Текст книги "На узкой лестнице (Рассказы и повести)"
Автор книги: Евгений Чернов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
ИТАЛЬЯНСКОЕ КОЛЬЕ
1
Солист оперного театра баритон Зиновий Константинович, тридцатилетний полный ухоженный человек, шлепнул себя по ляжкам.
– Да что ты будешь делать!
Случилось это после того, как Зиновий Константинович перерыл в шифоньере все три ящика с бельем.
Жена его, Валентина, сидела, подобрав ноги, на диван-кровати. Приоткрыв от напряжения губы, она смотрела на белые пальцы мужа, которые ловко разбрасывали розовый и голубой трикотаж.
– Ты чего ищешь, может, я знаю? – не выдержала Валентина.
Спросила она так, словно он искал любовные записки от других мужчин и должен был их вот-вот найти, и она, Валентина, к раскаянью готова.
Зиновий Константинович ничего ей не ответил; он промокнул какой-то тряпицей, валявшейся на столе, пот со лба, еще он протер шею, а потом неожиданно вытащил на середину комнаты чемодан.
Такое бывало не часто, чтобы из угла выдвигалось это крупное сооружение, кстати, подарок отца Зиновия Константиновича, – штука трофейная, за десятки лет порядком ободранная, под названием «гросс Германия». «Гросс Германия» была в доме филиалом шифоньера; а еще она, накрытая тем же трофейным гобеленом, служила комодом, на котором Валентина держала кремы, губную помаду, круглое зеркальце, расческу и заколки.
Вещи, уложенные в чемодан, предназначались для длительного хранения – это был кусок хлеба на черный день: мотки мохера, дорогой материал на платья и костюмы, два кофейных и один чайный сервиз из саксонского фарфора, в жестких фирменных коробках, привезенные из Швейцарии.
Обычно чемодан доставали, когда Зиновий Константинович возвращался из-за рубежа с гастролей. Он уже полсвета объездил; пел в странах первого, второго и третьего мира; фотографировался на фоне Эйфелевой башни и развалин Анголы; в его перстне-печатке отражались волны и Атлантического и Тихого… Но ездил он, естественно, не со своим провинциальным театром, а в бригаде по налаживанию культурных связей, от всесоюзного гастрольбюро. В Москве его любили больше, чем у себя дома.
Голос у Зиновия Константиновича был красивый, переливчатый, но не сильный. Но если дать ему в руки микрофон, он может властвовать даже над толпой на площади. На гастролях он всегда пел «Катюшу». Пел самозабвенно, хоть пятый раз подряд, закрывая глаза, покачивая головой, разводя руки то в одну сторону, то в другую. Иностранцы хлопали ему так же самозабвенно и с эстрады отпускали с трудом, уже когда он, улыбаясь, трогал средним и большим пальцами шею, намекал, извинялся.
В театре за ним прочно удерживалось прозвище: «Мистер Катюша».
Когда чемодан был наполовину разобран и с одного края просвечивало дно, Зиновий Константинович прошептал: «Да что ты будешь делать…» – и поднялся с корточек.
– Ты мне скажи, что ты ищешь…
Она сидела на прежнем месте все в той же позе. За восемь лет супружеской жизни Валентина хорошо усвоила: нельзя лезть под горячую руку.
– Никак не пойму… было же где-то колье… Помнишь, из Италии?
– Помню. Оно мне очень нравилось.
Зиновий Константинович ослабил галстук и посмотрел на жену пристально.
– Это же не иголка в сене… Может, в квартире завелся домовой?
– Ладно придумывать-то, – слабо возразила Валентина, потому что Зиновию Константиновичу возражать бесполезно. – С чего бы ему появиться?
– А с того! Лежало колье, а теперь не лежит, – и он снова пристально посмотрел на жену и вдруг взорвался: – Черт возьми, живешь, работаешь на износ, думаешь, что оно лежит, а оно уже не лежит. Спрашивается: кому и зачем понадобилось?
– Да где-нибудь там.
– Такой ценой, такой ценой… Ты-то хоть понимаешь?
– Да, – кивнула Валя.
