно, как помочь проводнице? И женщина достойная, и за родной город обидно. Если бы жил отец, все было бы проще: он попросил бы его пошевелить сферу обслуг своей инвалидской книжкой. А выручить несчастную женщину надо обязательно. Любой ценой, любой ценой. И то и другое прикидывал Ковылкин до тех самых пор, пока не увидел себя, идущего по широкому центральному проспекту. И солнце яркое, и клены шумят на обочине. Он находит нужное ателье. И встречает его на пороге румяная заведующая, и проводит в свой кабинет. А там, словно застывшие водопадики, затаившиеся, ждущие своего мгновения, потоки тканей по стенам. А сама заведующая в длинном парчовом платье. Удивленный Ковылкин опустил взгляд и тут же увидел кончик золотых башмачков. И раздался голос откуда-то из пространства:
– Чего стоим?
И другой голос ему что-то ответил…