Так было всегда, как говорит Зиновий Константинович, от Гомера и до наших дней – все стоит денег. Особенно хорошо она это поняла, когда стала жить с Зиновием Константиновичем. С родителями было проще. Они работали на заводе, отец – сменным мастером, мать – станочницей. И еще брат на три года младше Вали. Сколько там родители получали, этого они с детьми не обсуждали, но, как помнит Валя, в доме особой нужды не ощущалось.
А с мужем это чувство было постоянным. Она ни на минуту не должна была забывать, что деньги собираются на машину, и не какую-нибудь там безделушку «Запорожец» – солисту областного театра подобает ездить на «Волге». Хорошо, если подфартит и достанется черного цвета. Кстати, из-за этой машины и ребенка не было.
2
Поездки за рубеж были раз в году, в июне, но готовился к ним Зиновий Константинович заранее, чуть ли не с Нового года. Приблизительно с этого времени ему начинало казаться, что администрация театра стала хуже к нему относиться. Возвращаясь с работы, он говорил жене: главный режиссер Соломон Моисеевич смотрел на него сегодня так, как будто он, Зиновий Константинович, сотворен из прозрачного стекла; а когда он, Зиновий Константинович, остановился возле курилки, там перестали рассказывать анекдоты. Вокруг одни завистники. Ну скажи, как тут жить дальше?
А потом Зиновий Константинович впадал в другую крайность. Каждый раз он просыпался с мыслью: что бы такого им сделать приятного, недоброжелателям своим, тому же Соломону Моисеевичу, тому же Ивневу, который был любимчиком Соломона Моисеевича и поэтому на каждом конкурсе снимал пенки. Да, да! Именно снимал! Именно пенки! Подойти к ним – мечтал Зиновий Константинович, лежа в постели, – подарить какой-нибудь сувенирчик; Ивневу, допустим, бронзового индийского божка, а Соломону Моисеевичу французскую газовую зажигалку.
Но и это нервное состояние благополучно разрешалось; божка он не дарил, зажигалку тоже. И все, как и всегда, устраивалось самым лучшим образом: Москва вызывала, здесь отпускали…
Когда уже точно было известно, что обратный ход машина не даст, начиналась великая погоня за пищевыми концентратами. Пакеты с кашей, брикеты супов сначала заполняли все полки на кухне, а за несколько дней до отъезда Зиновий Константинович сам укладывал их в чемодан, да с такой изобретательностью и сноровкой, что не оставалось и миллиметровых зазоров.
Когда закрывал чемодан, давил на крышку коленом, защелкивал замки, а потом еще стягивал для надежности ремнями. «А ну-ка, попробуй подними», – с гордостью говорил он Валентине. Та ахала, восхищенная, – чемодан был тяжелый, как выросший до чемоданных размеров брикет горохового супа.
В первый мужнин отъезд – несколько лет назад – Валентина нервничала, никак не могла найти себе места. По ночам, проснувшись, представляла всякие ужасы, на которые способны «капиталистические акулы»; и еще она, словно наяву, видела, как он, бедненький муженечек ее, глухой порой, после спектакля, ставит у себя в номере кастрюльку на электроплитку и разогревает кашу, помешивая заклекшую массу. И кастрюлька почему-то именно помятая, жалкая, аж слеза прошибает.
Но уже на второй и тем более на третий раз она его не жалела и командировочным аскетизмом не восхищалась. Все эти пакетики и брикетики вызывали в ней насмешливые чувства, а самодовольное выражение его холеного лица рождало неприязнь и мучительное беспокойство. На то были свои особые причины. После первых гастролей мужа жизнь ее неожиданно осложнилась, да так, что на первых порах Валентина не видела выхода.
В те годы, когда ездил Зиновий Константинович, все помешались на мохере…
– Валя, что ты скажешь на это? Нет колье… – и выражение лица было, как у младенца, который уронил погремушку.
Зиновий Константинович присел возле жены, оперся локтями о колени, безжизненно обвисли белые кисти рук его.
Но Валя не расслабилась, не потянулась к его волосам, чтобы пригладить распавшиеся пряди. Нет – она была настороже. Вот так же он сидел однажды. После первого своего приезда. Откуда же он прибыл тогда? Ах, да! Из Анголы. Они еще по пути где-то останавливались, где-то в Европе… Он втащил в комнату два чемодана, снял с плеча большую спортивную сумку, не спеша, с определенной даже торжественностью прошелся взглядом по стенам, словно искал куда бы повесить сумку, и только потом протянул руки к жене.
– Ну здравствуй, здравствуй, дорогая!
Когда Зиновий Константинович распаковал чемоданы, Валентина обомлела. Она ожидала много, но там было больше, чем она ожидала. Чего только не было в этих кожаных емкостях… Но больше всего там было мохера. Утрамбован он был до твердости книги.
Валя ахнула, забралась на диван и смотрела на чемоданы издали и со страхом. А Зиновий Константинович, вот как сейчас, присел рядом.
– А что, Валюха, – сказал он уставшим голосом, – может, бросить тебе работенку? Это же все нуждается в реализации. Впрочем, с работой, пожалуй, и лучше… Да, с работой, пожалуй, лучше. Шантрапы там у вас шляется…
Валентина не вникала в смысл мужниных слов. Она чувствовала тоскливое одиночество, какое находило на нее в вечерние часы, когда она ожидала мужа; сыро и холодно становилось в комнате, у старого дома была особенность: зимою не держать тепло, в летнюю жару накапливать промозглость. Валя вдруг ясно поняла: с этого вечера жизнь ее пойдет по-другому.
– Тебе придется реализовывать, – ударяя на первое слово, кивнул Зиновий Константинович на разноцветные мотки.
Утром следующего дня он пошел по редакциям газет – преподнести, кому надо, подарки, узнать, можно ли напечатать путевые заметки, и если можно, то какой длины писать.
Домой вернулся он окрыленный. У кого ни спрашивал, где достать мохера на шарф, ему отвечали: чего захотел, да знаешь ли ты, сколько лупят за него спекулянты?! «Неужели нет в магазинах?» – входил в образ наивного человека Зиновий Константинович. На это ему отвечали: ты с ума сошел!
Зиновий Константинович отложил двадцать мотков и сказал жене:
– Предлагай. Говори, сама купила у барыг, да не понадобились. И деньги, говори, нужны. Увидишь, как хапать будут, только треск пойдет. И еще – не уступай, считай, что не частная лавочка. – И пошутил: – Это придаст тебе силы. Психология.
Было невозможно стыдно каждый день носить на работу проклятые мотки. Ну как их предлагать? В областном доме народного творчества все люди тертые, видящие друг друга насквозь. Они, конечно же, все сразу поймут. Но делать было нечего, и в конце концов Валя решилась предложить…
3
– Колье мог взять только свой! Ты меня-а пони-ма-аешь?
Зиновий Константинович резко повернулся к жене, скрипнула под его ногой половица, звякнула в недрах дивана пружина.
– Не-ет! Ты меня понимаешь? – повторил он.
Зиновий Константинович положил ладонь на Валино колено, пошевеливал пальцами, как в молодости, как будто бы заигрывал.
– Вот что, – сказал он, все обдумав. – Нет смысла тратить друг другу нервы, себе же дороже выйдет. Ищи, Валя!
– Никак не соображу, о чем ты? – И не тогда, когда впервые Валя предложила свой товар, а именно сейчас горько пожалела с особой пронзительностью и откровенностью, что она, так успешно окончившая Пензенское хореографическое училище, поддалась на мужнины уговоры и ушла из театра. И сразу же не стало самостоятельности.
– Все-о хорошо понимаешь… Ты хозяйка, ищи! Приду со спектакля, чтобы оно вот здесь лежало, в блюдечке.
– Ты много берешь на себя.
Зиновий Константинович и ухом не повел. Оттолкнувшись от Валиного колена, легко для своего полнеющего мягкого тела вскочил с дивана. И тут же стал насвистывать арию…
Из дома Валя вышла, когда начинало темнеть. Вправо и влево уходили набирающие сумрак переулки. Звезды еще не бросались в глаза, но фонари уже горели; удушливо-пряным духом тянуло с газонов, и перебивал он ядовитый чад машин.
«Только бы застать, только бы застать…» – непрерывно прокручивалось в Валиной голове. Она еще не знала, что будет говорить; все решится на месте; и слова найдутся, все найдется. Только бы застать…
Валентине повезло: подруга была в хорошем настроении. Она только что оторвалась от телевизора, смотрела вторую серию «Семнадцать мгновений весны».
– А ба-а! – обрадовалась она. – Кто к нам пришел. Ну заходи, разуваться не надо. – На подруге был атласный зеленый халат до пола, на груди тонкая цепочка удерживала золотой декоративный крест. – А мы уже думали… – Это подруга о себе во множественном числе. – Сколько, думали, лет, сколько, думали… Погоди, что случилось? Лицо аж пятнами…
Валентина вобрала полную грудь воздуха, похоже, здесь пекли пироги.
– Выручай, – сказала она.
Вот и не понадобились особые слова.
– Что такое? – подруга тоже взволновалась, крест на ее груди прямо-таки заходил ходуном. – Так говори же, не терзай.
– Я пришла за итальянским колье. Я хотела тебя просить… Ну, в общем, мне нужно то колье…
Подруга тут же успокоилась, и крест затих, едва заметно покачиваясь на красивой груди хозяйки. Но лицо подруги подернулось красноватой пеленой. Глаза сощурились.
– Странно, ты говоришь таким тоном, словно ставишь ультиматум. Как Штирлиц.
– Прости, но, понимаешь, мне это колье очень, очень нужно.
– Вот опять «нужно». Что значит – нужно? Ты же продала его?
– Да…
– Значит, прости… Купленные вещи назад не возвращаются. Может, я его продала? Ты же торгуешь, а мне тоже охота торговать. Если у тебя мужик в загранку мотается, то тебе можно, да? Тебе деньги нужны, а другим – нет? Ты получила, сколько оно стоит, так где же у тебя денежки? – Лицо у подруги было злобное, губы расползлись в ядовитой усмешке. Валентина никогда не могла бы подумать, что так быстро и столь разительно может измениться человеческое лицо. А знакомы они лет пять, не меньше.
– Чего же ты молчишь, стыдно, да? – уже тише и снисходительней поинтересовалась подруга. – Да, – спохватилась она, – чего это мы расквакались прямо на пороге. Давай проходи.
Валентина чувствовала, как опустошалась душа, такое ощущение, что ничего ей больше не надо на этой земле. Все какая-то суета… И подруг никого не осталось. И муж не товарищ…
– Я не буду к тебе заходить, – сказала она. – И вообще жалею, что пришла.
Подруга усмехнулась, но промолчала.
– Скажи-ка честно: тебе колье обошлось дороже, чем в комиссионке? – спросила Валентина.
– Да нет, пожалуй, я узнавала.
– Ты очень хотела такое колье?
– О чем разговор, дорогая. Ты же прекрасно знаешь…
– Вот и хорошо. Я пойду.
Подруга, опершись плечом о дверной косяк, смотрела, как Валентина спускалась, звонко стуча каблучками. На лестничной площадке она обернулась и, не в силах сдержать себя, крикнула:
– Ты запомни: ни одной тряпки, ни одного мотка я не продала с рук. Все через комиссионку. А вот твоим колье я и добавляла, чтобы отчитаться перед мужем.
В ДОМЕ ЖИВЕТ ОТЕЦ
Когда умерла мама, отец перестал выпивать. Как отрезало… Он и при ее жизни не злоупотреблял, не шумел, не качался, не терял своего достоинства, хотя исправно отмечал красные числа календаря, а также дни получек. Горькое его увлечение беды в дом не приносило, семейного достатка не подтачивало. И мать и Леонид были слишком погружены в свою работу, и отец, молча сидевший вечером на кухне, словно был отделен от них полосой тумана.
Мать преподавала литературу в педагогическом институте, Леонид читал будущим строителям лекции по сопромату. Мать и сын каждый вечер, наскоро поужинав, продолжали обсуждать дела своих кафедр или же смотрели телевизор.
Отец работал тоже в институте, но в научно-исследовательском, столяром. Чем он там занимался – строгал или пилил, а может, делал табуретки, – поинтересоваться не приходило в голову: слишком далекая отрасль человеческой деятельности.
Но вот мамы не стало, и отец перестал сидеть по вечерам на кухне. Теперь он все больше пропадал в своей комнате, лежал на диване и читал без всякого разбора, что попадет под руку. От этого своего тихого занятия он стал совсем незаметен, как будто надевал шапку-невидимку. И Леониду порой казалось, что он вообще живет один.
Зимний месяц декабрь перевалил за половину, а погода была, словно продолжалась осень. Дожди перемежались снегопадом, набрякшие торопливые хлопья, не ложась на землю, ныряли в грязную жижу, придавая ей дополнительную силу; и деревья покачивал неизменный юго-западный ветер.
Но внезапно за одну ночь все переменилось: побелел воздух, деревья и провода покрылись толстой мохнатой шубой. Человеческому взору открылось торжественное великолепие природы. И у каждого в душе заиграли скрипки.
Вот с таким настроением возвращался из института Леонид в свой, как считал он, пустующий дом.
В прихожей Леонид увидел чужое пальто, кроличья шапка прикрывала поношенный матерчатый воротник. Это было так неожиданно, что он, не раздеваясь, прошел на кухню. Так и есть: за столом, напротив отца, сидел незнакомый мужик. Голова его была наклонена, полностью открывая продолговатую, похожую на башмак, коричневую лысину, а из-под стола торчали длинные, как лысина, башмаки, тоже коричневые. Это неожиданное наблюдение вновь вернуло Леониду хорошее настроение.
– Мой сын, – сказал отец уже заметно потеплевшим голосом.
– А-а, – поднял незнакомец голову и мелко-мелко затряс ею. Приветливо.
– А это старый товарищ.
– Воевали вместе…
– Мой самый старый товарищ – Михаил Кузьмич. Посиди с нами, сынок.
Приглашение такого рода от отца исходило едва ли не впервые.
Раздеваясь в коридоре, он услышал, как отец пояснил:
– Семья у Леньки не получилась.
– А-а… ничего, – включился глуховатый, но еще красивый, с низким бархатистым дрожанием, голос Михаила Кузьмича. – У кого она теперь получается? У тебя, что ли?
– Ну-у, ты даешь… – протянул отец.
– Не обольщайся, батенька мой, – прокатилось на низах. – Со всех сторон счастливыми могут быть только идиоты. – И без всякого перехода: – Я только из колхоза, технику им налаживали. А как там у них дела идут, я и сам не разобрался. Все ходят чего-то, ходят… Да и наши тоже хороши… Двадцать лбов, это же сила! Давайте, говорю, ребята, в свободное время поможем овощи отгружать городу. Откликнулся кто? Ха-ха… держи карман шире. У одного живот заболел, у другого кости, а третьи так вообще ничего не расслышали. Ты ответь мне, как дальше жить, а?
«Что за времена пошли? – подумал Леонид, придвигая стул к столу. – И юноша и пенсионер ищут один и тот же ответ: как будем жить дальше? Завтра, между прочим, жить будем лучше, чем сегодня».
– Когда мы встретились, – сказал отец, – вдруг такое появилось желание махорки закурить… Давно не курю, уже и забыл, как он пахнет, дым-то.
Михаил Кузьмич засмеялся: правильно, дескать, правильно, от прошлого никуда не уйдешь.
– Вы сидели в одном окопе? – влился в общий разговор Леонид.
– Не сидели, а лежали, – уточнил Михаил Кузьмич.
– Странные окопы, – удивился Леонид. – Первый раз о таких слышу.
– Не в окопе, а в госпитале.
Шутливость гостя не давала повода, а Леонид все-таки покраснел. Чушь, конечно, но у него возникло ощущение, будто он давно позабыл, что отец не просто фронтовик, а инвалид войны. Вот и госпиталь всплыл… Интересно, сколько отец там пролежал? Но тут же успокоил себя: отец никогда не жаловался, а если и болел, так самым обычным – грипп, ангина… впрочем, кашляет по утрам, хотя и не курит.
– А вы, как я полагаю, связаны с производством? – Леонид попытался разрядить обстановку.
– Правильно полагаете, батенька мой, как в воду смотрите.
– Интересно. Мы, значит, в институте вам кадры куем? Мда-а… Отец, ты что сала не нарезал?
Содержательного разговора не получилось. Он не представлял, какие удобно задавать вопросы этим людям, пережившим свою эпоху, – плотины, насыпанные лопатами, заводы, поднятые чуть ли не голыми руками… Фантастика… В наш стальной и синтетический век – отголоски времен Лошади! Существа практически из Красной книги. Они и мир воспринимают, и чувствуют по-иному. Леонид и сам не знает, откуда у него это дикое представление: будто бы у них сейчас все происходит, как в кукольном театре, где жизнь разыгрывается в уменьшенном и пестром кукольном варианте, да с такой еще бездной многозначительности.
Но отцы под защитой своих сынов и должны быть спокойны. Доживайте, родные, отпущенный вам остаток, как доживают… Лошади… Именно, именно, святые существа… И стоило только напасть Леониду на эту прекрасную мысль, – встрепенулись умолкшие было скрипки. Он встал и зажег свет.
Потом Леонид ходил в другую комнату, еще раз посмотреть телевизионную программу, а вдруг, как нынче говорят, «зевнул» интересную передачу. Но повсеместно шел хоккей. Стихийное бедствие, горный обвал…
Леонид постоял у окна; смотрел на фонарь внизу – кружились вокруг него снежные хлопья, и не с неба опускались они, а словно прилетали с земли.
«Бессмысленное занятие – хоккей, – думал Леонид. – Потерянный вечер. И сходить некуда».
Когда он вернулся на кухню, старички продолжали разговор, начатый еще, наверное, до него. Говорил отец, а Михаил Кузьмич, подперев подбородок кулаком, «дадакал».
– Так у меня ничего и не получилось. И холодильник заставил убрать, и радиоточку обрезал.
– Да, да… Радио – куда ни шло… А вот холодильник – безобразие.
– Безобразие, – согласился отец. – Не я же один пользовался, другие рабочие тоже. Молоко, допустим, где держать?
– О ком это вы?
– О его начальнике, – отозвался Михаил Кузьмич.
Леонид вдруг разволновался.
– А должность какая этого начальника?
И опять пояснил Михаил Кузьмич:
– Должность-то большая – завгар. Молодой еще, а уже такое место, – это он пояснил Леониду. Отец усилил данную характеристику:
– Недавно повысили. А так – шоферил на вахтовом рафике. И сразу – нос кверху, и руки не подает.
– Ну надо же, – не мог успокоиться Михаил Кузьмич. – Холодильник запретить… Прямо террорист какой-то. А может, тебе как инвалиду войны свежие продукты необходимы! И молодой, да-а… Конечно, все мы понимаем – не его вина, что он не успел созреть, чтобы защищать. Но наше право обсудить: почему человек, которого спасли, делает невозможной жизнь своему спасителю. Ты его на партсобрании…
Но у Леонида возникло более дельное соображение.
– Товарищи, товарищи, – взволнованно заговорил он, как будто бы уже шло это самое собрание или же словно досталось ему подводить черту под студенческим остросоциальным диспутом. – Хотите, поговорю с Олегом Николаевичем? Кандидат наук, почти что доктор. У него должны быть хорошие отношения с вашей фирмой. Он позвонит, и все тут же устроится.
Старички озадаченно посмотрели друг на друга и уткнулись в столешницу. Леонид нетерпеливо ждал, чего там надумают умные головы. В принципе, конечно, хорошо, что нет у них серьезных душевных затрат; ему бы их заботы. Но было страшно неприятно, что так бездарно унижается собственный отец. И кем? Микробом, которого и в микроскоп не разглядишь.
– Нет, не пойдет, – сказал отец. – Как же ты будешь вмешиваться? Я же работаю не один… Что другие подумают?
– Да тебе-то какая разница? Тебя оставят в покое, вот и все. Пусть каждый решает за себя.
– Нет, сынок, так дело не пойдет.
Леонид пожал плечами, и лицо его выражало обиду и даже некоторую злость. Ладно, было бы предложено…
– А я твоего отца понимаю. Тут механика хитрая. Тут или всем, или никому.
– Да дело-то пустяковое.
– А у каждого, батенька мой, свои пустяки.
Тоска зеленая… Кому нужно это нелепое братство? А еще туда же – как жить сегодня, как жить сегодня…
Леонид оставил старичков, пусть себе решают мировые проблемы, если это им так нравится. А лично с него – хватит.
В своем кабинете он разобрал постель, снял с запястья часы.
Снегопад за окном усиливался – крылатые хлопья проносились у самого стекла. Благодать, а не погода… Нет ничего прекрасней безмятежно падающего снега.
Но отчего же так неспокойно на душе? И день сегодня легкий, без лекций; завтра должен сложиться не хуже – библиотечный день. А вот сосет и сосет беспричинная тревога. Корежит и ломает! Будто бы к зубному врачу предстоит идти; будто конкурс в институте приближается, а он еще не отчитался по науке; будто бы опаздывал на свой поезд и уже точно знал, что не успеет… Да что ты будешь делать – никак, рефлексия… А мама учила, мама предупреждала: если хочешь чего-то стоить в жизни, достичь каких-нибудь высот – беги от этих рефлексий как черт от ладана. Не самоедствуй, не копошись в своей душе, не доставляй радость врагам своим.
«Все будет в порядке, – сказал себе Леонид. – Это просто меняется атмосферное давление. Сейчас все себя должны чувствовать плохо. А больше ничего нет и быть не может!»
Леонид лег и включил бра.
С тех пор как умерла мама, двери в комнатах не закрывали, словно таким образом сохраняли ее присутствие. Когда Леонид затих и на полках в углу стали проступать из темноты книги, – разобрались и звуки, на свои и чужие, проникающие сквозь стены и потолок.
На кухне разговаривали погромче обычного. Леонид прислушался. Голоса, как и книги, проступали все явственней. Старички, кажется, закруглялись. И тут Михаил Кузьмич спросил у отца:
– Я у тебя переночую? Уже одиннадцатый, пока доберешься… А там дома вцепятся. Знаешь, батенька мой, как трясти начнут. Начнут трясти и раскачивать. Мда… Чем надежней семья, тем крепче раскачивают… И дольше…
– Понимаю, – ответил на это отец, и Леониду показалось странным, что он не стал переубеждать приятеля. Будто самого трясут. Всегда ведь жил в свое удовольствие, если на работе задержится – никто дома и не заметит.
– Слушай, Кузьмич, – снова начал отец. – Все хочу спросить: а ты в Карпатах бывал?
– А как же, после госпиталя туда направили бендеровский бандитизм ликвидировать.
– А в Будапеште?
– Освобождал.
– А в Кенигсберге?
– В Кенигсберге, батенька мой, в жуткую историю попал. Могу рассказать…
– Погоди, а в Берлине?
– Спрашиваешь, откуда же мы с тобой в госпиталь попали?
– Кузьмич! – судя по поднявшемуся голосу отца, он приготовил главный вопрос. – Кузьмич, а в Москве ты бывал?
Леонид тоже напрягся, ожидая ответа, он, как это говорится, весь ушел в слух. «Так-так, так-так», – что-то подгоняло внутри.
– Нет, ты знаешь, нет. Вот дела-то, а? Не был в Москве… Все времени не нашлось… Да ты подумай!
Леонид закинул руки за голову, зажмурился. Снова охватила его тревога, самая настоящая жалость к себе, даже в носу защекотало. Так чего же это вы, милые, прошедшие полмира… Так чего же это вы?.. А чего – он и сам не знал. Удивительно ненормальное состояние души…
